Бастард Александра

Глава 2

Город Вавилон, начало июня 323 года до н.э.

Занавесь окна отдернута, и я смотрю на огромный город. Диск солнца уже скрылся за громадой дворца, и его прощальный, желто-багряный отсвет делает древний Вавилон еще более величественным и помпезным. Крыши богатых вилл, река, пальмы, верхушки храмовых пирамид и даже глиняные хибары бедняков — все отливает золотом, словно бы весь город окунули перед сном в расплавленный металл.

Я один и все в той же комнате. После обряда «мать» вновь привела меня сюда и велела не выходить, а ложиться спать. Сна нет ни в одном глазу, и я просто пялюсь в открытое окно. Как ни странно, но поход в храм помог мне ускоренно пройти фазы неверия и отторжения. Теперь у меня нет никаких сомнений, что все вокруг меня реально, и я, действительно, в теле ребенка в триста двадцать третьем году до нашей эры. Я практически успокоился и даже смирился со своим нынешним положением. Отбросив эмоции и нервы, я сосредоточился только на одной мысли — как мне выжить в этом новом, жутковатом мире.

«Для начала, — убеждаю себя быть рассудительным и практичным, — надо бы упорядочить все, что я знаю об этом времени и его „славных героях“».

Еще подумав, начинаю с самого начала.

'Примерно одиннадцать лет назад двадцатидвухлетний Александр переправился с войском через Геллеспонт (пролив Дарданеллы) и начал свой великий поход. К этому времени юный македонский царь успел уже отличиться как полководец. За ним числилась победа над фракийцами и разгром города Фивы, на тот момент самого крупного и влиятельного греческого мегаполиса.

Царь и полководец был юн, смел и амбициозен. Его греко-македонское войско было самым большим и мощным за всю историю Эллады, и, тем не менее, в тот день, когда они вступили на землю Персидской державы, никто не верил, что победа будет столь быстрой и грандиозной.

Так почему же Александру удалось достичь столь многого? Меня всегда занимал этот вопрос, и однозначного ответа на него у меня как не было, так и нет. Может, новое боевое построение войска сыграло ключевую роль? Так называемая македонская фаланга? Пожалуй, нет! Она имела столько уязвимых мест, что и не перечесть.

Дальнейшая история не раз это доказывала. В войнах диадохов, как и в войнах с Римом, мощная, но не способная к быстрому маневру македонская фаланга многократно терпела поражения. Что же тогда? Может, какая-то неповторимая гениальная тактика, к которой невозможно приспособиться? Тоже нет!

Взглянув на любую из битв Александра, можно увидеть, что разнообразием он не баловал. Всегда один и тот же тактический прием: атака тяжелой кавалерии преимущественно с правого фланга и дальнейшее развитие успеха отрядами гоплитов и гипаспистов. Эти небольшие по численности отряды частенько так далеко отрывались от стоящей на месте фаланги, что какие-нибудь монголы враз устроили бы им кровавую баню. К счастью для Александра, не было тогда на востоке ни Чингисханов, ни Тамерланов, а был лишь персидский царь Дарий III, не отличавшийся ни талантом, ни храбростью.

Тут ключевое слово — «к счастью». Ведь действительно, удача неотступно следовала за Александром, можно сказать, освещала каждый его шаг. Язык не повернется назвать удачливым человека, умершего в тридцать три года, но это так.

Читая о его жизни, ясно понимаешь, что он и умер так рано, потому что растратил всю отпущенную ему удачу и энергию за этот короткий срок. Даже то, что не повстречался Александру достойный противник, тоже можно отнести к его удачливости.

Дарий III был не совсем уж пропащим царем; конечно, до Кира Великого ему было как до Луны, но в других обстоятельствах он бы правил не хуже своих предшественников. К сожалению, небеса послали ему и его державе суровое испытание, к которому он был не готов.

Ну, не было у него ни таланта полководца, ни крепости духа, ни отчаянного желания стоять насмерть за свою державу. Наверное, Олимпийские боги видели это, поэтому они отказали Дарию даже в умении ставить верных и талантливых людей на ключевые посты.

Был у него один шанс, если не выиграть войну, то хотя бы затянуть ее надолго, что, по сути, было бы для него то же самое.

Когда греко-македонское войско при Гранике нанесло первое поражение персам, служивший персидскому царю греческий стратег Мемнон предложил Дарию использовать тактику выжженной земли: не вступая в крупные сражения, парализовать растянувшиеся коммуникации противника и лишить его возможности добывать провиант на завоеванной территории.

То есть то, что почти через тысячу лет предложил Кутузов императору Александру I, но, в отличие от последнего, у Дария не хватило ума послушать умного человека. Наоборот, разгневавшись, он отправил Мемнона подальше от себя, то бишь командовать флотом. На море талантливый грек выиграл пару сражений, и, будь судьба к нему более благосклонной, мог бы вообще отрезать македонскую армию от метрополии и снабжения.

К сожалению для него и, опять же, к удачливости Александра, Мемнон вскоре погиб в одном из сражений. Других талантов в земле персидской не нашлось, и в результате очень скоро персидский флот потерпел крупное поражение, а затем и вовсе перестал существовать, как и вся персидская держава'.

Вижу, что размышления полезли в не совсем нужном мне сейчас направлении, и, мотнув головой, пытаюсь перенастроиться.

'Так! Удачливость и героические победы юного царя меня сейчас мало интересуют. Куда важнее понять, что за люди стояли тогда рядом с Александром и с кем из них мне придется иметь дело сейчас, после его смерти. В начале похода точно можно сказать, что ближний круг царя делился на два лагеря. Первый — это старые полководцы, воевавшие еще с отцом Александра, Филиппом. Второй — это молодежь, по большей части ровесники царя, беззаветно верящие в его звезду.

Из первых я знаю только Пармениона и Антипатра. Обоим не очень нравилась безграничная самоуверенность Александра и его неуемные амбиции. Эти двое поддержали Александра после убийства отца и тем самым привели его к власти. Однако после начала Великого похода жажда царя рисковать буквально всем и постоянная игра ва-банк показалась им слишком уж опасной и неуместной.

Им хотелось бы чего-нибудь более прагматичного; например, оттяпать кусок персидской державы их вполне бы устроило. Именно поэтому после второй победы над Дарием они усердно уговаривали Александра принять предложение персов о мире. Условия действительно были превосходные. Дарий готов был отдать им всю Переднюю Азию и еще много чего сверху, но Александр отказался.

Он уперся и ни в какую! Ему нужна была великая победа и всемирная слава, а старым полководцам хотелось уверенности в завтрашнем дне и твердой земли под ногами. Эти желания были настолько противоположными, что не могли закончиться ничем иным, кроме попытки убрать зарвавшегося царя.

Тут вновь вмешалась судьба и сохранила своего любимчика для великих свершений. Заговоры зрели один за другим, но все они заканчивались неудачно для заговорщиков. Вот уже казнен Парменион и его сын, а Антипатра пока спасает только пост наместника в Македонии.

Александр опасается, что его казнь может вызвать ненужные волнения на родине. За Антипатра Александр взялся позднее, после возвращения в Вавилон. Ровно за год до смерти он послал Кратера и Полиперхона в Македонию, дабы сместить Антипатра и доставить того к нему на суд.

Тут я притормаживаю, останавливаясь на двух новых именах.

«Кратер — ближайший сподвижник и друг Александра. Ближе него к царю стоял только Гефестион. Эти двое были преданы ему беспредельно, но, как в шутку говорил сам Александр, Кратер — друг царя, а Гефестион — друг Александра. Гефестион умер год назад скоропостижно и трагично из-за внезапной болезни. Возможно, его отравили, как и самого Александра, но это сейчас неважно!»

Не даю воспоминаниям увести меня в сторону и сосредотачиваюсь только на том, что представляет интерес на этот момент.

'Итак, Кратер и Полиперхон поехали смещать наместника Македонии, но смерть царя смешала все карты: и вместо ареста Антипатра они оба встали на его сторону. Более того, вскоре они и вовсе предадут клятву верности своему почившему царю.

В будущей войне за власть между Антипатром, Антигоном и Птолемеем с одной стороны и Пердикой с другой, Полиперхон и Кратер выступят против последнего, несмотря на то что тот будет представлять интересы сына Александра. Того самого сына, что через месяц еще только родит его бактрийская вдова Роксана'.

Яростно тру виски.

'Нет, к черту Полиперхона и Кратера! Их сейчас здесь нет, значит, они для меня пока неинтересны. Мне нужно сосредоточиться на тех, кто сейчас в Вавилоне, или на тех, кто будет играть первую скрипку в будущей войне. Это Антипатр, Птолемей, одноглазый Антигон и Пердикка.

Надо выбрать из них того, на кого хоть в какой-то степени можно будет рассчитывать. С Антипатром мне яснее всего: насколько я могу судить, он слишком далек в своих мыслях и мечтает лишь о самостоятельной власти над Македонией и уж точно не будет иметь дело с персидским бастардом. Остаются Антигон, Птолемей и Пердикка'.

Пытаюсь вспомнить все, что я знаю о каждом из них, и начинаю перечислять:

'Пердикка — аристократ до мозга костей, из семьи, чуть ли не родственной царским Аргеадам. Сейчас ему тридцать пять — сорок лет. Он почти ровесник Александра и всегда разделял его идеи и мечты о великом царстве от Балкан до Индии.

Говорят, что перед азиатским походом, когда Александр раздал все свое имущество друзьям, его спросили: что же ты оставишь себе? Тогда юный царь с вызовом ответил: надежды! Услышавший это Пердикка тут же вернул обратно все подаренное ему добро со словами: мне не нужно богатство, я тоже хочу иметь долю в надеждах!

В последние годы жизни Александра Пердикка стал особенно близок ему — настолько, что, будучи уже на смертном одре, царь передал ему кольцо с царской печатью и поручил заботу о своей семье и о еще не рожденном наследнике.

Пердикка до самой своей смерти будет отстаивать интересы наследника своего царя и, по сути, будет единственным из его друзей, кто сохранит верность даже мертвому Александру.

Значит ли это, что я, как незаконнорожденный сын царя, могу рассчитывать на его поддержку⁈'

Посидев в раздумье и не найдя ответа на свой вопрос, перехожу к следующему кандидату на роль своего защитника.

'Одноглазый Антигон! Этот, в отличие от Пердикки, из тех немногих стариков, что не запятнали себя причастностью к заговорам против царя. Ему сейчас почти шестьдесят.

После завоевания Малой Азии, как ее называли тогда, Великой Фригии, Александр оставил его там сатрапом. Антигон не участвовал в дальнейшем походе, но благодаря уму и организаторским способностям очень выгодно использовал географическое положение своей сатрапии. Она стала связующим мостом между метрополией и растянувшимися коммуникациями Великого похода.

Армия Александра вовремя получала пополнение и снабжение, и вместе с этим неуклонно росло влияние Антигона на царя. После смерти Александра и раздела полномочий Антигону оставят его сатрапию — Великую Фригию. Вот только подчиняться центральной власти, то бишь Пердикке — регенту новорожденного царского сына, он не захочет.

Он примкнет к лагерю Антипатра и Птолемея, к тем, кто открыто объявил о своей независимости. Можно ли рассчитывать, что, не приняв власть прямого наследника, он станет помогать бастарду⁈ Вряд ли!'

Сходу отвергнув Антигона, я вспоминаю все, что знаю про Птолемея.

'Птолемей — ровесник Александра и почти друг детства, но по-настоящему его влияние при дворе усилилось, когда он раскрыл так называемый «заговор пажей». Несколько юных дегустаторов царских блюд замыслили отравить Александра, а Птолемей узнал об этом и предотвратил покушение.

С этого момента и без того верный друг стал ближайшим соратником царя. Он был одним из самых ближайших и верных друзей Александра живого, но, по иронии судьбы, первым предавшим его мертвого. Едва получив власть в Египте, он тут же отказался признать власть новорожденного наследника и его регента Пердикки.

Думать, что человек, предавший клятву своему царю и другу ради собственной царской власти, встанет на защиту незаконнорожденного отпрыска, по меньшей мере глупо! Я несу ему угрозу уже одним своим существованием!'

Отбросив и Птолемея, я прихожу к выводу, что единственным, на кого я могу рассчитывать, все-таки остается Пердикка. Но и с ним не все так гладко.

«Пердикка ставит на будущего сына законной жены царя Роксаны, и с рождением полноценного наследника я стану для него опасной обузой. Кто поручится за то, что ему не придет в голову избавиться от меня, особенно если на этом будет настаивать кровожадная бактрийская вдова?»

Выдохнув, чувствую, что совсем обессилел. Мозговой штурм не принес никакого реального результата, но вымотал меня до предела. Бездумно сижу, устремив неподвижный взгляд вдаль, и тут на память приходят недавние подслушанные слова одноглазого.

«Он сказал, — повторяю про себя, — сегодня вечером Пердикка собирает большой совет. Значит, тот процесс передела власти, что в истории называется Вавилонским разделом, начнется именно сегодня. Чем это собрание закончится, в общем-то, я знаю и, тем не менее, было бы неплохо поприсутствовать на сем сборище. Хотя бы для того чтобы, все-таки, определиться, на кого же делать ставку!»

Остается только один вопрос: как это сделать⁈ Попросить об этом «мать» или Мемнона было бы неразумно — им сейчас не до детских капризов. Да и, думаю, такое странное желание у десятилетнего мальчика их бы сильно удивило. Мне это совсем ни к чему, и, если честно, они все равно не смогли бы помочь, даже если бы и захотели, ведь их самих никто на это собрание не приглашал.

«А могли бы и позвать! Барсина все же мать, пусть и незаконнорожденного, но сына Александра!» — недовольно бурчу про себя, но точно знаю, что ведущие полководцы почившего царя не позвали на свой совет никого из родственников Александра. Ни мать его бастарда, то бишь меня, ни одну из его трех освященных браком жен, ни слабоумного сводного брата Филлипа Арридея. Никого!

Почему⁈ Да потому, что собрались решать их судьбу и судьбу всей империи, совершенно не учитывая их интересы!

«Пусть так, — упрямо закусываю губу, — и тем не менее, я был бы не прочь поприсутствовать на сем благородном собрании, хотя бы негласно. Это будет полезно для реального понимания, кто есть кто!»

Подумав так, я осторожно подхожу к двери и слегка приоткрываю ее. Мой взгляд проникает в щель, и я вижу стоящего напротив чернокожего молодого парня в одной набедренной повязке. Как я и ожидал, моя заботливая «мамочка» не решилась оставить сыночка без присмотра в такое тревожное время.

«Что делать? — на мгновение задумываюсь, и тут же в голову приходит фраза из известной советской комедии. — Кто нам мешает, тот нам и поможет!»

А действительно, даже если я выйду из комнаты, то как в этом огромном дворце найти ту комнату, в которой будет проходить совещание? В поисках у меня куда больше шансов совсем заблудиться, чем найти зал совета. К тому же мне нужен даже не сам зал, а то место, откуда я смогу беспрепятственно подслушивать, а в идеале еще и подсматривать. Для этого желателен человек, знающий расположение дворца. Возможно, слуга, стоящий у моей двери, может мне в этом помочь.

Дело осталось за малым — уговорить бедолагу. Раскрыв дверь пошире, я подзываю слугу:

— Подойди!

Тот испуганно вздрагивает и делает шаг навстречу. Резко схватив его за руку, я втаскиваю ошеломленного парня в комнату. Тот не кричит, а лишь издает надрывный шепот:

— Что ты делаешь, юный господин?

Вместо ответа я сам задаю вопрос:

— Как тебя зовут?

Я всю жизнь работал на самых разных судах с самыми разномастными экипажами, и как находить общий язык с людьми, знаю не понаслышке. Первое дело — наладить контакт, а для этого тот, кто тебе нужен, должен почувствовать твое участие и интерес. Поэтому я и начинаю с имени.

Ситуация для раба настолько странная, что в первую секунду он ошарашенно замирает, но потом все же находит силы ответить:

— Зику! Меня зовут Зику!

Я понимаю, что удивляет парня. До сего дня никто из господ не интересовался его именем, и чаще всего к нему обращались просто: «Раб, иди сюда! Раб, принеси то или это!»

Одно только имя превращает раба, то есть вещь, обратно в человека. Это наполняет уважением к самому себе, а уважение подчас стоит дороже денег.

Я вижу, что того, кто стоит сейчас передо мной, сильно смущает тот факт, что я ребенок. Видно, что он не привык иметь со мной дело, а это значит — он не служит мне постоянно. Скорее всего, этот паренек поставлен у моей двери впервые.

Проведя эту быструю оценку, я делаю строгое лицо:

— Я тебя не знаю, Зику! Давно ли ты служишь во дворце⁈

— Во дворце давно, но раньше я был слугой господина Мемнона! Только сегодня меня поставили охранять твой покой, юный господин.

«Ясно, — мысленно расставляю все по своим местам, — верных людей у „моей матушки“ немного, и на охрану сына Барсина и Мемнон поставили того, кому хоть сколько-нибудь доверяют».

Еще раз окидываю тощую фигуру парня и мысленно усмехаюсь.

«Вряд ли этот доходяга смог бы защитить меня от убийцы, но, видать, „моя мать“ решила, что на безрыбье и рак — рыба!»

Прокрутив все это в голове, перехожу к делу и добавляю в голос немного благожелательности:

— Раз ты, Зику, давно служишь во дворце, то наверняка знаешь, где сегодня будет проходить совет полководцев моего отца.

— Все приготовления идут в восточном пиршественном зале, — на автомате отвечает парень и только потом проявляет удивление. — А зачем тебе это, юный господин?

Не отвечая, я задаю главный вопрос:

— Скажи-ка мне, Зику, есть ли во дворце такое место, откуда можно было бы слышать и видеть все, что происходит в той зале, оставаясь при этом незамеченным?

На лице парня появляется страх, и он начинает немного заикаться:

— За-зачем тее-бе это, юный господин? Твоя матушка сказала тебе ложиться спа-ать, а не…

Обрываю его на полуслове и стараюсь придать своему голосу максимум жесткости:

— Это не твое дело, Зику! Не забывайся! — По его смятению я чувствую, что он что-то знает, и дожимаю его. — Не вздумай соврать мне, Зику! Соврать господину — преступление! За такое тебя будет ждать суровое наказание! Поэтому хорошенько подумай, прежде чем ответить, когда я спрошу тебя еще раз. Знаешь ли ты…

Едва дослушав меня, он кивнул головой:

— Я знаю, но тебе, юный господин, нельзя этого делать. Если твоя мать узнает, то тебя непременно накажут, а…

Он затих, словно бы проглотив последние слова, но в его напряженном молчании явно читается продолжение: а меня попросту запорют насмерть!

Тут я расплываюсь в радушной улыбке и даже беру его за руку:

— Не бойся, никто не узнает! Я просто послушаю, о чем пойдет речь, и все! Даже если меня раскроют, я никому не скажу о тебе.

Последняя фраза явно была лишней. Мое обещание не упоминать его имени он даже не услышал, а вот слова «если меня раскроют» напугали его до смерти. Он даже руку свою выдернул:

— Нет! Нет, юный господин! И не проси меня!

«Вот черт! — мысленно крою себя за допущенную ошибку. — Ладно! Раз уж не получилась игра в доброго полицейского, то придется выпускать злого!»

Недобро прищурив глаза, изображаю крайнюю обиду:

— Ты отказываешь мне, Зику! Ты отказываешь своему господину! А что, если я завтра скажу матери, что ты издевался надо мной и обзывал бастардом⁈

И без того испуганное лицо парня исказила гримаса ужаса.

— Ты не поступишь так со мной, юный господин! — Зику отшатнулся от меня, как от исчадия ада. — Я ведь ничего тебе не сделал!

Я молчу и стараюсь держать на лице капризную маску злого избалованного ребенка. Это угрожающее молчание убеждает Зику сильнее всяких слов.

— Хорошо, юный господин, — шепчет он, не смотря мне в глаза, — я покажу тебе…

Не дослушав, я расплываюсь в добродушной улыбке:

— Вот и отлично! Тогда не будем терять время, а то пропустим самое интересное.

Маленькая комнатка завалена всяким хламом. Здесь что-то вроде помещения для персонала: какие-то метлы, остатки старой мебели и глиняные горшки. Зику идет впереди, стараясь ничего не задеть. Я в точности следую его примеру и проявляю максимум осторожности.

Вот он опустился на колени, а затем, распластавшись на полу, пополз под заполненный всякой всячиной стеллаж. Я — за ним. Ползу в полной темноте, ориентируясь лишь на тусклое пятнышко света впереди. Пробираюсь туда, пока не натыкаюсь на Зику. Тот показывает мне на свет, и я понимаю, что это дыра в стыке перекрытия и стены. Прильнув к ней, я вижу внизу что-то вроде расставленных вдоль стен широких лавок и возлежащих на них мужчин. В центре зала на низком столике стоит большой керамический горшок, из которого раб черпает половником вино и разливает полулежащим гостям.

«Как это должно быть неудобно, — приходит мне в голову, — есть и пить лежа!»

Отбросив ненужные сейчас мысли, протискиваюсь поближе к дырке, подставляя еще и ухо. Теперь в идущем из дыры приглушенном гуле я отчетливо разбираю слова говорящего человека:

— В сложившейся ситуации мы, верные слуги дома Аргеадов и друзья почившего царя Александра, должны присягнуть на верность его еще не рожденному сыну от бактрийской принцессы Роксаны.

Поскольку говорящий продолжает лежать, как и все остальные, а его голос фонит эхом под высокими сводами, то мне не сразу удается вычленить его среди прочих. Наконец, я нахожу оратора по характерным жестам руки. Это высокий жилистый человек лет сорока с вытянутым аристократическим лицом и длинным мясистым носом. Его черные вьющиеся волосы умащены маслом, как и короткая ухоженная бородка.

Едва я успел разобраться, как оратора вдруг прервал его полный антипод — невысокий и почти квадратный громила с мрачным выражением лица. Его жидкие коротко стриженные волосы едва прикрывают низкий скошенный лоб.

— А не торопишься ли ты, Пердикка? — Приподнявшись на локте, он отхлебнул из чаши и обвел взглядом всех присутствующих. — Вдруг у Роксаны родится дочь!

По наступившей тишине стало понятно, что эта мысль обитала в головах многих. Тот, кого назвали Пердиккой, собрался было ответить, но мрачный его опередил.

— К тому же у Александра уже есть сын, Геракл, что от наложницы Барсины, дочери Артабаза!

На это все присутствующие недовольно загудели, а мрачный подытожил:

— Я это говорю лишь к тому, что не вижу, какая нам, македонцам, разница: персидский ли то бастард или законный сын от другой азиатки. В обоих случаях это полукровки, и, как бы там ни было, в жилах этих детей течёт кровь тех, кого мы многократно били в открытом бою. Так честь ли нам — признавать царями над собою побеждённых⁈

После такого заявления в зале наступила гробовая тишина. Так ставить вопрос никто до этой минуты не решался. При Александре только за одну подобную мысль можно было лишиться головы, и то, что смерть царя всё изменила, многие ещё до конца не осознали.

Пользуясь затишьем, я быстро пытаюсь вспомнить всё, что знаю об этом собрании.

«Так, тот щеголь, что ратовал за ещё не рожденного сына Роксаны, — это Пердикка. Второй, что брезгует азиатской кровью, — это, скорее всего, Мелеагр. Про него я знаю лишь то, что в походах Александра он командовал таксисом фаланги, а к 323 году приобрёл большой авторитет среди македонской пехоты».

Копаясь в памяти, я неотрывно слежу за всем, что происходит внизу, и вижу, как на слова Мелеагра недовольно дернулась щека Пердикки, и он гневно бросил в сторону своего оппонента:

— То, что ты говоришь, Мелеагр, это измена! — Он прожег своего противника взглядом, но тот ничуть не смутился.

— Почему же! — воскликнул он, ища глазами одобрения собравшихся. — Я не против царского дома Аргеадов, даже наоборот! Я за чистоту крови и предлагаю отдать трон сводному брату Александра, Арридею! Он такой же сын Филиппа, как и Александр.

— Так ведь он же слабоумный! — выкрикнул кто-то из собравшихся, а Пердикка гневно накинулся на Мелеагра:

— У Филиппа II был только один законный наследник, и это Александр Великий. Арридей — сын танцовщицы, низкорожденный бастард и…

На эти слова Мелеагр даже вскочил на ноги:

— Осторожней, Пердикка! Сейчас ты оскорбляешь царского сына! — Выпятив грудь, он вызывающе шагнул вперед. — Пусть он сын танцовщицы, но хотя бы греческой танцовщицы, а не чуждой нам персиянки или бактрийки!

Два военачальника уперлись друг в друга ненавидящими взглядами, и, разряжая накалившиеся до предела страсти, кто-то из гостей произнес:

— Кстати, греков мы тоже били!

Эта фраза многих заставила улыбнуться, но общей ситуации не разрядила. Наоборот, Мелеагр недовольно прорычал в ту сторону:

— Не надо ровнять, Птолемей! Я стоял с греками плечом к плечу во всех битвах от Персидских ворот до Индийского похода. Греки и мы вылеплены из одной глины, не то что персы и прочие!

Выцепляю взглядом того, к кому обратился Мелеагр, и вижу крепкого мужчину чуть за сорок с широким открытым лбом и выразительными глазами. Еще он резко выделяется среди всех чисто выбритым подбородком и повязкой, поддерживающей копну вьющихся волос.

«Ага, вот и будущий царь Египта, Птолемей!» — иронично усмехаюсь про себя, не ослабляя внимания.

А ситуация в зале уже приблизилась к точке кипения. Пердикка тоже вскочил со своего ложа и яростно бросил прямое оскорбление в лицо своему противнику:

— Я озвучиваю волю Божественного Александра, а ты, ничтожество, просто мутишь воду ради собственной выгоды!

Лицо Мелеагра побагровело от гнева, и он потянулся к поясу в поисках оружия:

— Я ничтожество⁈ Ты ответишь за это… — Его рука, не найдя рукояти меча, нервно сжалась в кулак и занеслась для удара.

Броситься на обидчика Мелеагру не дали. На нем тут же повисли его соратники, удерживая от необдуманного поступка, и один из них выкрикнул в сторону Пердикки:

— А может, это ты, Пердикка, пытаешься прибрать к рукам всю власть, прикрываясь нерожденным ребенком!

В одно мгновение вокруг обоих зачинщиков скандала собрались их сторонники, и сразу стало ясно, что конфликт возник не на пустом месте. Эта линия разлома македонской элиты была давней и глубокой.

Раньше только непререкаемый авторитет Александра не давал ей выйти наружу, а теперь… Теперь, когда царь умер, сдерживать глубинное недовольство македонской аристократии его политикой объединения македонян и азиатов стало некому. И уж точно такое было не под силу Пердикке.

Я смотрю, как все меньше и меньше гостей остается лежать, и все больше их присоединяется к тому или иному лагерю. Навскидку, оба они примерно равны, и, насколько я помню, тут выявляется еще один водораздел македонско-греческой аристократии. За Пердикку встали почти все командиры тяжелой конницы, то бишь высшая родовая знать, а за Мелеагром выстроились таксиархи и тетрархи пехоты, то есть новая аристократия, выросшая за годы Великого похода, — рангом пониже и родом поскуднее!

В этой набирающей силу заварухе спокойствие сохранили лишь немногие. В их числе — тот, кого на траурной церемонии Мемнон назвал Эвменом. Продолжая полулежать все это время, он поднялся лишь тогда, когда словесная баталия встала на грань перехода в рукопашную.

Встав между двух огней, он умоляюще поднял руки:

— Друзья мои, одумайтесь! Сегодняшний день и так полон горечи, давайте не будем омрачать его еще и братоубийственной междоусобицей. — Он умиротворяюще посмотрел сначала на одних, потом на других. — Сегодня мы выслушали два предложения, но ничто не говорит нам о том, что мы должны решить этот вопрос именно сейчас. Давайте разойдемся и подумаем хорошенько, а через два дня соберемся вновь и примем обдуманное и взвешенное решение.

Его разумные слова и спокойный тон подействовали на всех отрезвляюще, и с обоих сторон донеслись крики:

— Грек прав!

— Эвмен дело говорит!

В этих условиях первым нашелся Пердикка. Он поднял руку вверх, призывая к вниманию, и произнес:

— Хорошо! Я объявляю перерыв в сегодняшнем собрании. Через два дня мы вновь встретимся в этом зале и, надеюсь, сможем прийти к согласию!