Было записано

Глава 1

Вася. 29–30 июля 1840.

Скоро, очень скоро вся Русь святая выучит географию Чечни и Дагестана, названия никому неизвестных речушек, глухих лесов и затерянных в чащобах и горах аулов. Никто из образованной публики прежде и слыхом не слыхивал про Ахульго, Дарго, Гергебиль, Гойтинский лес, реки Гехи или Аварское Койсу, Аргунское ущелье. Но так закрутится кавказская воронка, что тысячи семей узнают и перестанут интересоваться у знатоков, где то черное место, где погиб сын, брат, муж или отец. Откуда узнают? Из скорбных списков, напечатанных в газетах. Из писем от полкового командира. Часто даже не зная, где затерялась могилка и не осталось ли тело без должного погребения. Имея лишь смутное указание: в лагере у такого-то аула или урочища…

О солдатских потерях и вовсе ничего, как правило, не сообщали. Если чья жена, годами не получая известия от мужа, решит навести справки, могли и ответить. Обязанность объявлять женам о смерти мужей, на военной службе состоявших, возлагалось на 2-е отделение Канцелярии Губернского Правления. Кто же знает, сколько длилась переписка между гражданским и военным ведомством и не гнали ли чиновники просительницу? Сколько лаптей износила солдатка, таскаясь в губернскую столицу? Сколько медных копеечек перепало чинушам из Правления, пока выясняла она, что уже не соломенная вдова, а самая натуральная?[1]

Никто не знает доподлинно числа жертв среди нижних чинов на Кавказской войне. С офицерами картина яснее.

И еще. На войне этой погибал цвет русского офицерства и его отбросы. Блестящие гвардейские офицеры, выпускники Академии Генштаба, пока не имевшие такого почета, как впоследствии, подающие надежды армейцы… и шулера, бежавшие от позора на Кавказ, и их жертвы, проигравшиеся и наделавшие долгов, пьяницы, дебоширы и погнавшиеся за длинным рублем. Придумал кто-то в ведомстве Чернышева выплачивать двойные подъемные переводившимся в кавказские войска. Ничего путного из этой идеи не вышло…

Чеченская или черкесская пуля не выбирала достойных или негодяев. Гибли и те, и другие.

— Модно стало отправляться на Кавказ среди аристократов-гвардейцев, — ехидничал Дорохов, беседуя с Лермонтовым в ожидании сбора отряда. — Рвутся в Куринский или Кабардинский полки за наградами да чинами. И того не знают, что из прошлой экспедиции в Ахульго не вернулся каждый второй. Мы-то, Мишель, здесь не по своей воле.

Командир налетов уже знал, что Михаил Юрьевич был выслан из Петербурга на Кавказ за дуэль с сыном французского посла. Наказан очень строго. Переведен из гвардии в Тенгинский полк за пустяковую историю без традиционного повышения в чине, но пристроился в Чеченском отряде.

— Мечтаю об отставке, — признался поручик. — Да кто ж мне ее даст?

— Так в чем же дело стало? Будет перестрелка, высунь ногу из-за загородки. Уйдешь из армии, как пишут в приказах, «за болезнию»…

— Так невозможно, хотя признаюсь, мысли подобные приходили в голову. Но это путь бесчестный.

— Славы ищешь?

— К чему она мне? Я переболел детскими болезнями.

— Ой ли?

— Шалопайничал я в Петербурге изрядно. Но это все в прошлом…

— Да, уж. Репутацию свою, мой друг, изрядно подмочил ты в юнкерские годы. Как там у тебя? «Но без вина что жизнь улана? Его душа на дне стакана. И кто два раза в день не пьян, тот, извините! — не улан».

Лермонтов поморщился. Его юношеские стихи — шутливые, озорные, подчас неприличные и предназначенные для узкого круга — стали как Каинова печать. Сомнительная слава. Даже в столь фривольном обществе столичной золотой молодежи.

— И чем же ты занимался, вернувшись с Кавказа? — не унимался Дорохов, причем было неясно: то ли он скучал по светским удовольствиям, то ли отринул их, повзрослев. — Собутыльничал в Тавриде[2], упражняясь в злословии, шутил над бесцветными дочерьми какого-нибудь действительного статского, положившего на тебя глаз? А девы юные? Их влечет красивый военный мундир и усы…

— Или фортуна, свившая гнездо в дипломатических бакенбардах, — усмехнулся Лермонтов.

— Признайся, ты не вылезал с улицы любви?[3]

— Актрисульки? Кутежи на казенных квартирах? Паркетные офицеры — не моя компания. Для них у меня есть одни остроты на грани злых сарказмов. Мне тошно, друг мой, и от праздного наигранного веселья гвардейцев, и от стеснений службы. Представь! Один офицер в нашей компании такую нарисовал картину: «взяли меня портные за бока рейтуз и начали потряхивать вверх. Один стал тянуть ремень, взявши его в кольцо по талии, так, что едва я мог дышать. Другой обтягивал колет. У меня не осталось ни одного мускула, чтобы он был свободен. Ни клочка тела, чтобы его не сдавливало от боли. Я чувствовал онемение во всем теле». Вот и я так! Боль и онемение — мои неизменные спутницы. Ты-то нашел себе призвание. Начальников над тобой нет…

— Я запорожец в душе! Отчасти ты прав: командовать летучею командою легко, но не малина.

— Боже…

Перед офицерами собрался отряд охотников. Рваные черкески, высокие папахи — такие, что верхушка свешивалась набок — и кавказское оружие, блестевшее на солнце дорогой отделкой.

— Как тебе мои башибузуки?

— Это ж голь кабацкая, если в расчет не принимать отсутствие длинных волос! Разный сброд…

— Не спеши с выводами. Я тоже тебя не сразу раскусил. Хотел сперва на дуэль вызвать, а выяснилось, что ты честная душа. Нет среди этих орлов случайных людей. Каждый, прежде чем в мой отряд попасть, проверен трудным делом. Возьми, к примеру, Васю. Знаешь, откуда он явился? Каким опасностям подвергался… Уже два Георгия за неполных два года…

В тоне Дорохова сквозила плохо скрываемая зависть. Его-то после сомнительного подвига на берегах Туапсе и производства в юнкера награды обходили стороной. Никак не выходило пробиться в офицеры. В Ахульго он не попал, за чеченскую разведку Граббе не наградил, а нынешние перспективы с генералом Галафеевым весьма туманны. Спасибо, хоть летучий отряд не распустил. Но кто знает, какие задачи возложит генерал-лейтенант на лихих налетов Дорохова?

— Руфин Иванович! — Вася вмешался в разговор приятелей.

— Пора? — командир понял беспокойство Девяткина.

— Да. Нужно поторопиться.

— Нужно — значит, нужно, — равнодушно согласился Руфин. Потом улыбнулся. — Давай, Вася, командуй! А мы с Мишей полюбуемся.

Вася отнекиваться не стал. Видел настроение Дорохова и несвойственную ему апатию. Особо не вдавался в причины.

«Баре! Что с них взять!» — только и подумал.

Потом быстренько все разрулил. Но при этом каждый свой шаг предварительно оговаривал с Дороховым, понимая, что не стоит уж так наглеть. Или того хуже — подставиться ненароком. Руфин — затейник известный.

«Ишь, ты, командуй! Знаем, знаем! Плавали! Я сейчас развернусь тут, а он меня мордой об стол при всех. Мол, не так сидишь, не так свистишь и рано тебе еще командовать!»

Может, и не было у Дорохова таких намерений, а только — береженого Бог бережет!

Вася поступил мудро. Руфину понравилось, что Девяткин место свое знал и его предложением воспользовался грамотно и с должным тактом. Дорохов даже повеселел. Перестал на время думать об офицерских погонах. По итогу через пять минут отряд был готов к выезду. Не весь. Вася настоятельно предложил оставить в лагере тех, кого хоть в десять черкесок наряди и десять папах напяль, а все равно рязанская или какая другая расейская морда будет поперед всего торчать! Так же отсеял тех, кто ни бельмеса в местных языках. Оставшимся велел намотать на папахи белые ленты, чтобы сойти за мюридов. Далее занялся содержимым мешков. Все лишнее с благосклонного кивка Руфина приказал оставить. С собой только провизии на сутки и патронов, как можно больше. Когда и это было исполнено, Вася неожиданно заставил всех попрыгать на месте. Уж очень его подмывало исполнить этот обычный и обязательный прием диверсантов из своего времени. Отряд так удивился, что безропотно, под смех Дорохова и Лермонтова, выполнил причуду Девяткина.

— А для чего прыгать? — Лермонтов не удержался.

Вася и тут поступил, как выдающийся дипломат. Сначала посмотрел на Дорохова с немым вопросом: мне отвечать, или сами изволите? Руфин милостиво махнул рукой.

— Чтобы ничего не гремело, коль с лошадей спрыгнем! — бодро доложил Вася. — Тишина — наш лучший друг в таких вылазках!

— Умно! — восхитился поэт.

— Готовы, Руфин Иванович! — отрапортовал Вася.

Руфин не отказал себе в удовольствии медленно проехать вдоль выстроившихся бойцов. Вася, воспользовавшись этим, ехал рядом, шептал на ухо.

— А с Михаилом Юрьевичем чего будем делать?

— С нами пойдет. А что не так?

— Так, ведь, видно сразу, что нашенский, да еще и офицер.

— Да уж. Не поспоришь. Безбородый, лицо бледное, щегольские усы.

— А я о чем?

— Зато языки знает! Миша!

— Да!

— Ты же языки местные, вроде, знаешь.

— Да! Учился с детьми шамхала Тарковского! — Лермонтов был рад, что соответствует условиям.

— Это хорошо! Видишь! — обратился уже к Девяткину.

— Тоже не спорю. И все равно — нельзя ему с нами в таком виде.

— Ладно, не томи! Вижу же, что придумал что-то. Говори!

— Только ему это вы предложите. Я — никак!

— Ну-кась, ну-кась! — Дорохов сразу оживился, предчувствуя некий фортель, к которым имел особое расположение и из-за которых часто сам горел синим пламенем, что, в общем-то, и привело к его нынешнему незавидному и мучающему положению.

— Свяжем его понарошку и будем выдавать за пленного офицера!

Руфину очень понравилась эта идея. Рассмеялся.

— Молодец, Вася! Пленный офицер — отличное прикрытие для отряда!

Дорохов подъехал к Лермонтову. Все изложил. Когда закончил, оба рассмеялись. Вася покачал головой.

«Все им — игрушки!»

— Вася! — позвал Дорохов.

Вася подошел к офицерам.

— Ну, связывай! — предложил.

— Так, пока не нужно. В лес как въедем, вот тогда и свяжу!

— Пользуйся, Миша, последними минутами свободы! — опять рассмеялся Дорохов.

…Выдвинулись в сторону Злобного Окопа. Двигались мимо заброшенных укреплений. Вася ехал чуть позади и сбоку от Лермонтова. С той стороны откуда, по его мнению, могла быть нежданная угроза для жизни поэта. Все время оглядывался. Понимал, что рано еще напрягаться, но ничего с собой поделать не мог. Васина жизнь приобрела новый, доселе неизведанный смысл: он защищал одного из самых великих русских поэтов, славу нации! И от этой мысли Васю переполняла и гордость, и удовольствие от понимания теперешней собственной значимости для истории страны, и, конечно, страх. Страх, что не справится, не убережет Лермонтова. Поэтому и не расслаблялся ни на минуту. Ушки держал на макушке и головой чуть ли не как сова вертел почти в полный оборот на 360 градусов. И все равно, несмотря на такое напряжение, прислушивался к разговору поэта с Дороховым.

Обычная людская слабость, когда стоишь рядом с мировой знаменитостью и поневоле, что называется, жадно ловишь каждое его слово с тем, чтобы потом до скончания века всем рассказывать об этой встрече, тысячи раз повторяя все, что было сказано известной личностью! Вася, к слову, был не из тех, кто гоняется за такими встречами. В общем, даже — равнодушен. За всю жизнь всего один раз в детстве довелось увидеть ему «телевизионные» лица, когда был с семьей в Волгограде и отец достал билеты на спектакль гастролирующего в этот момент в городе театра Сатиры. Так как был еще мальцом, мало что понял. Но благодаря постоянным тычкам матери при появлении известных актеров на сцене — смотри, Ширвиндт! — момент запомнил.

Еще понимал, что даже если отложит в памяти каждое слово, сказанное поэтом, все равно не получится этим воспользоваться. Во-первых, еще не факт, что вернется обратно в свое время. А, во-вторых, даже если вернется… Тут Вася хмыкнул.

«Даааа! Попробуй я только рот открыть и рассказать. Сразу в дурку упекут!»

И все равно, слушал, ловил каждое слово. И удивлялся. Ему-то казалось, что раз великий поэт, гений, то и должен вести себя подобающим образом. Ну, типа, все время печать вселенских размышлений на лице, непрерывно шевелящиеся губы, проговаривающие только что родившиеся поэтические строки, которые тут же записываются дрожащей рукой на клочке бумаги… Так нет же. Ехал обычный кавалерийский офицер — ноги колесом и ростом невелик. Не знай Вася, что это Лермонтов, так, может, в душе и посмеялся бы над его неопытностью, обыденными или чуть напыщенными речами, как он неоднократно делал по отношению к другим.

«Вот я тоже идиот! — чертыхнулся Вася про себя, ругаясь за то, что ожидал увидеть нечто наподобие бородатой женщины в цирке. — Прям ради тебя, Васек, он должен сейчас на ходу сочинять стихи и говорить книжными фразами! Чтобы ты успокоился! И, видишь ли, тебе не очень уютно от того, что он ведет себя не как гений, а как обычный человек! Я стал похож на ребенка, который считает, что принцессы не какают. А когда узнал, что все какают — разрыдался с криками: „Неправда. Этого не может быть!“ Он — обычный человек в том смысле, что, как и все, ест, пьет, в лес отходит отлить. Просто — тут Коста прав — у него Вселенная в голове. Бесконечная. У нас ­ — нет. У нас в наших Вселенных есть предел. А у него — нет такого предела. Поэтому мы простые смертные. А он ­– бессмертный гений. А так, посмотреть со стороны: пацан — пацаном!»

Лермонтов между тем, словно подтверждая мысли Васи, с детской растерянностью оглядывался, рассматривая остатки бывших укреплений Злобного Окопа. Не такой уж видать и злобный, раз остались от него рожки да ножки.

— Все прахом! — сказал он с горечью.

— Ты о чем? — спросил Дорохов.

Потом уловил взгляд Лермонтова.

— Аааа! Это! — усмехнулся. — И, заметь: всего в нескольких десятках верст от Грозной!

— Как же так?

— Да, как много раз до этого. Строим, должным образом защитить не можем, теряем. Ничего. Построим еще раз.

— И еще раз потеряем?

— Может, и так, — Дорохов пожал плечами. — Война!

— Значит, неправильно воюем. Или и вовсе не нужно воевать! — горячо отозвался Лермонтов.

— Это как так, Миша?

— Мы же хотим, чтобы они с нами жили в мире, разве нет?

— Да. Только они не хотят.

— А как им хотеть, если мы с оружием к миру их склоняем?

— Ну, на разговоры не все ведутся и соглашаются. Оттого и с оружием. Разве нет?

Лермонтов задумался. Вздохнул.

— И так тоже. А только грустно на все это смотреть. Получается, что все усилия напрасны. Сколько воюем, а по итогу? Вот такие вот заброшенные укрепления, в земле под которыми лежат тысячи наших людей!

— Такова цена! — философски отметил Дорохов.

Подъехали к лесу.

— Что, пора связывать? — напомнил сам Лермонтов.

Вася подъехал. Начал работать веревкой.

— Я вас таким узлом свяжу, Михаил Юрьевич, — говорил чуть скованным голосом, да и руки подрагивали, касаясь поэта, — что он только с виду намертво. А на самом деле и не заметите, рук не сдавит, не поранит… И, если что, за секунду развяжетесь сами. Держите этот конец. Есть?

— Да, — Лермонтову нравилась эта игра.

— Потяните!

Лермонтов потянул и тут же с восторгом рассмеялся.

«Я же говорю: пацан-пацаном!» — подумал Вася про себя. Откашлялся.

— Как так-то? — Лермонтов держал развязанную веревку в руках.

— Такой узел! — Вася чуть покраснел.

— Научишь потом?

— Конечно! Только вы этот конец, за который нужно потянуть, из рук ни за что не выпускайте!

— Понял! Спасибо, Вася!

Вася покраснел совсем.

— Пожалуйста! — еле выдавил.

…Дорога — скорее узкая тропа — вилась через лес. Такой густой, с такими деревьями-великанами, что небо полностью скрылось из глаз.

Отряд, привычный уже к этому зрелищу, внимания никакого на окружающий «пейзаж» не обращал. А вот Лермонтов непрерывно вертел головой, чуть ли не ахая. Даже чуть замедлил движение своей лошади, пытаясь все охватить взглядом. И опять напоминал Девяткину ребенка.

«Только это не Диснэй-лэнд, Михаил Юрьевич! — вел с ним диалог про себя. — Тут аттракционы — похлеще! Никакая русская горка с ними не сравнится! Так дух захватывает, что мама — не горюй! Так порой орешь от страха, когда тебя кидает с вершины в пропасть, что горло сажаешь! И кровь тут — не кетчуп и не краска. Настоящая. И её порой столько, что тошнит от запаха! И так надо через этот лес пройти, чтобы ни капли вашей крови не пролить! Задачка!»

— Как же тут воевать⁈ — не выдержал и воскликнул изумленный Лермонтов.

— В смысле? — удивился Дорохов.

— Нет. Понимаю, что… — Лермонтов волновался. — Я имею в виду, как — правильным строем? В смысле — без него. Его же тут никак не выстроишь!

— А, это! — Дорохов улыбнулся. — Ты, Миша, забудь все, чему тебя жизнь военная научила там, — Дорохов ткнул себе за спину. — Тут — все другое. И все — по-другому. Тут, брат, целая наука. И свои законы. И каждое дерево здесь и нам, и им — и друг, и враг одновременно. Иное — поможет спрятаться, а из-за другого полетит пуля тебе в грудь, либо выскочит враг, чтобы проткнуть кинжалом или шашкой разрубить. Так что и молимся на эти деревья, и проклинаем порой. Как и весь лес. Поэтому нет куринцам равных в сем сложнейшем деле. Научились они в лесах воевать, когда не видишь не то что офицера, а своего собрата-солдата.

— Помогли охотничьи команды генерала Пулло, — не удержался Вася от замечания. — Пообвыкли наши куринцы по лесам шастать.

— Не просто пообвыкли, но приучились полагаться на свое солдатское чутье! И нет никого, лучше куринца, для войны в Чечне. Здесь Васин полк как дома. Не то что в горах, на голых скалах у лезгинов. Дагестанец, он привык защищать свое жилье, доставшееся ему тяжким трудом предков. Готов сражаться лишь на крепкой позиции. Чеченец, он другой. Его не держит семейная сакля. Сожгут, новую построит. Он, как и мы, прирожденный партизан. Юркий, ловкий, бесстрашный. В лесу он дышит полной грудью. Хозяин! Его дорога — тропинка. Укрытие — каждый куст или дерево. Выстрелил, отступил. Или бросился в шашки, заметив слабину.

— Выходит, он плохой солдат?

— Да, в массе он теряется, не терпит над собой начальства. Но сама природа его сделала таковым и нам создала опасного противника. Тут наш командир — не хозяин местности. Вынужден полагаться на солдата, на его расторопность.

— Чудная здесь война, — покачал головой поручик.

— Жестокая. Привыкай к запаху крови. Здесь ее хватит в избытке, — тут Дорохов насторожился, посмотрел на Васю. — Слышал?

— Да, — ответил Вася.

Еще едва различимый шум вдалеке говорил о том, что навстречу им кто-то движется. Пара-тройка минут и столкнутся на узкой тропе пока неизвестно с кем. Но, скорее всего, с врагом.

С «гибельным восторгом» Вася вдруг понял, что никак сейчас не сможет удержаться и сделает то, о чем даже не станет потом кому-то рассказывать, поскольку этот поступок и так будет греть его своим невиданным по наглости размахом.

— Одно плохо! — начал Вася.

— Что? — одновременно спросили Дорохов и Лермонтов.

— Больно гладкий у нас пленный офицер! Ни ссадины, ни царапины.

Шалопай Дорохов еле сдержался от смеха и предчувствия последующих событий.

— Да, Миша! А, ведь, Вася прав! Ты будто только минуту назад встал из-за стола ресторации. Надо бы тебя как-то измазать, изгваздать. Да и крови неплохо бы чуть пустить!

— Ты серьезно? — Лермонтов остолбенел.

— Увы.

— И как?

— Дозволите? — спросил Вася.

— Ну, если надо… — Лермонтов кивнул.

Вася быстренько занялся «гримом» великого поэта. Обмазал слегка грязью лицо, прежде знакомое ему по картинам в учебниках. Мундир также не пожалел. Уже через пару минут Михаил Юрьевич представлял вполне удобоваримое зрелище пленного русского, с которым не церемонились.

— А с кровью как? — задал резонный вопрос Лермонтов.

— Да, как⁈ — даже Дорохов растерялся. — Не бить же его взаправду?

— Какой бить⁈ — всполошился Вася, памятуя о каждой капле крови поэта, за которую он нес ответственность. — Это мы мигом.

Вася быстренько уколол себя кинжалом в палец, как врач в поликлинике при заборе крови.

— Не побрезгуете? — спросил прежде немного ошалевшего Лермонтова.

— Нет, Вася, — сглотнул. — Спасибо!

— Ага!

Вася быстро начал размазывать кровь по лицу. Дорохов в стороне и любовался, и давал советы. Общими усилиями таки превратили гения в совершенного лишенца.

— Так годится! — кивнул довольный Вася, осматривая Лермонтова.

— Да! — согласился Дорохов. — Скажи, Миша, талантливый наш Вася чертяка! И в бою — молодец! И хоть сейчас отправляй его в театр, кордебалет гримировать! Хотел бы ты, Вася, кордебалет гримировать? А? Признавайся!

— Да, ну! — Вася засмущался.

— Откуда ему знать про кордебалет? — резонно вопросил Лермонтов.

— Плевать! — отмахнулся Руфин, загораясь. — Хотел бы, хотел! Вижу! Да я и сам бы не отказался, Вася, сейчас быть не здесь, а посреди кордебалета. И чтобы вокруг не этот лес и деревья, а ножки, ножки… Ах! Ну, да ладно! Собрались все! — приказал Дорохов жестким голосом отряду. — Начинается!

[1] Пример. В 1835 г. «жительствующая Московской губернии Верейского уезда деревни Субботиной солдатка Агафия Николаева Голикова прислала прошение о учинении справки: в живых ли и где именно находится муж её, служивший в бывшем 18-м егерском полку Степан Иванов Голиков: если же умер, то снабдить её о том свидетельством». Ей сообщили, что муж умер в госпитале в 1830 году. 31-го января 1836 г. верейский земской исправник уведомил Голикову, что с этого момента она официально считается вдовой и может повторно выйти замуж.

[2] Таврида — казённые офицерские квартиры Таврического полка, знаменитые своими попойками.

[3] Так назвалась в кругу офицеров Театральная улица в Петербурге, где находились два дома постройки Росси. Там размещалась театральная школа. Офицеры искали там удовольствий, выходящих за общепринятые рамки.