Бастард Александра

Глава 4

Город Вавилон, начало июня 323 года до н.э.

На вытянутом аристократическом лице грека появилось удивление, чуть прикрытое снисходительностью взрослого к ребенку.

— Меня? Зачем же, интересно?

Тут я напрягся.

«Главное, не переборщить! — мысленно убеждаю я самого себя. — Не забывай, он видит перед собой десятилетнего ребенка!»

Выдержав паузу, начинаю говорить:

— Вчера ночью ко мне приходил мой покойный отец! Вернее, его неупокоившийся дух! — Чуть прикрываю глаза и добавляю в голос торжественности. — Он сказал мне, что не может спокойно уйти в царство Аида, потому как незавершенные дела держат его на земле. Он видит, как в ближайшем будущем разрушится все, что он создал, к чему стремился и ради чего сражался. Его держава падет, и не от вражеских рук, а от деяний его ближайших друзей. Оставив наш бренный мир, он увидел души своих ближайших друзей и ужаснулся их черноте!

С удовлетворением отмечаю, как после последней фразы с лица Эвмена исчезла снисходительная улыбочка. Он прекрасно понимает, о чем я говорю, и то, что эти слова произносит ребенок, лишь добавляет им достоверности.

В его понимании, десятилетний пацан не может разбираться в политике, честолюбии и лицемерии взрослых. Не может ничего знать о той грязной пене из жадности и жажды власти, что поднялась в соратниках Александра после его смерти. Значит, кто-то вложил в его уста эти слова. Кто⁈ Действительно, призрак или кто-то более приземленный и материальный?

Я вижу, как этот вопрос загорелся в глубине глаз грека. Глава канцелярии двух царей не может быть наивным, и, первым делом, он ищет подвох в моих словах. Он быстро перебирает всех, кто мог бы подсказать мне такое, и остается в недоумении. Ведь выбор небогат: всего лишь Мемнон или Барсина! Зачем им это⁈ Они слишком ничтожны, чтобы вести самостоятельную игру!

Эвмен не таится от ребенка, и за несколько мгновений паузы я читаю на его лице всю эту гамму чувств.

«Отлично! — мысленно отмечаю растерянность грека. — Пора внести немного мистической таинственности!»

Изобразив на лице полную отрешенность, я закатываю глаза и добавляю в свой детский голос чутка грудной хрипотцы.

— Эвмен, друг мой! Из всей толпы лживых и вероломных людей, называющих себя моими друзьями, только ты оказался настоящим…! — Как могу, изображаю проникновение в себя инородной силы, а в голос вкладываю нотку патетического разочарования. — Ты, единственный мой верный друг! Как жаль, что осознал я это слишком поздно и уже не могу наградить тебя за преданность и воздать коварству по заслугам. Я не могу наказать моих лживых друзей за предательство, но оценить чистоту и преданность твоей души, Эвмен, у меня еще есть силы!

Читаю полное смятение на лице грека и решаю, что пора заканчивать.

— Возможно, ты еще не понимаешь, о чем я, — добавляю нотку возвышенной отрешенности, — не видишь всей картины предательства, но вскоре поймешь! Очень скоро мои бывшие друзья начнут разворовывать плоды моих усилий, растаскивать по частям созданную мной державу. Ты в числе немногих встанешь у них на пути и погибнешь, а я не хочу этого! Я покажу тебе путь к спасению и победе! Держись моего сына, он покажет…

Тут я картинно изображаю обморок и падаю на землю.

«Все разжевывать нельзя, — проносится у меня в голове, — будет выглядеть слишком подозрительно! Эвмен умен, а слишком болтливый призрак попахивает театральщиной!»

Лежу на земле, пока меня тормошат жесткие пальцы. Слышу встревоженный голос грека:

— Эй, ты как, парень⁈

И лишь когда по щеке прилетает увесистая затрещина, резко распахиваю глаза, а мой невидящий взгляд застывает на лице Эвмена.

Закатываю глаза, а пальцами судорожно вцепляюсь в его запястье.

— Ты для них чужой, Эвмен! — шиплю, как пришелец из ада. — Жалкий гречишка, писака! Так они называют тебя за глаза, и когда ты встанешь у них на пути, они предадут тебя… Предадут и убьют! Подло, гадко, ударом в спину!

Выдохнув всё это, откидываюсь назад и для натуральности вздрагиваю в конвульсиях. Несколько мгновений бьюсь, как эпилептик, и вытягиваюсь в изнеможении.

«Кажется, получилось неплохо! — выдыхаю, но не теряю концентрации. — Пора возвращаться в обычное состояние!»

— А! Что⁈ Где я⁈ — Приоткрыв глаза, изображаю полное непонимание и испуг. Затем — несколько мгновений растерянности и, наконец, понимание.

— Мой отец снова приходил⁈ — впиваюсь глазами в грека, и тот, смутившись, отводит глаза.

Ему не хочется признаваться, и это хороший признак. Значит, я сыграл убедительно, и он поверил. Если бы нет, то он сейчас рассмеялся бы мне в лицо и сказал что-нибудь типа: «Не пудри мне мозги, сынок!»

Держась за его руку, поднимаюсь на ноги и, ни слова не говоря, разворачиваюсь и ухожу. Иду, как сомнамбула, пошатываясь и старательно изображая полную потерю сил.

Чувствую нацеленный мне в спину взгляд грека, а в повисшей тишине — его растерянность и непонимание.

«Ничего, — рассуждаю про себя, — он мальчик взрослый, дальше сам догадается, что делать, и через кого держать связь с усопшим Александром!»

Вжившись в роль, так и иду, покачиваясь как пьяный, пока садовая тропинка не сворачивает за деревья. Тут я перевожу дух, но полностью насладиться своей триумфальной игрой мне не позволяет вылетевший прямо на меня мужичонка.

— Вот ты где, молодой господин! — вопит он с явным облегчением. — Хвала Великой Иштар, я нашёл тебя!

«Какого черта ему надо⁈» — бросаю на мужичонку раздражённый взгляд и тут узнаю в нём своего утреннего стража.

«Никак бедолага проснулся, увидел, что меня нет, и перепугался!» — успеваю так подумать, но мужичок тут же опровергает мой вывод.

— Ваша мать, юный господин, ищет вас повсюду! — Он бросил испуганный взгляд в сторону дворца, намекая, какие страшные угрозы в свой адрес он уже успел выслушать. — Она очень встревожена и просит вас немедленно прибыть в свою комнату!

Я, собственно, ничего не имею против, поэтому, молча обхожу своего стража и направляюсь в сторону дворца.

У самого крыльца, с которого я недавно сошёл, меня встречает ещё несколько встревоженных до крайности рабов. На их лицах я также читаю огромное облегчение и понимаю, что им тоже досталось от моей «мамочки».

Стоило мне о ней подумать, как из распахнувшейся двери вылетел тайфун под названием Барсина и смял меня в объятия, совершенно не считаясь с моими желаниями.

Несколько томительных секунд стоически переношу тысячу поцелуев, тисканий и объятий.

— Ну, где ты был! — она засыпает меня вопросами в перерывах между поцелуями. — Я вся извелась! Мы все здесь места себе не находили!

«Просто терпи и ничего не говори!» — заклинаю себя и подавляю рвущееся наружу возмущение.

Я пожилой, уставший от жизни мужчина и, мягко говоря, давно уже отвык от такого обращения. И потом, Барсина красивая, очень фигуристая женщина, а одето на ней всего лишь тонкая полупрозрачная туника, ни трусиков, ни лифчика. Она прижимает меня к своей груди, и я чувствую ее твердые соски, гладкие упругие ноги, и во мне просыпаются совсем не те чувства, какие должны возникать у ее маленького сыночка.

«Не хватало еще, чтобы кто-нибудь заметил мою эрекцию!» — Вырываюсь из «мамочкиных» объятий, демонстрируя юный максимализм ребенка.

— Ну, хватит! — с трудом отцепляю от себя её руки. — Я уже большой!

Барсина с умилением смотрит на меня, а потом оборачивается к Мемнону:

— Ты слышал⁈ Он уже большой!

— Мужчина! — с удовольствием подыгрывает ей толстяк, и, следуя заданному алгоритму, я изображаю обиду.

— Ну, хватит вам! — обижено надув губы, прохожу мимо них с независимым видом, а они оба продолжают умиляться.

— Нет, ты видел! Просто вылитый отец!

«Пусть несут вздор, — мысленно закатываю глаза, — лишь бы оставили меня в покое!»

Одновременно отмечаю выгодную для себя линию поведения.

«Подростковая обида на излишнюю опеку! Такая реакция не должна никого удивлять, зато позволит мне избавиться от „мамочкиных“ нежностей».

Я уже было собираюсь отправиться к себе в комнату, но тут Барсина бесцеремонно хватает меня за руку.

— Солнце уже давно встало, а ты еще не завтракал! — Не отпуская моей ладони, она затащила меня в проем двери и бодро зашагала совсем в другом направлении.

Короткий коридор сменился большой комнатой с открытыми арочными окнами, выходящими в сад. Вкусно запахло свежеиспеченным хлебом и сыром.

Мой взгляд автоматически ищет стол, но находит лишь две лежанки и что-то типа среднеазиатского дастархана перед ними. На этом низеньком столике в грубоватых глиняных тарелках лежат хлеб, сыр и куски нарезанного мяса.

Не торопясь, пропускаю вперёд взрослых. В таких мелочах легко проколоться: ведь я совершенно не знаком с правилами этикета. Как сидеть, то бишь лежать? Брать еду руками или столовыми приборами, которых я пока не вижу? Накладывать еду из общей тарелки самому или ждать, пока положат слуги? Просто масса вопросов! Настоящий сын Барсины, наверняка, всё это знал, и мне не хочется попадать впросак.

Вчера я ел у себя в комнате и на фоне общего нервного потрясения совершенно не обратил на это внимания. Помню, мне принесли всё тот же хлеб, сыр, оливки в отдельной миске, и всё это я сжевал, даже не чувствуя вкуса.

«А сейчас что? — мысленно задаюсь вопросом. — У „мамочки“ хорошее настроение, и она решила позавтракать с сыном, или мы всегда принимаем пищу втроём?»

Насчёт втроём я тоже погорячился. Оказалось, что Мемнон с нами завтракать не будет. Пока Барсина укладывалась на кушетке, он отступил на шаг и встал рядом со старой рабыней, что замерла деревянным истуканом у самых дверей.

«Интересно, — косясь на „мамочку“, ищу удобную позу, — в каком же статусе наш милейший толстяк, неужели он тоже раб?»

Пристраиваю локоть левой руки на подушку, ладонью подпираю голову — всё, я готов к трапезе.

Смотрю, как Барсина потянулась свободной правой рукой к пшеничной булке, оторвала от неё кусочек, макнула его в оливковое масло и отправила в рот. Затем так же ловко и быстро повторила тот же маневр с мясом.

Наблюдаю за ней с некоторым чувством зависти любителя перед профессионалом. Её правая рука работает со скоростью конвейерного манипулятора, выполняющего запрограммированную операцию.

Вот она подхватила ломтик сыра, потыкала им в мисочку с мёдом и поднесла его к накрашенным губам. Те неожиданно прервали процесс и вопросительно изогнулись.

— Что ты так смотришь на меня, Геракл? И почему ты ничего не ешь? Может, ты заболел? — Она прожевала свой сыр и воскликнула, словно осенённый догадкой Архимед. — Тебя продуло в саду! Зачем ты вообще попёрся в сад с самого утра⁈

Вопросы сыпятся на меня как из рога изобилия, но видно, что Барсина совершенно не ждёт на них ответа.

«Так ещё проще!» — решаю про себя и, включив набычившегося подростка, молча начинаю есть.

Моя правая рука не показывает чудес ловкости, и я с трудом отламываю кусок булки. Он оказывается слишком большим, чтобы сразу запихать его в рот, и мне приходится жевать просто хлеб и лишь потом тянуться за мясом.

«Что за идиотская традиция — есть лёжа, да ещё и одной рукой!» — ругаюсь про себя, но всё-таки пытаюсь запихать в себя как можно больше, памятуя, что вчера меня кормили всего один раз.

Как говорится, голод не тётка, и сейчас за столом я неожиданно почувствовал, что зверски проголодался.

Молча работаю челюстями, одновременно поглядывая на «мамочку», а та вдруг подняла свой пустой бокал.

На это движение сразу же среагировал Мемнон. Подскочив к столу, он зачерпнул черпаком из стоящего рядом горшка розовато-красную жидкость и налил Барсине.

Повторяю её жест, и мне тоже наполняют бокал. От него пахнет вином, но, попробовав, я понимаю, что это даже не вино, разбавленное водой, а вода с добавлением чуточки вина.

Покончив с едой, я лежу и стараюсь не смотреть на Барсину, но вот она тоже закончила завтракать, и её требовательный взгляд упёрся в меня.

«Чего она хочет?» — пытаюсь догадаться самостоятельно, но та сама приходит мне на помощь.

— Не хочешь сказать маме спасибо⁈

В её голосе слышится жесткость, но едва я произношу волшебное слово, как она меняет гнев на милость.

— Подойди, малыш, и чмокни свою любимую мамочку!

Покорно подхожу и чмокаю в подставленную щёку. При этом мой взгляд непроизвольно цепляется за её оголённую кожу, и я проклинаю ещё и здешнюю одежду, или, точнее, её отсутствие.

Гоню от себя этот морок и получаю милостивое «мамочкино» напутствие:

— Иди к себе, мой милый Геракл, и не броди больше по парку! Сейчас слишком опасные времена!

Сижу на табурете в своей комнате и с полной безнадёгой пялюсь в угол. Нервное напряжение спало, и мне стало до невозможности тоскливо. Первая же свободная минута ввергла моё сознание в состояние грустной безнадёжности.

«Ты будешь играть в песочнице деревянными лошадками, слушать сюсюканье Барсины и страдать из-за этого идиотского тела подростка по ночам!»

— Тьфу ты! — не могу сдержать отвращения перед открывающейся перспективой. — Ну за что мне всё это⁈

Тут я с удивлением слышу скрип открывающейся двери и не успеваю раздражённо подумать, кого это ещё принесло, как в комнату заходит благообразный старик с завитой бородой и уложенными жидкими волосиками.

— Здравствуй, Геракл! — Старикан чуть склоняет голову, приветствуя меня, и я невольно отвечаю.

— Здравствуй… — Тут я теряюсь и добавляю уже про себя:

«Уж не знаю, как тебя зовут!»

— Вижу, у тебя сегодня плохое настроение. — Не смутившись, старик отреагировал на моё бурчание вполне по-взрослому.

Улыбнувшись, он заговорщицки подмигнул мне:

— Я слышал, ты сегодня утром заблудился в саду. Не расскажешь, чего искал?

Не отвечая, быстро пытаюсь понять, как себя вести.

«Судя по тону, настоящий Геракл был в дружеских отношениях с этим стариканом. Это плохо! Ему будут более заметны так внезапно появившиеся изменения».

Никак не отреагировав на моё угрюмое молчание, старик добродушно улыбнулся.

— Ладно, не хочешь поболтать со стариком, тогда давай перейдём к уроку. Раз уж ты посвятил сегодняшнее утро путешествию, то поговорим о географии.

«Ах, вот оно что! — радостно восклицаю про себя. — Это учитель!»

Удовлетворение от того, что наступила хоть какая-то ясность, тут же сменяется тревогой.

«Чему ты радуешься⁈ Раз учитель, то знает настоящего Геракла, как облупленного, а я даже сымитировать его не смогу, потому как совсем не представляю, каким был этот мальчишка!»

Решив, что в такой ситуации лучше всего поменьше говорить и побольше слушать, молча смотрю на учителя, а тот уже начал урок.

— Согласно учению Геродота, Земля представляет собой тело неправильной формы, состоящее из трёх континентов: Европы, Азии и Африки. Азия и Африка со всех сторон окружены Океаном. Европа же — нет. Она начинается от Геркулесовых столбов и…

С теорией Геродота я знаком не хуже этого старика, и сейчас меня больше волнует, как бы, не вызывая подозрений, узнать его имя.

Задумавшись, я пропускаю мимо ушей половину из того, что говорит учитель, и чуть ли не вздрагиваю, услышав его прямой вопрос:

— А ты что думаешь, Геракл⁈

«Интересно, о чём? — встревоженно спрашиваю самого себя и не могу удержаться от иронии. — Так глупо я себя не чувствовал со времен школы!»

Круглые глазки старика смотрят на меня насмешливо и с каким-то превосходством, подсказывая мне, что доставшийся мне Геракл не отличался умом и сообразительностью.

«Ладно, — неожиданно решаю про себя, — вечно изображать из себя дурачка всё равно не получится, а ломать стереотипы лучше сразу!»

Глядя прямо в глаза учителю, ошарашиваю его неожиданным заявлением:

— Я считаю, что Геродот неправ! Мне кажется, что более правильное представление о форме Земли у Аристотеля. Его теория о сферической форме…

Не дав закончить мысль, старик резко оборвал меня:

— Геродот — великий путешественник, объехавший весь мир, а Аристотель за всю свою жизнь ни разу не покидал пределов Эллады! Кому из них лучше знать, что представляет собой Ойкумена⁈

Вижу, что учитель воспринял мои слова уж слишком близко к сердцу. Его былая мягкая насмешливость куда-то пропала, рот вытянулся в узкую нить, а в глазах появилась холодная злость.

'Кажется, кто-то тут сильно недолюбливает Аристотеля! — Сыронизировав, вдруг понимаю, что это неплохой повод избавиться от учителя, способного заподозрить меня в подмене.

«Если вывести его из себя, то о скандале обязательно узнают, тогда к сомнениям этого старца будут относиться уже по-другому, мол, он сводит счеты с капризным ребенком!» — прихожу к такой мысли и тут же начинаю приводить свой коварный план в жизнь.

— Большое лучше видится на расстоянии! — вызывающе вскидываю взгляд на учителя. — Чтобы оценить размер и форму дома, не надо обнюхивать его углы как собака, достаточно отойти и взглянуть на него издалека.

Специально веду себя дерзко и допускаю крайне обидные сравнения. Мой укол достигает цели, и старик взрывается:

— Да как ты смеешь сравнивать великого Геродота с собакой! Я, Деметрий из Ассоса, твой наставник и учитель, говорю тебе, что это непозволительно! К Аристотелю можно относиться с уважением как к философу, но как географ он — полное ничтожество!

Нахожу, что он дал мне отличный повод, и вскакиваю с табурета.

— Сейчас вы оскорбили учителя моего отца! Если бы он был жив, вы бы никогда не позволили себе такого! — пытаюсь выдавить из себя слезу, но ни черта не получается.

Видимо, вид у меня и без слёз жалостливый, потому как учитель сразу же отыгрывает назад:

— Нет, нет! Я ни в коем случае не хотел обидеть Великого Александра! Ты меня не так понял, я лишь…

Не даю ему закончить и отворачиваюсь к стене с криком:

— Уходите! Сегодня я не хочу больше заниматься!

Слышу стариковское шарканье сандалий и понимаю, что Деметрий из Ассоса решил не травмировать ранимую психику подростка и удалился.

«Вот и правильно! — не оборачиваюсь до тех пор, пока до меня не долетает звук захлопнувшейся двери. — Теперь будет повод попросить у Барсины заменить учителя».