Барометр падает

Глава 17

21 сентября 1979 года, пятница

Дружба, фройндшафт

Кубик покатился по зелёному сукну, остановился. Четыре!

Алла Георгиевна, для нас просто Алла, застенчиво улыбнулась. Вспышки стали ещё обильнее, но её это не смущало: мгновения славы сладостны. Завтра фотографии появятся на страницах газет всего мира!

Анатолий сам бросал кубик. Решил собственноручно испытать судьбу. Поместил кубик в стаканчик чёрного дерева, потряс его — и выбросил кость.

Три!

В сумме, значит, семь очков. Нечет. Поэтому завтра, в первой партии, ему играть белыми, таковы условия жеребьёвки, проведенной столь необычным способом.

Алла виновато посмотрела на меня.

— Повезло — ответил я. — Последнюю партию буду играть белыми, а последняя партия, она самая важная в матче.

И Алла засияла.

На самом деле все партии важны, все партии нужны, а жеребьёвка — отличный способ привлечь внимание к событию. Вот организаторы и стараются.

После жеребьёвки — неофициальная часть. Присутствует пресса, радио, телевидение, артисты, футболисты… Бэккенбауэр был, со мной фотографировался. Или я с ним. Прямая телетрансляция, прямой радиорепортаж. Для Западного Берлина этот матч — событие значительное. Весьма. Даже шампанское подали. Точнее, игристое рейнское. На радость присутствующим. Я обошёлся минералкой, но не «боржомом»: Берлин, да не тот! Нет здесь боржома. Но есть вода «Сент Примус». Примус, так примус. Не аппарат для готовки пищи, а просто — Первый. Вкус… Вкус воды, разбавленной водой.

Скрипичный квартет наигрывал популярные мелодии, можно танцевать. Алла и танцевала. С Бэккенбауэром, и вообще, пользовалась успехом. Соломенные волосы, голубые глаза, симпатичное лицо, спортивная фигура. Идеальный нордический тип. И одета в оригинальный костюм клайпедской швейной мастерской. Могут у нас шить, могут.

В общем, весело получилось. Но всё кончается, закончилось и веселье. Пора расходиться и разъезжаться.

Мы на двух автомобилях. «Волга», ГАЗ-21, баклажанного цвета, и немецкий «Вартбург», ярко-оранжевый. Оба представило дружеское ведомство. Вместе с водителями.

«Волга» выглядит достойно и во вражеском окружении. Старомодно, но благородно. Мы с Аллой Георгиевной, «просто Аллой», украшаем собой заднее, барское сидение, а на облучке — неприметный водитель и Миколчук в костюме из пятидесятых. Нет, у него есть и другие костюмы, современные, хотя и консервативные, но здесь и сейчас важно блюсти традиции, так он объяснил Алле свой выбор.

«Вартбург», он попроще. Чувствуется, что его дело — везти, а форсу если нет, то и не надо. В «Вартбурге» на переднем сидении рядом с водителем Ефим Петрович, а сзади в необиженной дружеской тесноте врач в штатском и переводчики в штатском. Молодых шахматистов же решили поберечь, рано им ещё капиталистическим воздухом дышать, пусть в отеле сидят, иммунитет вырабатывают.

Мы ехали по улицам, вечерний Берлин дразнил рекламами, призывая купить то одно, то другое, а лучше сразу всё. Если деньги есть.

Но с деньгами худо. Нет, командировочные все получили, на жизнь скромную, но пристойную хватит. Но только в нашем, в Восточном Берлине. Марки ГДР, вот какую валюту выдали нам. А западногерманских марок не дали. Зачем нам западногерманские марки? До места игры и обратно нас довезут, перекус для троих (меня, Миколчука и Ефима Петровича) в буфете за счет организаторов, а остальные перетерпят. Им положено стойко переносить все тяготы и лишения. В крайнем случае пусть бутерброды берут с собой, но чтобы без запаха. Кусочек хлеба и кусочек бутербродного маргарина. И есть культурно, не чавкая!

Зато не будет соблазнов пойти в чуждый нам кинотеатр посмотреть чуждое нам кино, купить чуждую нам книгу, и просто сесть в чужое такси или автобус, пошляться по чуждому городу. Приехал, сделал дело, уехал.

Предполагаю, что у Адольфа Андреевича есть эн-зе в дойчмарках, на непредвиденные, чрезвычайные ситуации. Но зачем нам чрезвычайные ситуации?

Я, конечно, могу попросить у организаторов толику западногерманских марок в счёт призовых, но не хочу срамиться перед державами, мол, какой же он голодранец, этот Чижик. Да и незачем мне просить, у меня в Немецком Банке денег достаточно. Но сейчас банки уже закрыты, это первое, и набивать карманы на виду неимущих сотоварищей — не лучший способ укрепить командный дух, это второе. Конечно, я могу каждому выделить энную сумму на мелкие расходы, но… Но это не моя команда. Один Ефим Петрович — моя кандидатура, остальные — волею пославшего мя Спорткомитета. И волею других товарищей, понятно. Как без других товарищей? С ними спокойнее.

Пункт «Чарли» — вроде того самого игольного ушка для верблюда. Никакой враг не пройдет! Западноберлинские стражи работали спустя рукава. Глянули мельком в бумаги, и махнули рукой, мол, проезжайте! Другое дело — погранцы братской ГДР! И документы чуть не на вкус пробовали, и багажники проверяли! И в ту сторону, и в эту! Вздумай шпион спрятаться, даже самый крохотный, с мышку — непременно найдут! Такие в ГДР замечательные пограничники!

В отель приехали аккурат к ужину. Он, ужин, был, скорее, символическим: мешал адреналин, плюс канапе, маленькие, но во множестве, поглощенные во время фуршета. И игристое рейнское: пусть пустые, но калории. Я, положим, рейнского не пил, но три бутербродика скушал, не удержался.

— Завтра начинаем. Меня не тревожить, все вопросы решает товарищ Миколчук, — сказал я отрешенно. Пусть видят: главный я, Адольф Андреевич — врио. Решает текучку административного плана.

Вообще-то мне игры в «кто главнее» не нужны совершенно. Просто настроение скверное. Не злобное даже, а злобненькое. Причина на поверхности — переутомление.

Ужин вышел необременительный ни для желудка, ни для кошелька.

И я решил прогуляться, как и вчера. С Женей Ивановым, для надёжности и контроля. Сказал ему, что через двадцать минут встречаемся в вестибюле.

Двадцать минут — чтобы улеглась еда. И переодеться. В ресторан мы ходим при параде, чтобы не ронять честь советского человека. А на прогулку перед сном можно и нужно надеть что-нибудь спортивное. В моём случае — синяя динамовская олимпийка, с буквой «Д» спереди и «СССР» на спине.

Огляделся в зеркале. Болтается форма! ещё бы не болтаться, во мне сейчас шестьдесят один килограмм. До идеального турнирного веса не хватает девяти!

Сорвал я подготовку. Вернее, так получилось. То одно, то другое, то третье… В третьем классе, перед приёмом в пионеры, объясняли: пионерский салют означает «общественное выше личного!»

А ведь за матч потеряю ещё три-четыре килограммчика. Совсем лёгким на подъём стану. Налетит волшебный ветер, подхватит, и унесёт за океан, в далёкую страну Оз.

А я даже без Тотошки.

В назначенный срок я спустился в вестибюль. Лифты здесь шустрые, и с тридцать третьего этажа я спустился едва ли не быстрее, чем дома с восьмого.

Вместе с Женей меня ждала Алла. Сюрприз-сюрприз!

— Я тоже люблю гулять вечером, а одной мне страшно. Не прогоните?

Не прогнали, как прогнать?

И только подошли к выходу, как из лифта (лифт здесь открывается с бетховенскими звуками «К Элизе») выскочил доктор Григорянц.

— Тоже любите погулять перед сном? — любезно осведомился я (любезно не спрашивают, любезно именно осведомляются).

— Безусловно! Получасовая прогулка заменяет таблетку радедорма!

— А часовая — целых две, — поддержал я доктора. — Что ж, трое составляют консилиум, а четверо — и подавно.

И мы пошли группой, вчетвером.

Нет, я совсем не против своей компании. Особенно ночью и в чужом городе. Возможны провокации, твердит Миколчук, и я знаю, что это не пустые пугалки. Германия, конечно, в нашем лагере, лагере мира и социализма, но и здесь есть несознательные граждане, мечтающие о реванше и рисующие ночами мелом «88» на стенах и заборах. Не говоря уже об криминале, которого немного, но одинокому путнику много и не нужно. А когда вчетвером — это же совсем другое дело. Четверо — это прямо как мушкетеры! Женя и доктор Григорянц должны, думаю, иметь специальную физподготовку? Должны! Алла — мастер спорта по волейболу, а что такое волейбол? Мгновенная реакция и хлёсткие удары — это мне Пантера объяснила. Получается, я — слабое звено. Заграница, она и есть заграница, пистолет остался дома. Три-четыре подлых приёма я знаю, девочки научили, но одно дело тренировка, другое — улица. Ничего, может, ещё никого и не встретим.

Ночной Берлин похож на ночную Москву отсутствием ночной жизни. Хотя сегодня и пятница, завтра выходной, но на улицах малолюдно, автомобилей мало, заведений, где можно хорошо провести ночь, не видно. Возможно, и есть такие. А возможно, нет. Социализм!

И вот мы идём, Женя Иванов пытается шутить, Алла Георгиевна пытается смеяться, доктор Григорянц с интересом смотрит по сторонам, я тоже глазею.

Навстречу шумная группа, шесть человек, трое парней, три девицы, лет двадцати, двадцати двух. Идут, заняв весь тротуар. Ну, мы тоже.

Остановились друг против друга. Под фонарем — здесь их не так и много, фонарей. Нет сплошного светового пространства, экономят немцы.

Один из них ткнул пальцем в букву «Д» на моей «Олимпийке»:

— Что это?

Не совсем ткнул, палец остановился в вершке от груди. Один из подлых приемов, заученных мной, — схватить за палец и резко вывернуть на разгиб, вывихнуть, а удастся, так и сломать. Сразу, без угроз, без промедлений.

Но я вспомнил Тбилиси.

— Д — значит Динамо!

И тут началось! Парни завопили, девицы загалдели и полезли обниматься.

— О! Динамо!

Оказалось, болельщики, и сегодня берлинское «Динамо» победило «Магдебург». А вообще-то они студенты, физики и лирики.

Узнав, что мы из Союза, они очень мило спели хором по-русски:

Дружба, фройндшафт это корошо!

Дружба фройндшафт не запрещено!

Четыре раза!

Что делать? Пришлось ответить арией Тангейзера из первого акта. Ночь, место тихое, отчего бы и не спеть? К тому же я был в голосе.

— О, Вагнер, Вагнер! — и все зааплодировали. Сначала немцы, а потом уже и наши.

Мы немного погуляли вместе. Пели «Подмосковные вечера», «Катюшу» и — «Ленинские горы». Немцы начинали, мы подхватывали.

Увы, нам нужно было возвращаться.

— Товарищу Чижику завтра, то есть уже сегодня, играть важную партию, — по-немецки объяснил Женя. Как я и думал, немецкий у него академический. Почти школьный.

— О! Чижик! Чемпион!

И на прощание, уже на ступенях гостиницы, они очень мило спели:

Чижик, Пыжик, кте ты биль! На Фонтанке фотку пиль!

Я прямо растрогался.

Расстались по-приятельски, Алле даже дал телефон тот самый, кому я едва не сломал палец.

В номере я сидел в темноте, дожидаясь часа. Это в Берлине будет час, а в Сосновке все три. Время кошмаров. Лучше полчасика пободрствовать, зато потом спать спокойно.

Ночной Берлин подо мною как световая паутинка. Здесь реденькая, а дальше — густая. Западный Берлин электричества не жалеет, иллюминация, думаю, из космоса видна.

Понятно, заманивают, завлекают. Капитализм, ночная жизнь кипит, нехорошие излишества цветут пышным цветом, бегите к нам, будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин!

Я включил телевизор, опять советский, опять «Рубин», как в Польше. В экспортном исполнении.

По первой программе — «Aktuelle Kamera», это местное «Время». Рассказывали о визите Хонеккера. Сегодня он побывал в Ленинграде. Возложил венок на Пискаревском кладбище.

Переключил на западный канал. «Tagesthemen», опять новостная программа, эта побойчее, и о Хонеккере ни слова. Зато показали нас с Карповым! И Аллу тоже. Интересно, смотрит она телевизор, нет?

После новостей пустили американский фильм. С субтитрами. Ковбои преследуют негодяев, защищают справедливость, наводят верной рукой порядок. Только вот прямыми обязанностями, то есть скотоводством, не занимаются. Некогда, при такой-то жизни.

Ковбои быстро наскучили, видел один фильм — видел все, и я вернулся на канал ГДР. Ан нет ничего, кончилось вещание. Ну, правильно, трудовому народу необходим здоровый сон. Право на отдых, включая отдых от телевизора — великое завоевание социализма. А при безудержном капитализме телевидение местами круглосуточное, да не одна программа. Сиди и смотри, а думать не нужно, за вас думает телевизор.

И я решил подумать. Взять сегодняшний вечер, встречу с дружелюбными студентами, хорошо поющими русские и советские песни. Штази? Конечно. Без сомнений. Если «Катюша» и «Подмосковные вечера» студенты знать могут, это международные шлягеры, то «Ленинские горы» — очень вряд ли. Но давеча я спел «Ленинские горы» у себя в номере, потому — извольте, битте-дритте. Второе: была ли вечерняя встреча разработкой исключительно немецких друзей, или это совместная операция? Судя по тому, что и Алла, и Григорянц практически навязали свое присутствие, думаю, совместная. Примечание: Алла Георгиевна тоже в штатском. А то я сомневался, ага.

Какова цель операции? Показать, что я окружен друзьями. Плотно окружен. И потому могу быть совершенно спокойным.

Ну, а сломай я палец дружелюбному студенту, что тогда? Мигом из кустов появился бы рояль, то есть полиция, меня бы задержали, составили бы протокол. Затем Миколчук бы меня освободил, но я тогда уже был бы должником — и Миколчука, и немцев. Оно мне нужно? Оно мне не нужно. Хорошо, что я вовремя вспомнил и случай в Тбилиси, и наставления гуру Antonio Ilustrisimo: умение владеть собой важнее умения махать кулаками. Особенно если нет пистолета.

Но расслабляться не след. Сегодня была первая ласточка, или, учитывая время, первая совушка. Первая, но не последняя. Будут и ещё.

Я смотрел на далекие — не очень-то и далёкие — огни Западного Берлина. Действуют гипнотически.

И я начал видеть.

— Ищем, ищем, а был ли мальчик? — Кавеладзе курил по-барски, откинув голову, держа сигарету между указательным и средним пальцем, оттопырив мизинец. Жалуется, что сигаретки слабенькие, «Мальборо», презент союзников. То ли дело наша родная махорка! С одной затяжки прочищает мозги!

— Мальчик, несомненно, был. Наше дело — выяснить, что с ним стало сейчас, — ответил Юсупов.

Юсупов не курит, Юсупов пьёт чай. Наш, советский грузинский чай. Насыплет три чайные ложки в стакан, зальёт кипятком, накроет блюдцем, фарфоровым, из сервиза восемнадцатого века, подождет пять минут, и пьёт. А заварку жуёт. Такая у него привычка.

— А вы, товарищ капитан, что думаете по этому поводу? — спросил меня Кавеладзе.

— Моё дело не думать, моё дело выполнять приказания начальства. Пока не будет неопровержимых доказательств в пользу того, что Гитлер жив, Гитлер мёртв. И точка.

Кавеладзе и Юсупов разговорчики тут же прекратили. Пустые разговорчики, вредные разговорчики. Строить предположение, и подгонять под него факты — верный путь совершить ошибку. Нужно идти от фактов к предположениям, а никак не наоборот.

В октябре или ноябре готовится большой процесс над гитлеровскими главарями. Но неизвестна судьба самого Гитлера. То есть она как бы известна, отравился, и труп сожгли. Или застрелился, и труп сожгли. Но как знать, как знать… В комендатуры то и дело поступали заявления от неравнодушных немцев, в которых утверждалось, что Гитлер жив, и указывались имя и адрес. Проверяем, такие сигналы без проверки оставлять нельзя. Наша группа тщательно изучает каждое такое заявление. Всего их набралось тридцать четыре. Тридцать четыре Гитлера — не перебор ли?

А что вы хотите? Люди стараются проявить себя перед нами с хорошей стороны, вот и сообщают о своих подозрениях. Иногда разобраться легко — когда Гитлер оказывается инвалидом, потерявшим руку в Первую Мировую, или дылдой метр девяносто четыре, или молодцем двадцати трех лет. А иногда и сложно: в Германии долгое время считалось особым шиком носить усы, а ля Гитлер, прическу, а ля Гитлер, и потому определенное сходство было. Особенно у художника из Кёнигсберга, Оскара Шмидта. Пришлось поработать, что было, то было. Документы? А что документы, неужели Гитлер не запасся бы надёжными документами? Отличие от плакатных портретов? Так мы знаем, как они пишутся, плакатные портреты, как ретушируются газетные фотографии: на портрете орёл, а в жизни пройдёшь рядом, и не заметишь. До поры не заметишь, а если объявят розыск, то каждого воробышка придётся разобрать, не орёл ли он.

Я что думаю — не вслух, не для записи, а чисто для себя. Я думаю, что Гитлер сбрил усы, изменил прическу на «под Котовского», нацепил на нос очки (у настоящего Гитлера зрение неважное), и живёт где-то неподалёку, представляясь беженцем. Сейчас беженцев миллионы, кто-то бежит с западной части в восточную, кто-то наоборот. И главное, начал он эту двойную жизнь не в мае, а загодя, может, с сорок четвертого года. Появлялся на день-другой, исчезал на месяц. И все знали, что в этом домике живет безобидный учитель рисования из… из Гамбурга, учитель, чей дом был разрушен летом сорок третьего, как и дома сотен тысяч других гамбургцев.

Но мысли эти я держу при себе.

Приказали искать — значит, будем искать! В Германии, в Испании, далее везде.

Юсупов хлопнул в ладоши:

— Всё, кончаем перерыв.

Вошёл очередной неравнодушный немец. Старый, но приличный костюм, очки, чистые туфли.

— Я Пауль Рихтер, профессор медицины, — начал он. Уже интересно.

— Я должен заявить со всею ответственностью: Гитлер не умер.

— Не умер? — беседу (не допрос, на этой стадии именно беседа) ведёт Кавеладзе: у него располагающая внешность и забавный, хотя и понятный, немецкий.

— Нет.

— А где он сейчас?

— Везде. Гитлер распался на миллионы микроскопических частиц! И каждая частица нашла своего носителя среди людей.

— Среди немцев?

— Среди немцев. И среди вас. Поэтому опасайтесь! Опасайтесь! Опасайтесь!

Через час мы выяснили: Пауль Рихтер, действительно, был профессором медицины. Политики сторонился, в НСДАП не вступил. Но после капитуляции почему-то сошёл с ума. Не буйный, но с пунктиком.

Бывает, бывает. Но мне показалось, что он говорит правду.

Сумасшедшие порой очень, очень убедительны.