Бастард Александра

Глава 12

Сатрапия Сирия, город Аузара, начало января 322 года до н. э

Я лежу на крыше дома и бездумно пялюсь в синее, абсолютно безоблачное небо. Тростниковый навес закрывает меня от по-летнему ярких лучей солнца, а ветерок с пустыни обдувает жаркими дуновениями воздуха. Пусть он и не приносит прохлады, но хоть сдувает местных назойливых мошек.

Этот большой дом, как и немалый участок вокруг с пальмами и кустами акации, Барсина сняла на неопределенный срок. Как она сказала, пока не отдохнет и ее не перестанут мучить ночные кошмары.

Дом стоит в двухстах шагах от стены города Аузара и в полукилометре от протекающей к востоку реки Евфрат. Местечко, прямо скажем, сказочное. Настоящий волшебный восток. Островок зелени и процветания посреди прокалённой солнцем пустыни: ровные прямоугольники полей, разделенные линиями высоченных пальм, белые крыши домов в окружении цветущих садов и купола бесчисленных храмов.

Всё это — благодатные дары реки Евфрат, вкупе с круглогодичным солнечным теплом и пригодной для земледелия почвой. Город Аузара здесь называют не иначе как «жемчужина пустыни», и не только из-за своих цветущих садов. С тех пор как Александр основал свою первую в Азии Александрию, самый короткий путь из Эллады в Вавилон лежит через этот город. Этот торговый путь принес в эти края расцвет торговли, земледелия и ремесел, ну и, конечно, сказочные доходы правителям этой области.

Богатство Аузара видно еще на подходе. Мощные городские стены и башни грозно встречают идущего путника, словно бы говоря каждому:

«Этот город богат, но даже не пытайся посягнуть на наши богатства! С высоты наших стен мы убьем каждого, кто попытается это сделать!»

Величие городских укреплений впечатлило и Барсину. По приезде она хотела остановиться внутри городской стены, но все дома, что там предлагались, были тесноваты, участки малы, а запрашиваемая цена — заоблачной. В результате выбрали дом в пригороде, а пухлый человечек, организовывавший нашу аренду, заверил, что даже в пригороде нечего опасаться: македонский гарнизон в городе большой, и вокруг — абсолютнейшая тишь и благодать.

Не знаю, как Барсина, а я ему поверил. То, что греко-македонские гарнизоны не церемонятся с грабителями, я убедился еще в пути, после нашей стычки с бандой Парменида.

Тогда, завершив победой наше маленькое сражение, мы продолжили путь, и где-то дня через два вышли к реке Евфрат и городку Мириим. Там Эней передал пленного главаря разбойников в руки местного гиппарха — начальника отряда конницы и, по совместительству, стратега местного гарнизона. Присутствующая при этом Барсина тогда же потребовала немедленного расследования и наказания всех виновных.

Дважды просить гиппарха не пришлось. Без малейших задержек был доставлен и допрошен владелец поместья. Его быстро признали невиновным, ибо он поклялся богами, что знать ничего не знал о бесчинствах своего управляющего. Затем допросили всех членов нашего маленького каравана, а последним привели Парменида.

Тот не стал отпираться и во всем сознался почти сразу. После этого без лишних раздумий гиппарх вынес Пармениду смертный приговор, а за его идейным вдохновителем — эпитропом поместья Халидом — был послан отряд из пяти всадников.

Единственное, что из всего этого мне показалось странным, — это признание Парменида в своей вине. Он не попытался юлить, как-то выгородить себя или вообще обвинить нас во лжи. Об этом я и спросил Мемнона как человека, наиболее сведущего в юридических тонкостях.

Толстяк искренне удивился вопросу, хотя и обрадовался моему вниманию. В двух словах он объяснил мне, что злодей просто избавил себя от лишних мучений.

— Тут же все ясно! — сказал он мне в назидательном тоне. — Свидетелей обвинения более чем достаточно, а подсудимый — вольноотпущенник!

И дальше, витиевато и многословно, он пояснил, что в таком случае, после отказа обвиняемого повиниться, его в качестве повторного допроса подвергают пытке.

— Оно ему надо? — в завершение заключил он. — Под пыткой он обязательно сознается, и тогда все вернется к исходному результату. Его всё равно казнят, только предварительно искалечат и заставят претерпеть невыносимые муки, а так он надеется, что ему присудят легкую смерть.

Выслушав Мемнона, я не смог удержаться от иронии.

«Вот это я называю эффективным методом ведения следствия! — съязвил я про себя. — Не то, что ваша пресловутая презумпция невиновности!»

Тогда же в очередной раз я подивился жестокости и абсолютной прямоте того века, в котором очутился.

Надежды Парменида на легкую смерть не сбылись, и судья, вынесший приговор, ничуть не стесняясь своей предвзятости, закончил речь такими словами:

— По тяжести совершенного преступления и поскольку подсудимый является не свободным эллином, а вольноотпущенником-сирийцем, он приговаривается к позорной казни через распятие. Он будет висеть на кресте у ворот города, покуда не сдохнет, и еще пять дней после этого в назидание другим разбойникам, посмевшим совершить преступления на вверенной мне территории.

Из этого приговора получалось, что если бы Парменид был свободным греком, македонцем или эпирцем, то его казнили приличным образом: сбросили бы со скалы или отрубили голову, а так как он азиат, да еще и бывший раб, то есть личность во всех отношениях второсортная, то ему прямая дорога на крест. Никому даже в голову не пришло завуалировать этот открытый расизм и сегрегацию какими-нибудь красивыми словами или идеями.

В тот момент я подумал о том, что Александр Македонский действительно взвалил на себя неподъемную ношу, когда собрался построить огромную единую империю из сотен разных народов, где он был бы царем, а все остальные — равноправными подданными.

«Нисколько бы не удивился, — заключил я тогда, — если бы узнал, что его отравили! Трудно построить царство божие на земле, когда у тебя под руками такие строители, как этот гиппарх!»

В общем, Парменида прибили к кресту, и те два дня, что мы прожили в том городе, в районе ворот не утихали стоны и вопли мученика. Когда же на третий день мы покидали город, то рядом с Парменидом уже висел и его начальник, эпитроп Халид.

Зрелище это, прямо скажем, не для слабонервных. Выклеванные глаза, вонища и кровь, кровь, кровь! Всё это, помноженное на вопли и стоны казненных, заставляет желудок сжиматься рвотными спазмами и травит душу жалостью и ощущением неправедности содеянного. И это при том, что распятые чуть не убили меня и людей, ставших мне почти родными. Всем же другим путникам и горожанам, что десятками проходили мимо ворот, они ничего не сделали, но, в отличие от меня, в их душах это зрелище ничего не будило. Я бы даже сказал, оставляло равнодушными. Они шли мимо, глазели на смертные муки других людей так, будто это куклы какие-то висели. Могли посмеяться, позубоскалить — и никакого сострадания!

Так что, проезжая мимо и стараясь не смотреть на казненных, я в который уже раз подивился жестокости того времени, в которое попал. Кто-то с легкостью насилует и убивает путников, а кто-то с такой же легкостью отправляет других людей на нечеловеческие муки!

«Стремительность и беспощадность местного правосудия производит впечатление!» — пронеслось тогда в моей голове. Глядя на чудовищные мучения двух незадачливых грабителей и уже отводя взгляд, я не удержался от иронии: «Если мне когда-нибудь доведется стать царем, то, обещаю, буду просто и без затей рубить преступникам головы! По старинке, без всяких там выкрутасов!»

После Мириима наш караван двинулся вдоль Евфрата, и прошло еще полтора месяца, прежде чем мы достигли Аузара, или, как называют этот сирийский город в наше время, Дейр-аз-Зора. К этому времени выдохлась не только Барсина — все уже были на пределе. Как оказалось, никто из нас, за исключением Энея, к таким переходам не был готов. Даже лошади исхудали и еле тащили груженые повозки, которые тоже требовали серьезного ремонта. В общем, все вздохнули с облегчением, когда Барсина решила остановиться в этом городе на длительный отдых.

Едва наш караван въехал в ворота города, как тут же, словно из воздуха, возник тот самый пухлый человечек, сходу пообещавший решить все наши проблемы.

— Эй, уважаемый! — по недомыслию он обратился к едущему впереди всех Энею. — Если у тебя есть нужда в ночлеге, в воде, еде или еще в чем, то я могу помочь тебе решить эти вопросы быстро и без хлопот!

Видя, что всадник не реагирует, он ничуть не смутился и, продолжая бежать рядом, лишь добавил фантазии.

— Эй, послушай! Я могу достать все, что в этом городе можно достать за деньги!

На назойливость местного прощелыги Эней попытался заехать ему хлыстом по спине, но тот ловко увернулся и, с одного взгляда оценив ситуацию, просто перескочил на левую, неудобную для грека, сторону. Здесь он пристроился рядом с повозкой Барсины и, назвавшись Стрибоном, быстро выведал у нее все ее пожелания.

Едва она произнесла, что хотела бы снять дом, как он тут же возопил, что нам невероятно повезло, что встретили его у ворот. Он знает все дома в городе, что сдаются в аренду, и за скромную плату готов их нам показать.

Барсина махнула рукой, мол, давай, и дело пошло. Так, после нескольких неудачных попыток, мы оказались в этом доме. Все сомнения насчет пригорода и безопасности наш «риэлтор» сходу отмел, и поверить ему на слово у нас были все основания.

В общем, Барсина согласилась, а ушлый человечек стал появляться у нас регулярно, по ходу решая все возникающие вопросы. Где что купить, к кому с каким вопросом обратиться — Стрибон знал всё и тут же брался проводить, представить или поручиться. Эдакий ходячий справочник и решала в одном флаконе.

Несмотря на всю ценность для нас такого человека, Эней всё равно относился к нему с подозрением. Я думаю, это из-за того, что в первый день Стрибону удалось увернуться от его кнута, а такого промаха Эней простить себе не мог.

Мы здесь уже две недели, и за это время я успел обойти весь город. Изнутри он оказался не таким уж и большим — хватило всего на один день. По большому счету, кроме рынка и храма Гермеса, смотреть здесь больше не на что и ходить некуда. Весь остальной город — это сплошной лабиринт из узких улочек в обрамлении глухих высоких заборов. Ни людей, ни движения — мертвый город. От этой безмятежной сонливости веяло только скукой, скукой и скукой!

До обеда еще куда ни шло: я занимаюсь физухой, потом фехтованием с Энеем, а вот после наступало мертвое время. Сначала дневная «сиеста», потом ранний вечерний сумрак и ночь. В отсутствие книг, не говоря уж про интернет и телевидение, заняться тут совершенно нечем. Играть с местными детьми, по понятным причинам, мне неинтересно, а никаких других развлечений больше нет и не предвидится.

Поэтому сегодня, как и во все предыдущие дни, сразу после обеда я поднялся на свое излюбленное место — на крышу дома — и залег на подобие шезлонга с матрасом, набитым листьями тростника. Предстоял еще один длинный и, до отвращения, скучный день.

Сейчас вот я лежу и смотрю на безоблачное небо, по мере сил развлекаясь тем, что пытаюсь упорядочить свои знания о грядущих событиях и понять, как десятилетний ребенок сможет обернуть эти знания в свою пользу.

'Итак, — начинаю копаться в своей памяти, — после Вавилонского раздела в огромной империи Великого Александра появилось сразу два царя. Один — родной брат Александра, Филипп Арридей, и второй — новорожденный младенец неутешной вдовы Роксаны. Оба царя были скорее ширмой, а реальным правителем стал их регент Пердикка. Почти каждый значимый полководец Александра, поклявшись выполнять волю царей, получил в свое управление провинцию, называемую на персидский манер сатрапией.

Почти сразу же на этом пестром политическом поле начали зарождаться три центра силы, к которым в той или иной степени стали примыкать все остальные полководцы. Первая — это Пердикка в Вавилоне, регент двух царей и законный правитель царства. Вторая по значимости сила — это Антипатр, старый боец, соратник еще отца Александра и бессменный наместник Македонии. Вокруг него стали собираться все те, кто был недоволен властными притязаниями Пердикки.

И, наконец, третья сила — это Птолемей в Египте. Там, вдали от суетливого центра, хитроумный македонец уже грезил о полной самостоятельности и царском венце.

Антипатр и Птолемей отказывались подчиняться Пердикке, подавая дурной пример другим диадохам, и тому не оставалось иной возможности разрубить этот узел, кроме как начать войну. Поэтому примерно через полтора года начнется так называемая первая война диадохов'.

Недовольно хмурюсь, потому что все эти знания слишком общие и для меня не имеют никакой ценности. Мне от них нет ни пользы, ни вреда!

И тут вдруг я прихожу к неожиданному выводу.

'Так это и хорошо! Мне и не нужно ни на что влиять, если события не касаются лично меня. Мне нужны минимум пять лет, чтобы подготовиться к вмешательству в игру, и, насколько я знаю, за эти пять лет не должно произойти ничего, что может мне помешать.

Пердикка проиграет, и его убьют! Ну и черт с ним, мне он не нужен. Я сделал ставку на Эвмена, а он через пять лет будет еще жив; его казнят лишь весной 316 года до н.э. Именно это время будет решающим, и именно к нему мне следует готовиться!'

Упорядочив свои мысли, я удовлетворенно откинулся на матрасе. Осталось решить сущую малость — как готовиться и что я могу сделать. Вопрос настолько глобальный и многогранный, что я пока еще не знаю, с какого бока к нему лучше подступиться.

В этот момент на лестнице послышались шаркающие шаги, и в проеме показалась голова Гуруша.

С прибытием в Аузару служба «стремянным» временно потеряла актуальность, зато вновь нашлось место его основным талантам. Все местные новости и сплетни начали доходить до меня свежими, можно сказать, прямо с пылу с жару.

Теперь по утрам он почти ежедневно крутится на рынке, а к полудню, когда из-за жары торговля затихает, приходит ко мне на крышу с докладом. Это стало одним из немногих доступных мне развлечений.

Едва высунувшись из люка, Гуруш тут же склонил голову.

— Здоровья юному господину!

Киваю ему в ответ и жестом приглашаю подняться. В одно мгновение тот оказывается рядом с «шезлонгом» и, зависнув надо мной, начинает бубнить в своей манере каменной статуи.

— Захочет ли молодой господин знать или нет, не знаю, но скажу… — Пауза, мой одобрительный жест, и он продолжает. — На рынке прошел слух, что вчера в город приехал грек Эвмен с отрядом. Мясник Римарий, что снабжает свежим мясом дом стратега Димеция, рассказывал, что сегодня с утра, когда он привез на кухню припасы, там были люди Эвмена, что остановились в доме стратега. От них он узнал, что Эвмен торопится в Вавилон и намерен скоро покинуть город.

Новость занятная, но, пока я не решил, что с ней делать, бросаю на Гуруша вопросительный взгляд, мол, что еще есть⁈

Тот начинает длительный заход с перечислением всех тех, кто от кого что узнал и при каких обстоятельствах это случилось. Я терпеливо слушаю, поскольку Гуруша лучше не перебивать: быстрее не получится, а вот понимать его станет труднее. Он начнет заикаться и проглатывать окончания.

Дослушав до конца, выясняю, что город наполнен слухами и греко-македонская верхушка города страстно увлечена интригой. Кого после своего неудавшегося сватовства к Адее регент Пердикка возьмет в жены: дочку Антипатра, Никею, или дочь Олимпиады и родную сестру Александра, Клеопатру?

Я точно знаю, что ни на ком из этих женщин Пердикка жениться не успеет, но заинтересованность местных жителей мне понятна. Женитьба регента на Никее ведет к союзу с Антипатром, а значит, к миру и спокойствию, а вот брак с Клеопатрой несет в себе угрозу усиления власти Пердикки. Этому, несомненно, воспротивятся другие диадохи, что приведет к неизбежной войне.

В целом, все это мне мало интересно, а вот новость про Эвмена все же зацепила.

«Неплохо было бы узнать, — задумываюсь под нудящий голос Гуруша, — что грек думает про меня по прошествии полугода. Эти шесть месяцев прошли для него достаточно бурно, и помнит ли он вообще про мои пророчества!»

Исходя из моих знаний об этом периоде, Эвмену по Вавилонскому разделу достались две еще не завоеванные сатрапии — Каппадокия и Пафлагония. Греку предстояло их завоевать, и он отправился туда еще летом. Войск у Эвмена было недостаточно, и Пердикка приказал сатрапам двух соседних провинций, Антигону и Леоннату, оказать ему помощь. Оба этих полководца в открытую проигнорировали приказ регента, а Леоннат даже предложил Эвмену оставить пока в покое дикую Каппадокию и двинуться с ним в Элладу на помощь Антипатру, завязшему в войне с восставшими греческими полисами. Эвмен не согласился и по-тихому сбежал из лагеря Леонната.

«Сейчас он торопится в Вавилон и собирается донести Пердикке об измене, но в его голове наверняка полно сомнений, — мысленно заключаю свои размышления. — На чью сторону встать? Сохранить верность царской семье или перейти в лагерь Антипатра⁈ Оба варианта для него туманны, но тут важно другое. Следует напомнить ему о себе, а заодно проверить, насколько сильно он поверил мне полгода назад. Если поверил, то, узнав, что я в городе, он обязательно захочет узнать мнение покойного царя и по сегодняшним проблемам».

Я не хочу ничего менять в текущих событиях; Эвмен мне будет нужен не завтра и не послезавтра, а через пять лет. И тут очень важно, чтобы к тому времени он в полной мере осознал мою ценность и значимость. Для этого необходимо регулярно появляться в его жизни, особенно в такие вот переломные моменты.

«Появляться и своими пророчествами направлять его в ту точку, в которой он и так должен оказаться в нужное мне время». Я улыбнулся своей витиеватому заключению. «Нельзя же будет потом возникнуть из неизвестности и ошарашить: „Здравствуйте, я ваш царь!“»

Последняя мысль меня совсем развеселила, и, подняв взгляд на замолчавшего Гуруша, я ошарашил его вопросом:

— А можно ли сделать так, чтобы Эвмен невзначай узнал о моем присутствии в городе?

Делаю особое ударение на слове «невзначай» и поднимаю на него многозначительный взгляд.

Тот, постояв пару секунд с каменной физиономией, удивленно посмотрел на меня, а затем задумчиво выдал:

— Можно, но тогда надо бы поторопиться!