Барометр падает

Глава 18

е22 сентября 1979 года, суббота

Новая премьера

Игровых костюмов с собой у меня два. На белые партий — светло-серый, итальянский, на чёрные — тёмно-синий, французский. Оба куплены летом, специально для матча.

Казалось бы, какой пустяк, ерунда, или, хуже того — мещанство, вещизм, буржуазная отрыжка. Мол, следует надевать что-нибудь простое и удобное. Джинсы и водолазку. Как мне написал болельщик из Коломны, «на правах старшего советую: одевайся просто, без выпендрёжа, костюм ведь сковывает, как сковывают рыцаря латы».

Письмо пятидесятилетнего перворазрядника пришло на адрес чернозёмского «Молодого Коммунара», в Школу «Ч», и содержало пять листов советов, как мне играть с Карповым, советов от вполне здравых до весьма специфических. Но, подозреваю, у перворазрядника нет опыта международных матчей и турниров.

Во-первых, наш Спорткомитет требует от всех выезжающих за рубеж спортсменов, паче шахматистов, одеваться прилично. Костюм, галстук, белые или светлые рубашки, чистые туфли — указывается особо. Во-вторых, на многих турнирах, особенно традиционных, с давней историей, участник подписывает соглашение ли, контракт, как хочешь, так и называй, где указывается то же самое. Костюм, галстук, туфли.

Но, в-третьих и в-главных, костюм меня нисколько не стесняет, напротив. Вот в джинсах мне было бы неудобно, джинсы хороши на огороде, но не на сцене, где на тебя смотрят сотни зрителей. Шахматы — это искусство, это представление, это спектакль, и одежда должна соответствовать. Никто же не играет Чацкого, Безухова или Ленина в джинсах и водолазке.

Пока не играет.

И ещё: шахматисты суеверны. У них есть любимые костюмы, в которых они чувствуют себя защищёнными. Как в латах. Помню, в Ливии у Горта случилась с костюмом катастрофа, на него пролили кофе, пусть и случайно. На светлый костюм — чёрный кофе! И всё, Горт расстроился и стал играть много хуже своей силы.

Однако дело не в суеверии, а просто мне нравится хорошо одеваться. Хорошо в моём понимании, а не в понимании перворазрядника из Коломны. Система Станиславского: я создаю образ, и я должен верить в этот образ, жить жизнью этого образа. Образа современного советского человека, комсомольца эпохи развитого социализма. А то ведь нас, комсомольцев, до сих пор в странах развитого капитала представляют в шинелях с красными разговорами, на голове непременно будённовка, обуты либо в валенки, либо в сапоги. Курим самокрутки, «козьи ножки», слушаем граммофоны с огромными раструбами, и едим в общественных столовых варёную картошку, по праздникам — с селёдкой, обтирая руки о скатерти.

Откуда они взяли скатерти в советских столовых?

И тут вылетает Чижик, в модной одежде, и к тому же умеющий носить эту одежду — удар по заблуждениям и предрассудкам!

Разговаривает на разных языках, и недурно разговаривает — ещё удар!

Со знаменитостями на дружеской ноге, открытий и общительный, не варит супчики в номере гостиницы, а ходит в рестораны, да не один, а с прекрасными дамами — третий удар!

И, наконец, last but not least, он богат, богат, богат!

Именно, подтверждает Чижик, чьи фотографии нередко появляются на газетных страницах. Лаптем щи не хлебаем, средства к жизни имеем достаточные.

И сразу приходит понимание: социализм — это хорошо! Это не «отнять и поделить», это «свобода, равенство, братство, от каждого по способностям, каждому по труду», а поскольку каждый считает, что он талантлив, да и трудится больше всех, то, значит, и жить он будет лучше всех, не так ли? Капитализм мешает дарованиям трудящихся развиться и раскрыться, вынуждает ходить на постылую, скверно оплачиваемую работу, гнуть спины и сушить мозги ради кармана хозяина, а социализм… На Чижика посмотрите, и сразу станет ясно, что такое социализм!

Ну да, я витрина. Потому позволено мне то, что не позволено остальным, и не стоит заблуждаться, что делается это в признание моих заслуг. В Союзе множество людей, чьи заслуги куда весомее моих, факт. Но эти люди заняты: в секретных лабораториях создают секретные бомбы, в секретных КБ — секретные самолеты и ракеты, наконец, просто дают стране угля. Но быть витриной и не могут, да и не хотят.

Эти мысли занимали меня, пока «Волга» пересекала границу двух миров. То есть пересекать ей — дело минутное, но пограничники бдят! Непременный осмотр багажника, проверка документов… В теории дорога занимает тридцать минут, но сегодня все пятьдесят. Выехали мы с запасом, но пункт «Чарли» весь запас съел. Однако, успели. А «Вартбург», следовавший за нами, отстал: проверка портфелей! Вдруг везут врагам что-то важное?

Не везут, не везут. Но проверяют всех, таков порядок.

Ритуал привычный: здороваюсь с организаторами, здороваюсь с судьями, здороваюсь с соперником. Миколчук завел было разговор, что рукопожатия быть не должно, но я посоветовал перечитать условия состязания, в которых ясно прописано: отказ от рукопожатия — автоматическое поражение в партии. Шахматы — это вам не футбол, шахматы — игра джентльменов.

Я заметил, что наши бюрократы — а Миколчук, несомненно, бюрократ, — весьма вольно обходятся с законом, хотя, казалось бы, напротив, они должны держаться закона, как слепой поводыря. Но одно дело — у себя, на своем месте. В Западном Берлине такое не пройдёт. Для Западного Берлина советский бюрократ добыча лакомая, добыча желанная. Опутают статьями договоров, нарочно переусложненными юридическими терминами, а наш бюрократ человек простой, он уверен, что закон для человека, а не человек для закона. И образование у нашего бюрократа — ЦПШ, и хорошо, если ЦПШ. С основами советского права он, быть может, и знаком, но советское право пока не всеобъемлюще, на капиталистические страны не распространяется.

Хорошо, что еще с института Суслик научил: с документом обращайся, как с бомбой, крайне осторожно. Не справляешься сам — зови сапёра, то бишь юриста. И зови хорошего, потому что если рванёт, то рванёт!

Зарубежными контрактами занимается мой добрый друг Ульф Андерсен, шведский юрист и коммунист. А наши бюрократы, во всяком случае, бюрократы уровня Спорткомитета, зарубежного юриста не пригласят. Зарубежные юристы стоят дорого, да еще в валюте. За часовую консультацию просят столько, сколько юрисконсульт Спорткомитета зарабатывает за месяц, да еще в валюте просят! Мир чистогана, волчий оскал, это только чижики могут позволить себе швыряться сотнями.

А Чижик что? Чижик не только сотни, Чижик и тысячи, если требуется, потратит. Потому что помнит слова Ленина: брать адвокатов только умных, других не надо. Дёшево берёте — дорого обходится, это уже не дедушка Ленин, это просто дедушка, Иван Петрович Чижик, учил меня народной мудрости.

Об этом я думал, пока фоторепортеры слепили нас вспышками. Пытались ослепить, но не тут-то было: меня защищали специальные шахматные очки, «Chizzick», сделано в Австрии. Для шахматистов, для всех, кому дороги зрение и рассудок. Фотовспышки, да во множестве, да с близкого расстояния, вызывают световое сотрясение мозга. Последствия — дезориентированность, спутанность сознания, перебои кратковременной памяти, — конечно, менее выражены, чем при сотрясении ударном, но всё равно, зачем они мне, последствия? Ну, и потом, когда вспышки прекратятся, еще несколько минут плохо видно доску, мешают засветы. И я решил надевать очки. Стёкла, темные квадраты, спасают глаза. Дешево и сердито. Всего сорок западногерманских марок без стоимости доставки. Прибыли пока нет, но и убытки мизерны. Посмотрим, что будет после матча.

Наконец, фоторепортёры исчерпали отведенные им пять минут, и Лотар Шмид пустил часы.

Матч-реванш начался!

Анатолий сделал ход с е-два на е-четыре.

На третьем ходу выяснилось, что на доске испанская партия. Ожидаемо. Анатолий хочет вернуть корону, ему и атаковать. Я выбрал берлинскую защиту: корона-то моя, вот я и защищаюсь.

Анатолий задумался. В зале зашевелились: знатоки почувствовали сенсацию. Ладно, не сенсацию, но сюрприз: своим ходом чёрные показывают, что намерены уйти в глухую оборону. Не этого ждали от меня, не этого. Все привыкли, что чижик — птичка боевая. Каааак налетит, каааак распушит, только клочки по закоулочкам понесёт вольный ветер свободы!

И соперник ждал не этого, потому и задумался. Анатолий, конечно, знает дебют. Он не знает, почему я ухожу в оборону, нет ли здесь подвоха?

Наконец, он решился, и сделал рокировку. Я тут же забрал пешку е четыре. Нет, я не атакую, преимущества не имею, пешка легко отыгрывается.

Позиция не нова, позиция известна давно, в прошлом веке её подробно изучал Яниш, но в учебники и справочники она вошла, как Берлинская Защита. Прошу любить и жаловать. И анализы исследователей утверждают: конечно, у черных есть шансы на ничью, но придётся потрудиться.

А я что, разве против? Труд — источник всякого благополучия. Капиталист присваивает плоды чужого труда, а советский человек щедро делится ими со всеми людьми доброй воли. И я делюсь, но не сразу. Сначала новый вариант использую для своей выгоды, а уж потом изучайте, проверяйте, применяйте.

И на девятом ходу я предъявил новинку Анатолию и всему миру.

Нет, это не чудо, оценка позиции принципиально не менялась: у чёрных похуже. И король застрял в центре, и пешки по вертикали с сдвоены. Но как выигрывать белым, непонятно совершенно: ферзей мы разменяли, а без ферзей атаковать сложнее.

Карпов думал. Я тоже.

Анатолий времени не терял. Выглядит куда лучше, чем в Багио. Умеренный загар, небольшая, вполне уместная полнота, движения спокойны и уверенны. Хорошо подготовился физически. А специальная шахматная подготовка у него всегда самой высшей пробы.

А я? Руки не трясутся — уже славно.

Белые пришли в движение. Словно сбылись мрачные прогнозы защитников природы: Антарктида растаяла, и вода стала поглощать королевство чёрных, грозя утопить. Но нет, замок стоит на холме, стены его высоки, отсижусь.

Карпов атаковал непрерывно, но без авантюр. Я аккуратно отсиживался за стеной, перебрасывая силы согласно данным разведки. Не танец с саблями, а марлезонский балет.

Когда стало ясно, что осада бесперспективна, Анатолий предложил ничью. На сороковом ходу, зрители должны чувствовать, что артисты, то есть шахматисты, сыграли полную версию спектакля. Я для вида подумал полминуты, и согласился. Мне — да не соглашаться?

И завтра скрипеть доигрывание, в котором меня бы возили физией по доске? Нет, ничья была совершенно справедливым исходом, но вдруг, уставший, я бы обдернулся, перепутал порядок ходов, наконец, просто бы зевнул?

А я устал. И физически, и ментально. Все эти перелёты, переезды, перестрелки… Неважная подготовка к матчу.

Зато завтра доигрывания не будет, отдохну. Понедельник неигровой день. Опять отдохну. И ко вторнику приду если не в оптимальной форме, то в сносной.

Обменявшись рукопожатиями — корреспонденты опять слепили вспышками, — мы разошлись по своим углам ринга. По комнатам, которые предоставлены участникам. Пресс-конференция начнется через десять минут, и эти десять минут мы можем побыть на своей территории. Ну, как бы на своей.

На пресс-конференцию следует заявляться тем, кто официально включен в команду. Сам игрок, это раз, тренер — это два, и администратор — это три. То есть я, Геллер и Миколчук. Те, кому организаторы оплачивают дорогу, питание и проживание. Ну, как бы оплачивают, ведь мы живем не в Западном Берлине, а в Восточном, нашем, социалистическом.

— Нельзя ли востребовать командировочные? — спросил я Миколчука. — Живем мы в другом месте, в рестораны ходим другие, и вообще… Пусть покроют издержки наличными.

— Именно так я вчера и поступил, — сказал Миколчук. — И добился того, что расходы возместят.

— И когда же? — спросил я чуть горячее, чем следовало бы.

— По вторникам, раз в неделю.

Раз в неделю, это понятно. Играем мы трижды в неделю, по вторникам, четвергам и субботам. Доигрывания, если таковые будут — по средам, пятницам и воскресеньям. Понедельник — свободный день. Матч из двадцати четырех партий, то есть длиться он будет восемь недель. Плюс каждый из участников имеет право взять три тайм-аута, итого максимальная протяженность — десять недель. До самой до зимы. Сумма выйдет немаленькая. Ефиму Петровичу очень пригодиться. Да и вообще, нет маленьких денег, есть большие ожидания.

— Но эти деньги пойдут Спорткомитету, — сказал Миколчук, и я расслышал в голосе злорадство.

— Это почему?

— Потому что и дорогу, и питание, и проживание нам уже оплатил Спорткомитет. Дважды получать деньги за одно и то же нельзя. Потому их, деньги, следует вернуть. Вы не согласны?

— Логично, — пришлось признать очевидное. Действительно, дважды получать суточные, квартирные и прочие суммы — это моветон. Может быть, даже уголовно наказуемый.

Вошёл прилично одетый юноша, подающий надежды шахматист и волонтер матча. Вошёл и проводил нас в зал, на пресс-конференцию. Пресс-конференция проходит не в игровом зале, но тоже не маленьком, присутствующих явно больше полусотни.

Карпов и его помощники, Горт и Либерзон, уже сидели за столом.

Я на ходу нацепил шахматные очки, и без потерь пережил очередную атаку вспышек.

И первый вопрос был мне, почему-де, господин Чижик, вы надеваете тёмные очки в помещении?

Я ответил, что когда с двух-трех метров в лицо бабахнут фотовспышкой, да не советской, созданной согласно требованиям гигиенической науки, а буржуазной, атомной — тут недолго и растеряться. Родопсин распадается, и пока не синтезируется заново, человеку худо, он слепой. Вот я и придумал очки для шахматистов, чтобы не теряли драгоценного игрового времени в ожидании восстановления чувствительности глаз.

А нет ли в этом элемента неспортивности, не получаете ли вы, господин Чижик, одностороннего преимущества перед соперником?

Нет, не получаю, ответил господин Чижик, и в доказательство достал из кармана элегантный очешник, раскрыл, извлёк шахматные очки, показал залу, и презентовал Карпову. Анатолий подарок принял. Вместе с очешником, разумеется. Домашняя заготовка, да. И в очередных номерах шахматных журналов Европы и Америки будет реклама шахматных очков «Чижик».

Затем пошли вопросы общего плана, на них мы отвечали попеременно. Но блистал больше я. Карпов-то отвечал через переводчика, а я — хочешь, пирожное, хочешь, мороженное. То есть и по-английски, и по-немецки, да ещё включив кайзера, чуть-чуть, чтобы не стать карикатурой. А когда французский журналист спросил по-французски, они, французы, ревностно относятся к своему языку, я ответил и по-французски.

И вот блистаю я, блистаю, но думаю с печалью, что русского-то языка не слышу. Нет здесь советских журналистов. Советский Союз не признаёт Западный Берлин частью Федеративной Республики Германии, и старается вообще его не замечать, как стараются не замечать дощатых нужников во дворах сельских школ и больниц.

И — заказывали? Получите!

— Александр Попригорода, «Радио Свобода», — представился очередной вопрошающий, и задал вопрос по-русски:

— В Советском Союзе готовится закон, по которому максимальный доход гражданина не должен превышать десяти тысяч рублей в год. Это приблизительно пятнадцать тысяч долларов, или тридцать тысяч немецких марок. Ваши призовые за матч известны, вы получите либо два миллиона, если сохраните титул, либо миллион, если титул вернётся к господину Карпову. Вопрос: не чувствуете ли вы себя крепостным мужичком, которого барин послал на заработки, которые мужичок обязан отдать хозяину до гроша, до полушки?

Хороший вопрос, не в бровь, а в глаз. Когда переводчик сказал это по-немецки, для зала, все оживились. Нехорошее это оживление.

— Не чувствую, — ответил я. Кратко и по существу.

На этом пресс-конференция завершилась.

Авторское отступление

Позиция после девятого хода чёрных

В реальной истории возвращение берлинской защиты на самый высокий уровень произошло во время матча за звание чемпиона мира между Каспаровым и Крамником в Лондоне, 2000 год.

Крамник, играя черными, выбрал это продолжение, и Каспаров, при всём его таланте, не смог пробить берлинскую стану. Четыре раза не смог, в итоге он вообще ни разу за весь матч не выиграл белыми. Чёрными он тоже не разу не выиграл, впрочем.