Было записано

Глава 14

Вася. Пятигорск, 15–17 июля 1841 года.

Дорохов не успел открыть рта, как над ними раздались долгие и громкие грозовые раскаты. Все трое от неожиданности сначала вздрогнули, потом по инерции подняли головы к небу. Тут же полил дождь. Все также по инерции вытерли лица от первых попавших на них капель.

— Руфин, давай поторопимся. А то скоро нам будет впору не стреляться, а Ноев ковчег строить! — улыбнулся Лермонтов.

— Да, да! — Дорохов не отреагировал на шутку, был взволнован. — Барьер на 10-ти шагах. И еще по десять в каждую сторону…

Вася, услышав про расстояние, тут же вспылил про себя и начал материться.

«Они точно свихнулись! Десять шагов⁈ Десять⁈ Вы совсем ох…ли? Так вы просто предложите им подойти друг к другу и приставить пистолеты ко лбам. Тогда точно не промахнутся!»

— Стрелять можете до трех раз, — продолжал между тем Дорохов. — Осечка считается выстрелом. После первого промаха есть право вызвать выстрелившего к барьеру. Стрелять на счёт «два-три»[1].

«Значит, это так выглядит „шутейная“ дуэль⁈ — у Васи уже играли желваки. — Десять шагов и три –три, мать вашу! — выстрела⁈ Вы хотите, чтобы точно кто-то тут остался лежать или быстрее вернуться к ящику с шампанским? Ничего не понимаю!»

— Хорошо, — легко согласился Лермонтов.

— Пойду за пистолетами. — кивнул Дорохов.

— Руфин Иванович, — Вася быстро запрятал эмоции поглубже, и теперь выглядел привычным недотепой. — Дозвольте, я заряжу их. А то под таким дождем… А я смогу.

— Да, согласен! Тебе будет сподручнее! — Дорохов пошел за пистолетами.

— Что такое: «стрелять на счёт два-три»? — спросил Вася у Лермонтова шепотом.

— А, это! Это просто. Стрелять можно после счёта «два», и нельзя стрелять после счёта «три». И так, пока не будет сделано три оговоренных выстрела.

— Десять шагов и три выстрела, Михаил Юрьевич! — Вася попытался достучаться до Лермонтова. — Вы и сейчас считаете, что это шутки?

— Ох, Вася! Успокойся, наконец! Уверяю тебя, не дойдет до трех выстрелов!

Подошел Дорохов. Передал коробку с пистолетами.

— Я мигом! — уверил Вася.

Быстро накрылся от дождя шинелью, от всех скрывшись. Открыл ящики. Он, любивший оружие, в другой раз непременно восхитился бы этими убойными пистолетами. Но сейчас Васе было не до восторгов. Слишком хорошо он понимал, какую опасность таят в себе эти тяжелые и изящные творения немецкого мастера. Вздохнул, взял себя в руки. Принялся за дело, орудуя шомполом и молоточком.

«Значит, говорите, осечка считается за выстрел? Это хорошо. Это — очень хорошо! Я вам, дворяне долбанутые, сейчас устрою! Хоть обстреляйтесь! Хрен вам, а не пули!»

— Ну, что там? — спрашивал Глебов.

— Готово, Вашбродь! — отвечал Вася, выныривая из своего укрытия.

Подошел к Глебову, передал ему рукоятками вперед пистолеты, в которых не было пуль. Только пыж и порох.

«Посалютуйте друг дружку, друзья-приятели!» — подумал со злой усмешкой.

Глебов развернулся. Сделал несколько шагов и, в свою очередь, передал пистолеты Лермонтову и Мартынову, которые уже стояли на отмеченных позициях.

Все отошли. Вася посмотрел на поэта, крутившего в руках пистолет в поисках баланса. Лермонтов, почувствовав взгляд Васи, улыбнулся.

— Сходись! — раздался голос Глебова.

Мартынов тут же вскинул пистолет, быстрыми шагами пошел к барьеру. Лермонтов с места не сдвинулся, остался на месте. Заслонившись рукой, поднял пистолет вверх.

— Один!

Мартынов делал последний шаг перед барьером. Лермонтов стоял.

— Два!

Мартынов остановился. Лермонтов не шелохнулся. Вася задрожал. Хоть и знал, что пуль нет, а только произнесенное «два», позволявшее стрелять, все равно заставило сердце застучаться быстрее.

— Три! — Глебов закончил счет.

Никто не выстрелил. Стояла полная тишина. У Васи тут же отлегло от сердца.

«Фуф! Может, так и сговорились? Действительно, шуткуют. Раз „три“ — стрелять нельзя! Считай осечка. Зря я на них грешил! Сейчас еще два раза посчитает. Опять не будут стрелять. Все и закончится! Бросятся обниматься, а потом быстренько по домам! Шампанское…»

Вася не успел закончить, когда тишину прорезал нервный крик Столыпина:

— Стреляйте, или я развожу дуэль!

Вася оторопел.

«Ты что творишь, гнида⁈ Это же не по правилам!»

Глаза забегали. От Лермонтова к Мартынову и обратно.

— Я в этого дурака стрелять не буду!

Сказав это, Лермонтов поднял пистолет к небу, нажал на курок. Хлопок. Дым окутал его. И тут же вслед за этим хлопком сверкнула молния, а следом раздался такой грохот грома, что все подняли головы вверх.

Вася, взглянув на небо, опять посмотрел на Михаила Юрьевича. Что-то изменилось в его взгляде, позе. Вася похолодел. Краем глаза видел, как Мартынов опускает дымящийся пистолет. На лице его была полная растерянность, уже смешанная с ужасом.

«Что⁈ Как⁈» — задрожал Вася, наблюдая за тем, как Лермонтов, словно подкошенный, упал на землю.

Первым к Лермонтову подбежал Мартынов. Наклонился, что-то прошептал. Потом вскочил на коня, ускакал. Все остальные бросились к поэту. Вася, плюнув на все приличия, растолкал дворян, упал на колени, быстро приложил ухо к груди Лермонтова. Тишины не требовалось устанавливать. Все молчали, так и не выйдя из шока.

— Дышит! — прошептал Вася.

Потом осмотрел рану. Ужаснулся. Пуля из нарезного ствола сделала свое дело. Равнодушно и без эмоций. Как и предполагал Вася, пробила навылет.

«Странный угол! — Вася уже взял себя в руки, отметил хладнокровно, когда чуть повернул Лермонтова на бок. — Это как она так прошила его снизу вверх⁈ Или сверху вниз? Легкие точно пробиты. Может, и сердце зацепила».

— Где врач? — поднял голову к остальным.

— Нет врача, — недрогнувшим голосом ответил Дорохов.

— Вы, значит, сюда толпой приехали, ящиком шампанского запаслись, а врача не догадались прихватить⁈

Никто не посмел сейчас Васе указывать на недопустимый тон.

— Отказались ехать в такую погоду, — сообщил Васильчиков.

— Так, что вы стоите⁈ — Вася заорал. — Или везите врача. Или карету, чтобы отвезти Михаила Юрьевича. Повозку на худой конец.

Все вышли из оцепенения. Бросились к своим лошадям. Через минуту на поляне, под проливным дождем, остались только двое: Вася и Лермонтов. Исчезли дружки-приятели, будто нашкодившие школяры, разбившие окно в директорской и теперь спешившие спрятаться.

Вася прикрыл поэта от дождя шинелью. Пытался зажать раны. Был на редкость спокоен. И это спокойствие говорило ему о неотвратимом.

«Даже если бы сейчас тут сел вертолет и его отвезли в лучшую клинику и к лучшим врачам, и то шансов было бы немного. А пока эти барчуки туда-сюда обернутся, он всю кровь потеряет. А которую не потеряет, так она в легких у него сейчас скапливается. Не выживет. Никак!»

Вася отвел ото лба Лермонтова прилипшие волосы. Неожиданно Лермонтов открыл глаза. Попытался улыбнуться. Что-то пытался сказать.

— Молчите, молчите, Михаил Юрьевич! Нельзя вам сейчас говорить.

Но Лермонтов продолжал шевелить губами. Вася наклонился.

— Форточка? — услышал вопрос Лермонтова.

— Скажете тоже! Так, дырочка небольшая!

Лермонтов улыбнулся. Опять показал, что Васе нужно наклониться вплотную к его губам.

— Врать не умеешь!

Вася молчал.

— И это не форточка. Это — дверь. Пора.

— Опять вы заладили. Ничего не пора. Сейчас врач приедет. Отвезем вас в больницу. Все еще выправится!

Лермонтов опять пытался что-то сказать. Но теперь вырывался только хрип.

— Молчите, молчите!

Лермонтов не слушался. Наоборот, было видно, как он собирается с силами. Ему было важно что-то еще сказать Васе.

— Я слушаю, слушаю, Михаил Юрьевич.

Лермонтов кивнул, благодаря. И начал говорить.

— Тучка плачет над горой

Под горой лежит герой.

Нашим временем убит

Юный Лермонтов. Пиит.

— У вас получилось, Михаил Юрьевич! Получилось! — с выступившими слезами Вася уже ничего не мог поделать. — Как у Александра Сергеевича. Как вы хотели.

— Считаешь?

— Конечно!

— Нет. Не совсем. Не так светло и по-детски, как у него. Но все равно — спасибо. У меня есть еще шуточный вариант. Для тебя, — чтобы все это сказать Лермонтову потребовалось минуты две, поскольку каждое слово ему давалось с трудом.

— Для меня⁈

Лермонтов кивнул, улыбнулся.

— Под горой лежит герой

Его убили мандулой![2]

Тут попытался засмеяться. А только начал хрипеть. И с каждым хрипом выталкивал сгустки крови изо рта. Вася засмеялся. Смеялся, плакал, вытирал кровь.

— Ты запомнил?

— Конечно!

Вася тут же повторил и четверостишие и двустишие Лермонтова.

— Хорошо. Спасибо. Все-таки моё последнее сочинение. Было бы жаль…

Лермонтов закрыл глаза. Вася уже не понимал, жив он или нет. Опять наклонился, приложив ухо к груди поэта. Обрадовался, когда уловил легкий скачок. Поднял голову, посмотрел на Михаила Юрьевича и сразу осознал, что этот, так обрадовавший его скачок, был последним предсмертным толчком его сердца.

— Умираю… — произнес Лермонтов последнее слово и затих.

…Только ближе к полуночи появились его слуги. Вася помог им уложить тело на телегу. Всю дорогу до дома шел рядом, не выпуская руки поэта.

В доме Вася так же помог уложить тело Лермонтова на стол. После этого вышел, сел в стороне и только прислушивался к тому, что творится внутри. Особо не обращал внимания на бесконечно сновавшихся туда-сюда людей, на объявившихся, наконец, друзей поэта. За те несколько часов, которые он провел у подножия Машука с бездыханным телом Лермонтова, успел и погоревать, и все выплакать. И было у него сейчас ощущение, что вместе со слезами выплакал он и все живое в себе и превратился в бездушного Человека в черном. Который, сидя в сторонке, положил последним своим делом в этом мире, куда его забросило против воли, в котором он боролся за свою жизнь до последнего, выяснить и понять, кто же и как лишил жизни Михаила Юрьевича.

Он чуть ли не посекундно вспоминал и выстраивал в голове все, что было сказано и сделано людьми на роковой поляне под проливным дождем. Отмечал про себя чуть ли не каждый шаг и каждый жест всех участников, исключая себя и Лермонтова.

За себя мог поручиться. Никаких — «а вдруг» и «случайно» — быть не могло, если речь шла о зарядке пистолетов. Пули в пистолеты он не положил. И, значит, что в пистолет Мартынова пулю заложил либо Глебов, либо сам Мартынов. Другие уже к пистолету не прикасались после того, как Вася передал его Глебову.

Но и этих двух следовало исключить. Мартынова — уж точно. Он как получил пистолет, тут же начался отсчет. Тут же вытянул руку, пошел к барьеру. Никак не мог что-либо схимичить. Никак. Вася следил за каждым его движением.

Глебов? Да, наверное, возможно. Взял пистолет. Отвернулся от Васи. Было у него несколько шагов, а, значит, несколько секунд, чтобы успеть. Но и это — из области фантастики. Каким бы умением не владел, пулю так просто и незаметно за такое короткое время не получилось бы забить в нарезные каналы. Да и заметили бы другие. И, все-таки, Глебова со счёта пока не спишешь. Во-первых, все возможно. И не такое люди вытворяют руками. А, во-вторых, все могли быть в сговоре. И просто сделать вид, что не заметили манипуляций Глебова.

Васе было плевать на то, что он подвергает сомнению честь и принципы высокородного сословия. Плевать на почти невозможный вариант событий. В этом варианте можно было допустить одну сотую вероятности «за». А уже одной сотой Васе хватало, чтобы подозревать всех.

Отвлекся от мыслей. Прислушался к нарастающему шуму, доносившемуся из дома. Более всех отличал голос Дорохова.

— А я вас уверяю, — Руфин возвысил голос, — что это была не дуэль, а убийство!

Все бросились увещевать его, напирая на то, что правила были соблюдены, что Мартынов имел право… Вася уже не прислушивался. Его холодный мозг уже отодвинул в сторону одну сотую на Глебова и на всеобщий заговор. Безжалостный детектив схватил своими железными руками Дорохова и положил его на холодный металлический стол, включил операционные лампы и начал исследовать.

«Что говорит мой мудрый русский народ? Мой мудрый народ говорит, что „Держи вора!“ прежде всех кричит сам вор!»

Вася встал. Пошел к себе. Ему была нужна тишина. Ему было нужно сосредоточиться и больше ни на что не отвлекаться. Операция на Руфине Дорохове предстояла сложная.

…Всю ночь и весь следующий день Вася «оперировал». Скрупулезно, методично. Сердце стучало ровно и ни разу за все это время не убыстрило свой бег. Никаких эмоций. Только факты. Его нынешняя ипостась Человека в черном шла на выручку, выстраивая в голове вовсе не живописные картины, а бездушные и тем полезные схемы, чертежи и черно-белые кадры событий. Как скриншоты в компьютерной игре. Мультяшные, но идеально точные. Помогало еще и то, что он единственный из всех, не участвовавших в дуэли, остался стоять на месте после зарядки пистолетов и не перешел на противоположную сторону поляны, где стояли Столыпин, Глебов, Васильчиков, Трубецкой и Дорохов. Вася получил удобную роль зрителя. На авансцене для него стояли Лермонтов с Мартыновым, остальные — на заднем плане, практически, единой кучкой. Он сравнивал все эти скрины, отмечая про себя малейшие изменения в позах, в расстановке людей, бывших для него теперь лишь пешками, которых он двигал, следуя своим воспоминаниям. И раз за разом отбрасывая все лишние кадры, он сконцентрировался на двух. Они уместились в промежутке между «два» — счетом, который вел Глебов — и вспышкой молнии, которая заставила Васю и других взглянуть на небо.

На «два» картина оставалась прежней. Ничего в расстановке не менялось. Ни на авансцене, ни на заднем плане.

Но вот на вспышке молнии и сразу после неё изменения уже были. И только такая адская работа мозга позволила Васе отметить эти изменения. Никогда ранее в своем обычном состоянии, он бы ни за что не вспомнил и не отметил их. Мозг попросту отказался бы служить. Но теперь это был не мозг, а компьютерный процессор. И этому процессору было пофиг, сколько раз ты заставляешь его повторять одну и ту же операцию. Хоть миллион раз повторит. Может, и не на миллионный раз, но Вася, наконец, понял, почему он с такой настойчивостью прокручивал в голове этот момент. Потому что, поднимая голову к небу, он уловил легкое движение на противоположной стороне поляны, практически микроскопическую соринку, но уловил. Дорохов, в отличие от остальных, не запрокинул голову вверх. Он смотрел в сторону. И уже отклонялся, чтобы сделать шаг.

И вторая картина, воспроизведенная компьютером, это подтверждала. После молнии, после того как все опять обратили свое внимание на дуэлянтов, когда все поняли, что в тот же момент, как полыхнула молния, а за ней раздался оглушительный звук грома, который перекрыл звук выстрела, все, казалось бы, стояли на прежних местах, не сдвинулись, не шелохнулись. Все, но не Дорохов.

И пусть ничтожные полметра нельзя считать полноценным шагом, но этих ничтожных пятидесяти сантиметров вполне хватало, чтобы уйти с директрисы и открыть Лермонтова для того, кто спрятался в той стороне, куда Дорохов и смотрел в тот момент, когда все остальные смотрели на беснующееся небо. Был лишний стрелок! В засаде! Все складывается!

…Утром в день похорон Вася надел все лучшее и чистое. Нацепил все регалии. До блеска вычистил сапоги.

Хоронили Лермонтова 17 июля на старом пятигорском кладбище, как позже сообщалось: при стечении всего Пятигорска. Мимо Васи прошли все перипетии подготовки похорон. Знал только, что его отказывались отпевать, поскольку не принял святое причастие (или был запрет для убитых на дуэли?). Знал об истерике Дорохова, пытавшегося договориться, убедить священника, угрожая кулаками. По итогу: «Для поручика Лермонтова погребение по чиноположению церковному пето не было» и простая каменная плита с надписью: «Михаил» положена была на его могилу.

С кладбища Вася ушел последним. Более часа стоял возле могилы один. Перед тем, как уйти, старательно прочитал последнее четверостишие поэта. Потом перекрестился, поклонился. Ушел.

До вечера стоял у дома Дорохова. Ждал. Кое-что заметил. Когда Дорохов вернулся, пошел следом. Без стука вошел.

Дорохов, сидевший за столом спиной к двери, испугался. Резко обернулся. Наверное, сразу понял, почему Вася и не постучался, и стоит так спокойно напротив, не отводит взгляда от его затылка. А во взгляде этом не было никакой ненависти. Больше даже сочувствия и жалости было в этом взгляде.

— Вася! — Дорохов, наконец, смог произнести первые слова. — Ты чего здесь?

— Ты зачем это сделал, Руфин?

Дорохов вспыхнул. Отложил в сторону знакомый нож — тот самый, который унтер-офицер Девяткин подарил поэту и которым нынче бывший командир изволил чистить ногти. Откуда он у него? Взял на память из ста вещей погибшего, описанных приставом?

— Ты как со мной разговариваешь⁈ Как смеешь⁈

— Ради офицерских погон? — Вася не обратил внимания на вспышку Руфина.

— Что? Да ты… Да я. Пошел вон, отсюда!

— Просто ответь. Я уйду. Не трону. Знаешь же, не докажу.

Дорохов молчал.

— Коркмас стрелял?

— Откуда ты…? ­– Дорохов удивился.

— Значит, не ошибся, — усмехнулся Вася. — Видел его, когда ждал тебя здесь. Думал, ошибся. Он же в русском мундире был. Отходил от твоего дома. Значит, ты на него посмотрел, когда молния ударила. Знак дал. Он же в кустах сидел, наш лучший отрядный стрелок? Или на скале над поляной?

Дорохов покачал головой.

— Поэтому так легко отдал мне пистолеты на зарядку. Знал, что все одно конец известный. И все ради погон?

— Ты не понимаешь, Вася…

— А ты объясни. Я постараюсь.

— Миша… Он бы все равно… Рано или поздно. И там, — Дорохов указал в потолок, — его ненавидят. Да и с языком своим он был не жилец. Все одно — нарвался бы на другую дуэль.

— Так ты благодетель, значит? Избавил от мучений? И всем — выгода. Там наверху все успокоятся, вздохнут свободно, ты получишь вдогонку Георгиевский крест и снова вернешься в круг офицеров.

— Ну… Считай, что так. И не его я от мучений избавил. Я избавил всех остальных от мучений из-за него. Потому что он был невыносим. Ну, закончили бы мы позавчера полюбовно, распили бы шампанское. А вчера он бы заново взялся за свое. И я бы не удивился, если бы он опять не напоролся на Мартынова. И Мартынов его все равно убил бы. Или кто другой. Неважно. Только испортив всем настроение, нагадив всем, он чувствовал себя в порядке. Несносный мерзкий человек.

— Может и так, Руфин. Спорить не буду. Язык у него было тяжелый. Сам иногда хотел его отрезать. Но только не они там наверху, не ты и никто на свете не имел права лишать его жизни. Знаешь, могли и потерпеть. Потому что он и только он… Не ты, не я, не те, кто наверху, а он нес жизнь всем нам. Потому что люди читают его стихи и находят силы жить дальше, быть лучше. Могли и потерпеть, — Вася вздохнул. — Ни тебя не запомнят, ни меня не запомнят. А его помнить будут и через века. А ты, боюсь, как бы ни подавился новенькими эполетами.

Дорохов пристально смотрел на Васю. Неожиданно сделал короткий и резкий взмах рукой, ловко подхватив со стола горлорез. Вася совсем не был готов. Уже зажимая шею, из которой фонтаном шла кровь, с улыбкой подумал о том, что хорошо обучил Руфина на свою голову и что Дорохов сделал классный удар ножом.

Вася упал на уже залитый кровью ковер. Был спокоен. Знал, что через несколько мгновений умрет.

"Что ж… — подумал. — Контракт не выполнил. Все справедливо.

Под горой лежит герой.

Его убили мандулой!"

…Дорохов выбежал из дома, мало что соображая. Сделав пару шагов, взял себя в руки. Остановился. Огляделся. Благо, был поздний час. Ни одного прохожего. Никто, наверняка не мог видеть и того, что только что случилось в его доме. Следовало быстро охладить голову и заняться Васиным трупом, залитыми кровью ковром и полом. Не для того он через все это прошел, чтобы вот так вот, как какая-нибудь малолетняя девица, поддаться истерике, испугу, панике и все похерить.

Посмотрел на руки.

«Хороший удар! — оценил. — Ни капли крови на мне. А нож сразу выронил. И это хорошо!»

Быстро развернулся. Быстро забежал в дом, крепко прикрыв дверь и запирая её. Потом оглянулся. Ноги подкосились. Рукой уцепился за косяк, чтобы не упасть.

Комната была пуста. Мертвый Вася не лежал на ковре. Нигде не лежал. И, если можно было сделать фантастическое предположение о том, что Вася выжил и смог выбраться незамеченным из дома, или что его труп кто-то быстро и незаметно унес, то уж никак нельзя было понять и объяснить то, каким образом ковер и пол были так чисты. На них не было ни одной капли крови. Будто и не приходил Вася к Руфину. Будто Руфин и не полоснул Васю ножом по шее. Будто Васи и вовсе не было ни в этой жизни, ни в этом мире.

[1] Предупреждая гневные крики читателей, напомним: а) у нас альтернативная история; б) хотя прошло почти два столетия, до сих пор нет ясной картины «дуэли местного значения» у подножия Машука. Есть гора вранья, лжесвидетельств, непонятных показаний и маловразумительные отчеты следствия, проведенного спустя рукава. Даже И. Л. Андроников — этот мощный лермонтовед — вынужден был выдумывать фантастические теории типа выстрела от бедра от Мартынова. На такой поляне можно топтаться без страха быть обвинённым сказочником. Всего два вопроса. Первый: почему Дорохов, самый старший из всех, не остановил дуэлянтов? Второй: почему 30 июля, через две недели после дуэли, появился приказ о его награждении Георгиевским крестом? Все награды за экспедиции выходили по весне. Вот и спрашиваем себя: вы на чьей стороне были, господин бывший юнкер?

[2] Кто-то скажет: авторы совсем ополоумели. Графоманские стишки втиснули свои. Ну, судите сами: «Скинь бешмет свой, друг Мартыш, Распояшься, сбрось кинжалы. Вздень броню, возьми бердыш И блюди нас, как хожалый»!