Барометр падает

Глава 5

17 августа 1979 года, пятница

Теория грибницы

С телевидения мы переключились на радио. В полночь привычно прозвучал гимн, за ним — новости страны, а далее обыкновенное «музыкальное ностальгическое». Кристалинская, Зыкина, Воронец. Спокойные, надёжные песни.

Танки не двигались. Заглушили моторы, и замерли. Орудиями от Кремля. Охраняют, значит, подступы к оплоту. Два танка стояли прямо у съезда с Большого Каменного моста, позицией своею показывая — никто не уйдёт обиженным.

Никто и не собирался.

Ольга старалась дозвониться до Андрея Николаевича, но, похоже, дело это было непростое.

Наконец, она оставила попытки.

— Бабушка Ни говорит, что папа на важном заседании. Но ничего особенного не происходит.

— Это радует, — сказал я, выключая торшер. Теперь в комнате стало совсем темно, светилась лишь шкала «Симфонии». Ну, и свет Кремля, куда же без него.

Я приоткрыл окно.

Обычно полуночная Москва шумит едва ли не громче полуденного Чернозёмска: кто-то гуляет, кто-то куда-то едет, по служебным ли делам, по личным… Сюда, на восьмой этаж, звук долетает слабо, но всё же долетает. Но сейчас даже при открытых окнах было тихо, как в Сосновке. Даже ещё тише: в Сосновке есть беспокойные собачки, что порой лают, пусть и вдалеке, а в Москве такого не водится.

Танки стояли смирно. Башнями не вращали, огни пригасили. Драконы дремлют, да. И никто их не тревожит — ни выстрелы, ни шум толпы. Пусть драконы немножко поспят.

Я вернулся к приёмнику. Поймал Би-Би-Си. Британцы никак не комментировали присутствие танков у Кремля. Пока не комментировали. Возможно, просто не успели, слишком мало времени прошло. У них же нет корреспондентов на каждом дереве, да ещё с рацией наготове. Правительство-то в курсе, думаю. Но пока думает.

— У нас это невозможно, — сказал я уверенно, и даже отчасти скучающе, как о факте общеизвестном, Волга впадает в Каспийское море.

— Что невозможно?

— Военный переворот. Советский Союз — это вам не Греция, не Чили, не говоря уже об Африке, у нас военные к власти прийти просто не могут.

— Это почему же? — заинтересовались девочки, отвлекаясь от вида из окна.

— У нас совсем другое общество, социалистическое. Где всё учтено с самого начала.

— Что именно учтено?

— То, что бытие определяет сознание. Движущая сила военного переворота — молодые офицеры, голодные и честолюбивые. Какой-нибудь Хорхе думает: придём мы, военные, к власти, и я, лейтенант, сравняюсь доходами с инженером! А майор Гонсалес мечтает после переворота превзойти врача! Вот и идут на авантюру, да ещё под сенью какой-нибудь идеи: долой коммунизм с его диктатурой захребетников!

— Почему захребетников? — спросила Лиса.

— Я как-то от скуки листал словарь Даля, случайно открыл на слове «пролетарий». Узнал много нового. Но не в этом суть, идея без материальной базы — пустышка, её воздействие кратковременное и ограниченное. Идея же, имеющая под собой материальную основу — могучая сила.

А теперь представим советского офицера, Ивана Иванова, у которого сразу после училища денежное довольствие больше, чем у инженера, да не простого инженера, а старшего. Дальше — лучше и лучше, и, выйдя на пенсию в полном расцвете сил, он вполне может жить жизнью рантье,с пенсией, большей чем зарплата его ровесника, инженера или врача. Но наши люди не так воспитаны — быть рантье, они трудятся на мирном поприще, используя полученные навыки, или приобретая новые. И по уровню жизни он войдёт в десять процентов наиболее обеспеченных граждан, будучи при этом уважаемым и высокоценимым членом общества. Так что экономической причины участвовать в заговорах и переворотах у советского офицерства не было, нет и не будет. Что же до идейной стороны, то повседневная политико-воспитательная работа в нашей армии не даёт никакого шанса проникновению чуждых идей в сознание советского офицерства. И потому выступить против власти может только сумасшедший. Но с ума поодиночке сходят, а не полками и дивизиями. И потому, — слегка возвысил я голос, — происходящее — это учения. Внезапные, и потому необъявленные. Но завтра, думаю, всё разъяснится. То есть, уже сегодня, потому что времени — час пополуночи.

И мы разошлись по комнатам. Личное пространство, да.

Я включил — тихонько-тихонько — японский транзисторный приёмничек. Настроился на «Маяк». Но ничего необычного не услышал.

Разложил на письменном столе газету, а на газете — подстилку, и стал разбирать пистолет. Помнится, на сборах в оружейной комнате висел самодельный плакат: «Жена любит ласку, а оружие — чистку и смазку!»

В чистке пистолет не очень-то и нуждался, с новогодней ночи я больше не стрелял, но почему не смазать? Смазал, собрал, заново снарядил магазин, всё, барин! Восемь патронов, плюс столько же в запасном магазине. «Вы полагаете, их будет больше шестнадцати?» «Запирайте етажи, нынче будут грабежи!»

Нет, грабежей я не ждал, но с пистолетом спокойнее.

Убрался на столе. Вымыл руки. Посмотрел на Кремль — без динамики.

Не спится.

Пришла Надежда. Тоже не спится. Минуту спустя — Ольга. Места всем хватит, никто у нас не лишний.

Не сразу, не по волшебству, но мы всё-таки заснули. Спал я вполуха, всё слушая и город, и «Маяк», но ничего тревожного так и не услышал.

Утро встретило прохладой из приоткрытого окна. Ещё не осень, но понятно, что приближается она.

Кажется, ночью передавали что-то похожее на волне «Маяка».

Танки стояли на прежнем месте. Интересно, а экипажи? Каково им в стальных машинах?

А движение по Каменному мосту возобновилось. Значит, всё в порядке.

Позавтракали остатками ужина.

Пообедать договорились в ресторане ЦДЛ, там и Женю проводим.

Девочки вызвали издательскую «Волгу», на ней и отправились вершить издательские дела.

А я поехал на личной. В Спорткомитет. Позвонили и попросили приехать в удобное для меня время, но сегодня, к десяти тридцати, в помещение триста четырнадцать, просьба не опаздывать.

И повесили трубку, мерзавцы.

Еду, смотрю по сторонам. С каждым днём хорошеет столица!

Я же вчера был в Спорткомитете, что произошло? Такого, что требует моего присутствия, нет, моей явки к неведомому лицу в неведомое помещение триста четырнадцать?

И я повернул не налево, а направо. Прав, прав Фишер — с ними нужно построже, иначе на голову сядут.

До дачи Стельбова я доехал быстро. Помог пропуск на лобовом стекле. Правда, пришлось миновать три шлагбаума, но каждый отнял не более минуты. Ну, и на въезде собственно дачи проверили, я это, или не я. Служивые меня знали, чай, не первый раз, но порядок есть порядок. Попросили открыть багажник. Открыл. Спросили, есть ли при мне оружие. Есть. Заезжайте. Заехал.

Веселая компания — Ми, Фа и бабушки Ка и Ни — расположились у Большого Дуба. Ми и Фа с совочками и ведёрками возятся под грибком в песочнице построенной дедом, вернее, по его просьбе. Бабушки вполголоса обсуждают положение нашей страны на международной арене, приходя к выводу, что в Европе позиции социализма сильны, как никогда, а вот в Азии из-за агрессивной политики Китая, напавшего на свободолюбивый Вьетнам и получившего достойный отпор, нужно укрепляться.

Я же валялся на раскладушке в одних итальянских боксёрах, принимал солнечную ванну, и попутно вырабатывая витамин Д. Он пригодится, этот витамин. В Берлине. В Западном Берлине.

— Ну, молодёжь, как настроение?

Это Андрей Николаевич неслышно подкрался к нам. Ну, почти неслышно. Если не прислушиваться.

Молодежь — это Ми и Фа. Деда, деда, и бегом обниматься.

— Пойдём за грибами, а? Пойдём?

Мелкие согласились.

— Миша, не составишь нам компанию?

Я оделся в дачное — спортивный костюм. Динамовский. Андрей Николаевич тоже в спортивном костюме, но спартаковском.

Идём. Ми и Фа с ведёрками, а мы налегке.

Идти недалеко, в маленькую берёзовую рощицу.

— Ищем, ищем, ищем!

И мелкие принялись искать. А мы — за ними следить. Нет, поганки здесь не растут, проверено, и малышки в рот с земли не тянут, приучены, но контролировать необходимо.

В роще водились лисички. Много. Ми и Фа их собирали, а мы с Андреем Николаевичем вели неспешную беседу.

— Как танки, не сильно напугали?

— Сильно, — честно ответил я. — Такой выстрелит по дому, и — птичка, будь здорова.

— Ты допускал, что наши танкисты могут стрелять по нашим домам?

— И сейчас допускаю. Теоретически. Если им отдадут приказ.

— Как ты себе это представляешь?

— Прилетит снаряд, вот и всё представление.

— Нет, как ты представляешь ситуацию, в которой кто-то отдаст такой приказ?

— Революция сейчас невозможна: верхи могут управлять, низы если и не благоденствуют, то благодушествуют. А вот дворцовый переворот — как знать, как знать. И командир танка, приняв четвертинку для храбрости, вдруг да и скажет: а что, ребята, однова живём, не пальнуть ли нам в этих зажравшихся сволочей? У них там квартиры с двумя нужниками, комнаты по шестьдесят метров, а у нас?

И пальнут. Но это, конечно, только в самом крайнем случае.

— Крайнем случае… — проговорил Стельбов. — Не бойся, крайнего случая не будет. Ночью все танки вернутся в места расположения. Это были учения. С применением бронетехники. Тренировка на случай стихийных бедствий. Готовится сообщение ТАСС. И точка.

— Вот и славно, — я не удержался, и тоже сорвал несколько лисичек. Жаль, ножа нет, но можно и руками. Грибнице это, как я прочитал в синей энциклопедии, не вредит.

— Но насчёт «зажравшихся» ты уловил верно. Растёт, растёт недовольство. И готовится важное решение. Вводится понятие прожиточного максимума. Точнее, будет введено. В начале ноября проект закона вынесут на всенародное обсуждение, и с будущего года он вступит в силу.

— И что это за зверь — прожиточный максимум? — спросил я, не очень, впрочем, удивившись.

— Максимальный доход советского гражданина.Он не должен превышать среднегодовой доход более, чем в пять раз.

— То есть если сегодня средняя зарплата по стране сто пятьдесят рублей, максимум будет семьсот пятьдесят?

— Ну, во-первых, средняя зарплата сейчас не сто пятьдесят, а сто шестьдесят пять, а, во-вторых, рассчитывается не месячный, а годовой доход, но да, в принципе так. Округленно десять тысяч в год на одного работающего. Минус подоходный. Тебе не хватит? Утешу: перерасчёт будет ежегодным, и сумма постепенно будет расти.

— Интересное предложение, — протянул я.

— Не предложение, Миша. Решение. Оно уже принято, остаётся уточнить детали и законодательно оформить.

— А как же…

— А так, Миша. Закрывается лавочка. Композиторам, драматургам и прочим баловням муз придётся ограничиться десятью тысячами.

— В год, — уточнил я.

— Конечно, в год. Думаешь, все бросят сочинять, и пойдут в рыбаки, сталевары и трактористы?

— В трактористы не пойдут. Но сочинять станут меньше.

— И очень хорошо. Лучше меньше, да лучше! А то порой гонят такую халтуру — и смотреть стыдно, и уши вянут. Трали-вали, тили-тили…

Я не ответил. Что тут ответишь?

— Но это не всё, Миша, — в голосе Стельбова я расслышал и злорадство, и сочувствие. — В скором времени примут совместное постановление Верховного Совета и Совета Министров, прямо запрещающее советским гражданам иметь счета в зарубежных банках.

— А как же… — снова начал я.

— Все счета владельцы должны будут перевести во Внешэкономбанк, и уже здесь, на Родине, тратить денежки. Чтобы они работали на нашу экономику, а не на заграничную. Разумеется, в пределах прожиточного максимума тратить.

— А если заработает больше?

— Сможет забирать частями, никто никого грабить не планирует. Столько-то в один год, столько-то в другой. Вот как ты, Миша, получаешь ежегодно десять тысяч чеками. Согласись, недурно вышло?

— Стало быть, я был подопытной крысой?

— Первоиспытателем, Миша, первоиспытателем. Ну, или птичкой, если тебе больше по душе зоологические сравнения. Гордись, эксперимент признан успешным.

— Горжусь, Андрей Николаевич, горжусь. Одно только смущает меня.

— Только одно? Что же?

— Денег, что лежат у меня во Внешэкономбанке, исходя из порций по десять тысяч в год, мне хватит до две тысячи сорок второго года. Сейчас будет матч с Карповым, и призовые — миллион, а в случае победы целых два. Это мне на двести лет вперед хватит, а разве я столько проживу?

— С такими-то деньгами почему бы и не прожить? — усмехнулся Стельбов.

— Я, конечно, не лектор… то есть не экономист, но эффект, экономический эффект представляется мне незначительным.

— Да, ты не лектор. Экономический эффект не главное, цель — укрепление социальной справедливости, достижение социального равенства.

— Ага, чтобы не было богатых.

— Мы не аскеты, уравниловки не допустим, но надо же и меру знать, — пожал плечами Стельбов.

— Но вдруг кто-то возьмёт, и не переведёт деньги во «Внешэконом», оставит в «Лионском Кредите», или «Дойче Банке»?

— Уголовная статья, и серьёзная уголовная статья.

— А если человек останется на Западе? — голосом кинопровокатора спросил я.

— Кто хочет остаться на Западе, тот и без закона о прожиточном максимуме там останется. Уже остаются, тебе ли, Миша, не знать, — это он на маменьку намекает, Стельбов. На Марию Соколову-Бельскую, оперную суперзвезду.

— Но таких людей… индивидуумов, — продолжил он, — будет мало. Единицы буквально. Родина без них проживет, а вот проживут ли они без Родины?

— Теория грибницы, — согласился я.

— Какая теория?

— Вот если эту лисичку, — я сорвал очередной гриб, — воткнуть в землю в другом месте, то она обречена. Не примется, поливай, не поливай. Потому что она — лишь часть грибницы. А грибница от сорванной лисички ничегошеньки не теряет, потому рвать их, грибы, можно совершенно безбоязненно, лисичкой больше, лисичкой меньше, значения не имеет.

— Вот как? Ну, люди всё-таки не грибы, хотя порой похожи до неразличимости. Что ж, пора обратно.

И мы пошли обратно.

Когда мы почти достигли песочницы, Стельбов спохватился, вернее, сделал вид, что спохватился:

— Насчёт миллионов. Да, прожить их трудно, однако честно заработанные деньги можно направить на какой-нибудь общественно-значимый проект, например, на восстановление гостиницы «Москва». Ты же, Миша, любил обедать в ресторане «Москвы»?

— И это интересное предложение.

— Так каковы же твои планы?

— От вас, Андрей Николаевич, секретов быть не может. Планы таковы: сначала мы устроим торжественный обед и проводы для нашего товарища, он будет возглавлять диагностический центр «Космос», в Ливии. С испытательным сроком, но мы в него верим. Вечером всей большой компанией садимся в поезд и едем в Сосновку, к родной грибнице. Здесь стало холодать, а Сосновка — пятьсот километров к югу, не пустяк. Самые старшие и самые младшие останутся там, Ольга и Надежда в понедельник вернутся в Москву, заниматься издательскими и прочими делами, а я поеду на сборы, куда решит наука. Матч — дело серьезное. Вот такие у меня планы.

— Что ж, дерзай. Дерзай… — повторил он, глядя на меня с сомнением. Попрощался с Ми и Фа, и с каждой за ручку, и пошёл в дом переодеваться. Ему возвращаться в Кремль, государственные дела вершить. Всю ночь вершил, утром приехал, поспал, сейчас погулял немножко с внучками, и назад.

Санин недавно роман принёс, о жизни полярников на льдине. Белое безмолвие. Вроде бы спокойно всё, но в любую секунду льдина может треснуть, или сжатие начнётся, или ещё что, а с виду тишь да благодать.

Вот и сейчас — с виду безмолвие, но следует готовиться ко всему.

По крайней мере, теперь понятно, почему девочки о расходниках заговорили. Узнали о грядущем законе, и решили, что лучше денежкам Чижика на медицину пойти, нежели невесть куда. На помощь братскому африканскому народу, например.

Тамбовский волк вам брат!

Не возможная потеря денег пугает, что деньги, далеко деньги. С деньгами я разберусь, не пугайте мастера киндерматом. Когда пишут об укреплении социальной справедливости, читай: пытаются снизить социальную напряженность. А она, напряжённость, не снижается, с чего бы? Да, возможно, кому-то на несколько минут или часов станет легче, если у популярного драматурга, или песенного композитора доход уменьшится, но большинство и знать не знает, каков он, этот доход. Но поменяется ли суть? Вот заморозили крупные вклады в сберкассах, и что, в магазинах стало больше товаров? Не стало в магазинах больше товаров. Отечественная легкая промышленность научилась шить на радость молодёжи настоящие джинсы из настоящего денима? Нет, не научилась отечественная лёгкая промышленность шить настоящие джинсы из настоящего денима, покупайте поделку из «орбиты», и то, если крупно повезёт. И так далее, и так далее. Истончается ткань бытия.

А где тонко, там и рвётся.

Вот что печально.