Бастард Александра

Глава 1 // Часть 1 Смерть Александра

Неизвестность

В непроницаемой тьме все мои ощущения сводятся лишь к одному — к сковывающей всё тело тесноте. Жмёт так, словно бы мне на голову напялили противогазную маску на два размера меньше и одновременно натянули на ноги малоразмерные сапоги.

«Что это⁈ Я умер! — вспыхивает первая здравая мысль. — Неужто вот так выглядит ад и его первый круг?»

В памяти вспыхивает воспоминание о взрыве и чудовищной силе, взметнувшей меня над палубой. И всё…! Больше ничего не помню, только темнота и эта, сводящая судорогой, теснота!

Ещё несколько мгновений кошмара, и я вдруг осознаю, что не болтаюсь в пространстве и пустоте, а просто лежу на спине с закрытыми глазами. Хочу их открыть и понимаю, что боюсь это сделать.

«Что я увижу? — пугающе бухает в висках страх. — Выжженную пустыню? Пламя под кипящими котлами?»

Я продукт своего времени, и ад в моей голове рисуется сообразно виденным когда-то картинам и голливудским фильмам.

Страх настолько силен, что почти вытесняет из головы разум, но где-то в самой глубине сознания я все же цепляюсь за остатки здравого смысла.

«Если я мертв, то с адом что-то не так! Уж больно по-земному рассуждает моя душа! Вообще, разве грешная душа может рассуждать? Она должна страдать, страдать и страдать! Может, я не умер? — Этот вопрос вдруг зажигает меня надеждой. — А если так, то какой смысл прятаться в темноте, лучше уж встретить грядущую опасность лицом к лицу!»

Все это проносится в моей голове за долю секунды, и с решительным усилием я распахиваю глаза. Внутренне готовлюсь к самому худшему, но вокруг нет ничего страшного.

Подняв голову, медленно обвожу взглядом пустую комнату.

«Довольно большая, квадратов тридцать, не меньше! Оштукатурена довольно грубо. На противоположной стене — большая фреска! Не вдаваясь в смысл нарисованного, мой взгляд скользит дальше. Тяжёлая занавесь скрывает, скорее всего, окно; дальше — стол с кувшином и тазиком на нём, табурет…»

В каком-то ступоре опускаю глаза и вижу кровать, на которой лежу, ковёр на мраморном полу.

Этот вполне мирный вид приносит успокоение, и я позволяю себе немного иронии:

«Нет! На ад это не похоже! Впрочем, и на рай тоже!»

Пробую пошевелить ногой, рукой. Все нормально! Все конечности слушаются меня без проблем. Осознав это, спускаю ноги с кровати и, аккуратно пройдясь по ковру, застываю перед задернутым окном. На миг сковывает оцепенение.

«Может, не стоит? Я могу увидеть там то, что может мне совсем не понравиться!»

Отбрасываю эту мысль и со злостью накидываюсь на себя:

«Не будь идиотом! Что бы ты там ни увидел, лучше знать, чем прятать голову в песок!»

С решимостью обреченного протягиваю руку — и вот тут замираю по-настоящему. Казалось, что ещё могло бы меня озадачить, но перед моими глазами совсем не моя рука!

«Это даже не рука взрослого человека… Скорее, ребенка! — В каком-то ступоре пялюсь на свою ладонь, а сознание непроизвольно отмечает. — Маленькие пухлые пальчики, розовая ладошка! Лет десять, не больше!»

Страшное предчувствие жахнуло в груди горячечным взрывом, и я заметался глазами в поисках зеркала. Не найдя, бросаю занавесь и почти бегом возвращаюсь к столу, где стоит тазик с водой. Склоняюсь над ровной, почти зеркальной поверхностью и вижу отражение детского лица: тёмные кучерявые волосы, прямой нос, широкие скулы.

«Мать честная, да как же это?» — тяжело дыша, всматриваюсь в своё отражение и не могу свыкнуться с чудовищной реальностью. В памяти вновь проносится взрыв, боль, темнота…!

Собрав волю в кулак, пытаюсь иронией вернуть себе способность мыслить:

— Если выбирать между взрослым трупом и живым ребёнком, то выбор, пожалуй, сделан правильно.

Несколько минут бездумно стою, склонившись над тазиком, пока здравый смысл не начинает раскладывать всё по полочкам.

«Хорошая новость в том, что я живой! Плохая — что в теле совершенно незнакомого мне ребёнка! Я никогда не видел этого лица! Кто этот малец⁈ И где я вообще⁈» — на этой мысли я, словно встряхнувшись, поднимаю голову и стремительно подскакиваю обратно к окну.

Резко распахиваю тяжёлую занавеску и жмурюсь от ударившего прямо в глаза яркого солнца. Жар южного дня пыхнул мне в лицо, и, морщась от слепящего света, я смотрю на раскинувшийся внизу город. Прямо под окном зеленеют кроны пальм, а за ними — тысячи и тысячи плоских белых крыш. Ещё дальше, в раскалённом мареве, синеет лента реки, пилоны городских ворот и зиккураты храмов на другом берегу.

«Это что? — ошарашено спрашиваю сам себя. — Азия? Багдад? Дамаск?»

Перечисляю города и понимаю, что это не так! Пара секунд, и до меня доходит главное несоответствие: нет торчащих мусульманских минаретов и многоэтажных современных зданий. В голове мелькает четкая мысль:

«Хотя бы одну высотку или торговый центр я увидел бы с любого ракурса!»

В этот момент слышу шаги за спиной и, обернувшись, вижу входящую красивую тридцатилетнюю женщину с осунувшимся лицом и красными от слез глазами. Не успеваю ничего сказать, как она бросается ко мне и, прижав к груди, начинает причитать:

— Бедный, бедный мой мальчик! Какое горе! Какая беда обрушилась на нас! — Она до боли втиснула в себя мою голову. — Он умер! Твой великий отец покинул нас навсегда!

Первым желанием было вырваться из объятий и потребовать объяснений. Кто умер⁈ Чей отец, и причём тут я⁈ Тысячи вопросов одолевают мой разум, но нехорошее предчувствие останавливает моё желание их задать. Слишком много вокруг необычного и странного. Такого, что не укладывается ни в одно объяснение, и в этой ситуации инстинкт самосохранения говорит мне — не торопись!

За годы морской карьеры я бывал в разных стрессовых ситуациях, и главное правило, что я вынес из них, гласило: не дёргайся, и что бы ни случилось, излучай уверенность и спокойствие.

Вот и сейчас, подавив в себе протест и вопросы, я решаю сначала разобраться в том, что происходит, а потом уж… Едва принимаю такое решение, как сразу же приходит осознание, что женщина говорит не на русском, не на английском, а я её отлично понимаю. Даже более того, в моей голове есть чёткое понимание, что она говорит на смеси греческого и персидского, и я знаю оба этих языка.

Замерев, слушаю причитания женщины:

— Кто теперь нас защитит? Кто убережёт моего мальчика, моего Геракла, от этой стервы Роксаны?

Она вдруг отпустила меня и подняла голову:

— Мемнон! Нам надо бежать! Теперь, когда Александра больше нет, нас обязательно убьют! О нас некому позаботиться!

Вслед за ней тоже поднимаю глаза и вижу стоящего над нами толстого невысокого мужчину с выбритой головой и пухлыми губами. Он попытался было открыть рот, но женщина тут же перебила его:

— Собирай вещи, Мемнон! Мы уезжаем в Пергам!

После этого выкрика она, словно бы враз обессилев, отпустила меня и отрешённо замолчала, а тот, кого назвали Мемноном, получил, наконец, возможность вставить слово.

— Моя госпожа, — начал он неуверенно, — ты не можешь покинуть Вавилон без разрешения Пердикки! К тому же у нас совсем нет денег! Да и такой внезапный отъезд все расценят как бегство! Пойдут нехорошие слухи…! Чего доброго, тебя ещё заподозрят…

— Ты что несёшь! — оттолкнув меня, женщина вскочила на ноги. — Я любила Александра! Всегда любила…

Недоговорив, она вдруг безвольно опустилась на табурет и разрыдалась.

Остолбенев от всего происходящего, я стою и смотрю на подрагивающие от рыданий женские плечи и пытаюсь осмыслить услышанное.

«Александр, Пердикка, Вавилон…! — в сознании настойчиво скачут эти три слова. — О чём это они⁈ Ощущение, будто они тоже недавно посмотрели фильм о войнах диадохов!»

Мой оценочный взгляд в очередной раз проходится по лицам этих странных людей, и в очередной раз я не нахожу и тени наигранности. Даже более того, горе, изливаемое женщиной, абсолютно искреннее, а маленький толстый человечек буквально вибрирует переполняющим его страхом.

«Если это актёры, — убеждённо говорю самому себе, — то актёры первоклассные! Но кому придёт в голову разыгрывать меня, да ещё так затратно?»

Мысли мешаются в голове, а глаза вдруг упираются в мои собственные детские стопы. Тут на ум приходит только одно:

«Ты идиот⁈ Какой розыгрыш?!. Ведь ты — это уже не ты, а какой-то малолетний пацан! Такой розыгрыш никому не по плечу, разве что Господу Богу!»

Как последняя возможность уцепиться хоть за что-то разумное, в голове вспыхивает спасительная мысль:

«А может, это всё галлюцинация? Может, я без сознания, и всё это лишь продукт моего разума?»

На всякий случай щипаю себя за ногу и, скривившись от боли, бросаю взгляд в окно на раскинувшийся там город.

«Может быть, действительно, это все мираж? Может, это какая-то виртуальная картинка?»

Но нет, город выглядит вполне настоящим. От окна веет очень даже реальным жаром, и память подсказывает, что плачущая женщина тоже обнимала меня вполне материалистично. К тому же, толстяк слишком уж сильно воняет потом для призрака.

Словно бы в подтверждение своей материалистичности, тот начинает извиняюще бормотать:

— Моя госпожа, я совсем не желал тебя обидеть, я только хотел сказать, что людские языки злы, а помыслы полны зависти. Стоит тебе уехать, и твои враги мгновенно обратят это против тебя. По городу поползут слухи — раз Барсина сбежала, значит, совесть ее нечиста!

«Барсина! — повторяю про себя последнее прозвучавшее имя, и память подсказывает единственного известного мне человека с таким именем. — Персидская наложница Александра Македонского, родившая ему сына Геракла!»

И тут, как вспышка, в голове проносится совсем недавнее воспоминание. Вошедшая женщина обнимает меня и яростно шепчет:

«Кто теперь нас защитит? Кто убережет моего мальчика, моего ГЕРАКЛА, от этой стервы Роксаны?»

Почти обреченно шепчу про себя:

«Это же меня…! Это меня она назвала своим сыном Гераклом!»

Еще не высказанное предположение так логично вяжется с тем, что я уже увидел и услышал, но… Принять такое невозможно! Во всяком случае сразу! Я все еще не могу поверить. Принять то, что там за окном не две тысячи двадцать четвертый, а триста двадцать третий год до нашей эры, — это совсем нелегко. Еще труднее поверить в то, что я уже не старый, многоопытный капитан дальнего плавания, а малолетний бастард Великого Александра.

«Нет, нет и нет! — зажмурив глаза, мотаю головой и мысленно отказываюсь принять новую реальность. — Этого не может быть!»

В это время, словно в противовес моим мыслям, звучит голос толстяка:

— Госпожа, все, кто скорбит о смерти Александра, сейчас рядом с его телом. Тебе и твоему сыну тоже следовало бы быть там. Твое отсутствие лишь развяжет злые языки.

Открываю глаза и вижу, как только что плачущая женщина вдруг резко поднялась и утерла поплывшую тушь. Протянув мне открытую ладонь, она произнесла уже твердым грудным голосом:

— Геракл, дай мне руку! Мы идем прощаться с твоим отцом!

То, что она назвала Гераклом именно меня, теперь уже точно не вызывает никаких сомнений. Поэтому, не найдя лучшего решения, я подчиняюсь и просто подаю ей свою пухлую ладошку.

В пустом коридоре гулко отпечатываются торопливые шаги. Я едва поспеваю за взрослыми, и женщина буквально тянет меня за собой. Слева, семеня короткими ножками, сопит лысый толстяк.

Перед глазами проплывают украшенные фресками стены, мозаичные полы и резные мраморные колонны. Пытаясь оценить увиденное, я лихорадочно верчу головой. Надежда на то, что все это какой-то идиотский розыгрыш, до сих пор теплится в моем подсознании, и я тщетно стараюсь найти ей подтверждения. Как назло, все выглядит совершенно аутентично: никакого новодела, современных материалов и даже намека на машинную работу.

Впереди более ярким пятном высветился арочный проход, и мы притормаживаем перед ним. Женщина поправляет прическу, платье, а мужчина просто пытается отдышаться. Затем они вдвоем гордо вскидывают головы, надевают на лица скорбный вид, и мы заходим.

Впереди огромный зал с циклопическими колоннами, и только где-то у дальней стены видны собравшиеся люди. Навскидку, их человек пятьдесят, но в формате открывшегося пространства они кажутся крохотной кучкой, жмущейся в углу.

«Так, — быстро прихожу к пониманию, — если все-таки поверить в реальность происходящего, то, скорее всего, это дворцовый храм, а там, у алтаря, ближний круг прощается с безвременно покинувшим этот мир Александром».

Мы подходим все ближе, и лишь несколько человек из собравшихся, повернувшись к нам, приветственно кивают. Толстяк шепотом отмечает каждый такой жест, и в его шевелении губ я разбираю:

— Птолемей, Эвмен — да! Мелеагр, Селевк, Аттал, Антигон — нет!

С последним именем прослеживаю взгляд своего спутника и упираюсь в суровое лицо с повязкой, закрывающей один глаз.

В этот момент одноглазый повернулся в мою сторону, и его взгляд прошелся по мне как по пустому месту. Нет, скорее, он глянул на меня как на муху, насекомое, которое он прихлопнет, не задумываясь, стоит мне лишь задеть его слух своим писком.

Теперь я смотрю на всех остальных собравшихся здесь мужчин, и у меня пропадает всякое сомнение в том, где я нахожусь. В глазах каждого из них я нахожу убедительное доказательство того, что передо мной не актеры, что все эти люди вообще не имеют ничего общего с двадцать первым веком.

Я даже не знаю, как это объяснить, но с первого взгляда видно, что это совсем другие люди, слепленные из совсем другого теста. В глубине их глаз я нахожу такое абсолютное равнодушие к чужой жизни, что аж дрожь пробирает. Нет, это не маньяки и не убийцы; эти мужчины чтят закон, право и всё такое прочее, но любому из них раскроить череп или вспороть живот другому человеку так же легко, как плюнуть.

Эта привычка убивать, это равнодушие к чужим страданиям и смерти читается в каждом их взгляде, жесте, повороте головы… Это настолько очевидно и убедительно, что мне становится не по себе. В этот миг я по-настоящему начинаю понимать своих спутников: эту перепуганную женщину, этого задыхающегося от страха толстяка.

Здесь, в этом страшном мире, куда я так неожиданно попал, жизнь человека не стоит и ломаного гроша, и понимание этого каждым из ныне живущих впитывается с молоком матери.

Это понимание, как и одномоментное осознание того безумия, в которое я угодил, на миг вгоняет меня в ступор, но тут же отпускает. Многолетняя привычка не впадать в панику в сложных ситуациях берет свое.

«Как бы там ни было, — решаю для себя четко и бесповоротно, — каким бы безумием мне это ни казалось, но если существует хоть малейшая вероятность того, что я каким-то образом угодил в 323 год до нашей эры, то надо руководствоваться только этим резоном и никаким больше! Потому что если это действительно так, то любая ошибка, любое необдуманно сказанное слово может стоить мне жизни!»

Тут я не перебарщиваю, а рассуждаю согласно главному морскому правилу, которое гласит: всегда считай себя ближе к опасности! А в том, что 323 год до нашей эры уже сам по себе несет угрозу и опасность, сомневаться не приходится; достаточно лишь пройтись взглядом по жестким лицам людей, собравшихся в этом зале.

Решив так, я тут же задаю себе краеугольный вопрос:

«Что же мне тогда делать?»

Прямого ответа у меня нет, но зато в памяти всплывает недавно почерпнутый факт: внебрачный сын Александра от наложницы Барсины по имени Геракл был убит вместе с матерью лишь в 309 году до нашей эры.

«Значит, — определяю для себя линию поведения, — у меня в запасе есть еще четырнадцать лет, и суетиться не стоит. Надо постараться не высовываться и вести себя так, как вел бы настоящий десятилетний ребенок».

Тут я понимаю, что плохо представляю себе поведение ребенка. Мои собственные дети давно уже взрослые, да и были они детьми из совсем другого времени.

«Как ведут себя нынешние дети?» — на этот вопрос, понятно, ответа у меня нет, но есть общее представление о том, что в этом времени думать о правах ребенка никому и в голову не приходило.

«Однозначно, надо проявлять сдержанность и покорность. Больше внимать и поменьше говорить, — тут я иронично улыбнулся, — и, конечно же, слушаться 'любимую мамочку»!

В этот момент голос жреца возвысился от заунывного завывания почти до крика и оторвал меня от размышлений. Этот вопль вдруг акцентировал меня на том, что я слышу совсем не русскую речь и, как ни странно, всё понимаю.

«Еще бы они говорили на русском! Сдурел? Конечно, они говорят на греческом! Вернее, на македонском диалекте греческого», — подсказывает мне часть моего нового подсознания.

И только сейчас я по-настоящему осознаю тот факт, что понимаю этот древний, давно умерший язык как родной. Это удивительно, но я уже устал удивляться! В сравнении со всем остальным эта способность как бы уже и не чудо вовсе, а так… вполне объяснимое явление. Просто часть памяти того десятилетнего мальчика, в которого я превратился, сохранилась в моем сознании.

Подняв глаза, вижу, как четыре раба подняли лежащее на алтаре тело и опустили его в серебряную ванну. Отсюда мне не виден раствор, в который положили тело Великого Александра, но из просмотренной серии фильмов я знаю, что там — мед. В меду, как считали древние, тело не разлагается и его можно хранить достаточно долго.

Почетный караул встал у тела царя, а присутствующие начали постепенно расходиться. Моя «мать» и Мемнон продолжают стоять, и я вместе с ними. Пользуясь моментом, прислушиваюсь и ловлю все долетающие до меня разговоры.

Вот одноглазый Антигон повернулся к кому-то из незнакомых мне людей, и я слышу его негромкий голос:

— Сегодня вечером Пердикка собирает всех на совет.

Ответ его собеседника я не успеваю разобрать, потому что в этот момент тот, кого Мемнон назвал Эвменом, остановился рядом с «моей матерью».

— Смерть царя — большая беда для всех нас, но твое горе, Барсина, безмерно. Я приношу тебе свои соболезнования, и знай, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь и сочувствие.