Барометр падает

Глава 20

25 сентября 1979 года, вторник

Заманиваю

— Остановите здесь, — приказал я водителю.

Тот скорость сбросил, но и только. Посмотрел на Миколчука — тормозить, нет?

— Нам ещё три квартала ехать, — сказал Миколчук.

— Именно то, что требуется, небольшой моцион перед игрой, — и я стал открывать дверь. На ходу, да. Выскочу, упаду, поцарапаюсь, а то и серьёзную травму получу, кто виноват? Советский руководитель и немецкий водитель! И добро бы это случилось в нашем Берлине, так нет, мы на чужой территории. Враждебной. Здесь замять случившееся не получится, напротив, раздуют из чижика даже не слона, а кита, нет дирижабль, во всех западных газетах распишут, по Би-Би-Си раструбят, международный скандал получится, за это по головке не погладят.

И потому водитель подъехал к тротуару и остановил «Волгу». А Миколчук добродушно сказал:

— Смотрите, Михаил Владленович, не заблудитесь. Берлин — город контрастов!

Алла вышла вслед за мной:

— Да, нужно пройтись, пока есть возможность. А то и рассказать будет не о чем: отель — машина — зрительный зал.

Алла по-прежнему играет роль обыкновенного инструктора по общефизической подготовке. То есть инструктор-то она инструктор, сомнения никакого, но — не только инструктор.

Тех, кто «не только» — большинство. Не только врач, не только переводчики, остаются шахматисты, но и в них я не уверен. Зачем ходить далеко, если я и сам — не только? И даже, как мне сообщили перед отъездом, ещё до Нового Года я стану капитаном: внеочередное присвоение звания. Сами-де знаете, за что.

Идём с прогулочной скоростью, а Миколчук — на «Волге», шагах в двадцати позади нас. Страхует. А за «Волгой» — «Вартбург». Едут и смеются, пряники жуют!

Но как понять поведение всей честной компании? Они меня охраняют? Они меня стерегут? Нет, в самом деле? Считают, что я сейчас закричу «выбираю свободу» и попрошу политическое убежище? Чисто технически это легче совершить в отеле Ellington Hotel Berlin, где играется матч. Тут тебе и пресса, и телевидение, и полиция, полная неприкосновенность личности гарантируется. Ну, разве зонтиком кольнут. Хотя почему именно зонтиком? Авторучкой! Кольнут, и птичка будь здорова! Птичка чижик.

— Кстати, что-нибудь известно о покойнике? — небрежно спросил я Аллу.

— Покойнике?

— О том, кто умер в моём номере. В том номере, куда меня хотели заселить.

— А, вот вы о ком… Нет, откуда.

— В посольство-то должны сообщить, советский гражданин умер.

— В посольство, наверное, сообщили. Мы-то не посольство.

— И в самом деле…

Разговор я завёл не с целью что-либо выведать. Во-первых, Алла может и не знать, Миколчук ей не докладывает. Во-вторых, даже если и знает, мне не скажет. Нет, разговор я завёл, чтобы понять, насколько я могу доверять Алле. Понял. Ни насколько.

А то я раньше не знал.

Мы поравнялись с новым, послевоенным зданием, стекло и бетон.

— Как удачно! Я, пожалуй, зайду, — сказал я, и зашёл. В здании, помимо прочего, находилось отделение Немецкого Банка.

Алла за мной. Любопытная. Или она тоже хранит деньги в Немецком Банке? Накопил — холодильник купил!

Клиентов немного: время такое. Немного, но есть. А со временем у меня напряженно. По счастью, к моему окошечку очереди нет: окошечко для особо важных персон. Да, я особо важный. Если в нашей стране без очереди обслуживаются герои Советского Союза, депутаты Верховного Совета и прочие заслуженные люди, то здесь всё решает размер счёта. Если у кого-то на счету тысяча марок, это обычный клиент, а если сто тысяч — уже важная персона. А у меня бывало и много больше. И будет много больше, по крайней мере, какое-то время: призовые перечислят! Так что важная, важная, очень важная. Со всем почтением.

Времени ушло чуть, и вот мне вручили конверт. Денежки внутри. Немножко красно-коричневых банкнот, немножко синих, и немножко зеленых. Всего понемножку возьми на дорожку.

— А зачем вам деньги, Миша (с деньгами я стал Мишей, однако!), мы же на всём готовом.

— Как-то нехорошо совсем без копейки, Алла. Тем более, в чужой стране. Захочется, к примеру, прессу купить, почитать, что тут о нас пишут, какие мысли вдалбливают в головы несчастных западноберлинцев, а денег-то и нет. Или мороженое… Вы любите мороженое, Алла?

— Мороженое я и дома поесть могу, — Алла держалась заданного курса, Аллу мороженым не прельстишь.

— До дома далеко, и в пространстве и во времени. А мороженое очень полезно для мыслительного процесса.

— Мороженое в нашей Германии ничуть не хуже! — мы опять шли по западноберлинской улице, среди равнодушных прохожих, а ещё более равнодушные автомобили ехали мимо и мимо. Разные машины, но стареньких мало.

— Или, смотрите, Алла, «Опель». Хорош, зараза! Почти как наша «Волга».

Алла невольно посмотрела. Она ж автолюбительница, почему бы не посмотреть.

— Это «Опель-Сенатор», — просветила она меня. — Дорогой автомобиль.

— Я ж и говорю, почти как «Волга».

Алла только усмехнулась.

— Закончится матч, и если я останусь чемпионом, возьму, да и куплю на радостях. На радостях-то можно, никто слова не скажет.

— А если не победите?

— Тогда с горя куплю. А что там за спиной станут говорить — какое дело мне до бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё с подорожной по казенной надобности!

Сказал, и горько рассмеялся.

Алла посмотрела на меня с тревогой: уж не впал ли я в хандру? Не переутомился ли, после первой-то партии матча?

— Нет, Алла, нет. Не буду я покупать «Опель», пустая трата денег. У меня есть «Волга», мать родная. Едешь, и радуешься: справа поле, слева лес, впереди город, позади село. А этот «Опель», что он видит, кроме Берлина, да и то — западного. Он, поди, тоже мечтает о долгой дороге, да на скорости, да по бескрайним просторам, а всю свою опельную жизнь так и будет бродить по одним и тем же улицам. Что проку в его двухлитровом двигателе?

— Трёх, — поправила машинально Алла.

— Что — трёх?

— У этой модели двигатель объёмом три литра.

— А хватило бы и четвертинки. В старые времена как? Лошадка — хорошо. Две лошадки — уже отлично. Четыре — роскошь. Карета о шести лошадях — значит, герцог или король. И, главное, добирались в Берлине от своего дворца до Оперы за то же время, что и «Опель». Или даже быстрее.

И я вздохнул печально-печально.

— Давайте подъедем, Михаил Владленович! — предложила она.

Ага, опять Владленович и на вы. Правильно. В дзюдо ли, в шахматах, или в волейболе — везде важно определять дистанцию. Когда нужно — идти на сближение, когда нет — держать, держать и держать!

А если это входит в задание?

Алла открыла заднюю дверцу, усадила меня, села сама и сказала:

— Поехали!

И её послушались.

Непросто всё, ой, непросто!

Прибыли за пятнадцать минут до старта. Как раз достаточно, чтобы освежиться и прихорошиться, что я и не преминул исполнить.

Вышел в зал. Помахал болельщикам в зале, считая, что они все — болельщики, а уж мои, не мои, игра покажет. Тут и соперник подоспел. Рукопожатия, Шмид пускает часы, и я ставлю королевскую пешку на е четыре.

Лучшего места для пешки нет — так написано в моём учебнике для школы «Ч».

Анатолий поставил свою пешку на с пять.

Вскоре шахматный мир узнал, что во второй партии разыграна сицилианская защита, вариант Найдорфа.

С доном Мигелем я встречался в Лоун Пайне, весной семьдесят шестого. Историческая личность, играл с Капабланкой и Алехиным. Он и сегодня в седле, и при случае может задать трёпку любому. Ладно, почти любому. Сейчас Найдорф на матче в качестве корреспондента Clarin.

Играем. Определяющий момент партии: я могу либо разменять ферзей с небольшим, скорее, крохотным позиционным перевесом, либо, не меняясь, идти на обострение с обоюдными шансами в мутной воде.

Капабланка бы выбрал первый путь. Чигорин — второй. Но оба они — продукт капиталистического общества.

Мои же обстоятельства иные. И путь я выбрал иной. Пожертвовал сначала пешку, через два ходе ещё одну.

Анатолий задумался. Надолго. На сорок две минуты. Как не задуматься? У витязя на распутье впереди три дороги, и чётко обозначено, что ожидает на каждой. У Анатолия — очевидных четыре, и все ведут к гибели чёрных. А одна, неочевидная, совсем неочевидная — к спасению.

И он её нашел. За доской!

Это же Карпов.

Через шесть ходов он в ответ пожертвовал не какие-то пешки, а целого ферзя, поставив перед выбором меня — получить мат сразу, или помучиться.

Я мучился. До сорокового хода. А потом с печальным достоинством признал поражение — это звучит куда лучше, чем «сдался».

И опять мы в комнате отдыха. Всё в том же составе. Да, Женя с нами, он со всей командой, добрый, задушевный и простой. Миколчук позавчера метал молнии, однако за Женей стоят силы, Миколчуку не подвластные. Папа-генерал? Быть может. Или дедушка — комиссар государственной безопасности. Не знаю, не знаю. Но факт есть факт — Евгений Иванов не только не выглядел побитым, напротив, он преисполнился уверенности. А смущён был Адольф Андреевич. Он смотрел на меня, как смотрит бездомная собака — с недоверием, злобой, испугом и надеждой. Сложная смесь.

— Что-то пошло не так? — спросил он.

— Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. На этот раз выиграл соперник. Это случается, — сказал я нарочито беспечно. Настолько нарочито, что резануло слух.

— Но… Но как же…

— Вероятно, вторую пешку я пожертвовал напрасно, — протянул я задумчиво. — В следующий раз… Нет, но может быть… Впрочем, — я оглядел присутствующих. Ефим Петрович — шахматист. А Миколчук, Иванов, Смирнов, Григорьянц, и, по всей вероятности, Алла Георгиевна Прокопенко — бойцы невидимого фронта. Интересная пропорция. Если я останусь чемпионом — все получат поощрения. Вот и набилось сюда народищу.

— А что, собственно, вы здесь делаете? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Почему нет Доломатского и Макаревичева? Их нет, а вы есть. Странно это. Очень странно.

— А где ж нам быть? — спросил Иванов.

— В буфете, Женя. В буфете. Собирать информацию, общаться, оказывать влияние, или какое там у вас задание, товарищ капитан.

— Майор, — самодовольно ответил Женя. — Уже две недели как майор.

— Поздравляю! Поздравляю, от всего нашего коллектива поздравляю. Глядишь, скоро станешь генерал-майором. Но это будет завтра. А пока, мне думается, тебе и остальным лучше заняться прямыми обязанностями.

— Мы и занимаемся нашими прямыми обязанностями, — ответил Женя.

За что его ценю, ещё с самой с Польши, так за безыскусность. Режет правду-матку напрямик, не стараясь маскироваться. К чему церемонии? Тем более сейчас, когда он майор?

Из слов Жени ясно: я, и только я — забота наших бойцов невидимого фронта. Других забот нет.

В чем заключается забота — это отдельный вопрос.

Я хотел было предложить всем выйти вон, оставив меня наедине с печалью, но пришёл волонтер, и повел меня с Ефимом Петровичем и Адольфом Андреевичем на экзекуцию. То есть на пресс-конференцию. Надо!

На пресс-конференции сегодня главная роль у Анатолия Евгеньевича. А я так, снаряды подношу. Всё было вежливо и корректно: Карпов похвалил меня за смелость и отвагу, я отдал должное его хладнокровию и проницательности. Оба мы сошлись во мнении, что самое интересное впереди.

Но корреспонденты били по больному: понял ли я, где просчитался? Доволен ли я работой моего тренерского штаба? И где мои постоянные спутницы, фройлян Стельбова и фройлян Бочарова? Последний вопрос задал корреспондент «Свободы» господин Попригорода. Какая-то искусственная фамилия. Явно псевдоним. Для пущей важности, ну, и для безопасности родных, если у этого господина есть родные в Советском Союзе. Хотя вряд ли псевдоним спасёт от зорких глаз, чутких ушей, длинных рук и острых клыков наших компетентных товарищей. Да что товарищей, достаточно одного меня.

— Видите ли, господин Попригорода… Кстати, у вас есть акустические двойники на «Свободе», некие Александр Воронин и Александр Перуанский. Тот же ритм речи, то же фрикативное «г», то же пришепетывание… Ну да ладно, у каждой зверушки свои игрушки (я отвечал по-немецки, Jedes Tirchen hat sein Plesierchen), я в кухню «Свободы» не лезу, но и вы должны понять: тактика и стратегия проведения матча есть большой секрет для маленькой компании, и раскрывать его я не намерен.

Но в целом ответы мои всё-таки были слабоваты. Одни и те же слова в устах победителя и в устах проигравшего звучат по-разному, а я сегодня — проигравший. И потому окончание пресс-конференции я встретил с облегчением. С видимым облегчением. С показным облегчением. Пусть все видят — Чижик сегодня не орёл.

Вернулись в «нашу» комнату, где у меня оставались плащ и шляпа. Хороший плащ, а шляпа просто верх искусства, в ней я чувствую себя попеременно то доктором Астровым, то Филиппом Марло, в зависимости от настроения.

Сегодня я, пожалуй, Филипп.

Филипок. Хве-и — хви, ле-и — ли, пе-ок — пок.

— А теперь — по барам, — скомандовал я.

— Что? Что вы сказали? — не поверил собственным ушам Адольф Андреевич.

— Я сказал — по барам. Заливать тоску пивом. Не все мы майоры, но быть в сердце капитала и не выпить хвалёного немецкого пива — нет, это непростительно.

— Но… Западные марки…

— Их есть у меня, не тревожьтесь, — а сам так и вижу, как ложатся строчки на листок: «склонял к употреблению буржуазных спиртных напитков»

— Нас ждут автомобили, — нашёл аргумент Миколчук. Но какой же это аргумент?

— Прекрасно! Значит, можем не торопиться, раз при колесах.

— Но водители…

— Это их работа — ждать, — отрезал я.

«По барам», пожалуй, преувеличение. Хватило и одной пивной, «Жёлтый пудель».

Зашли. Народу немного, будний же день. Заказали по кружке пива. Пили по-немецки, неспешно. Хорошее пиво, но не более того. Разговор поначалу не клеился, но я начал сравнивать местное пиво с «Жигулевским», и все оживились. Переводчик Смирнов рассказал, как пил «Жигулевское» в Куйбышеве, прямо на заводе. Сопровождал делегацию немецких пивоваров. Вот то пиво — это пиво. А то, что разливают из автобочек в Москве ли, в Сочи или в Воркуте — то и не пиво вовсе.

Иванов возразил, что и в Москве есть хорошее пиво. Конечно, не в уличных наливайках, о них речи и быть не должно в приличной компании, но пиво из цеха «С» бадаевского завода очень даже ничего себе. Если, конечно, у вас есть доступ к этому пиву. И посмотрел на меня.

Я ответил, что пиво пью редко: во время матча пить нельзя! А сейчас? А сейчас я не пью, а дегустирую. Мы все дегустируем. Чтобы впоследствии давать отпор голословным утверждениям о тотальном превосходстве немецкого пива. Хорошее? Можно и так сказать. Однако лучшие образцы советского пива не только не уступают пиву буржуазному, но даже и превосходят его. Говорю как человек, дегустировавший чешское, австрийское, французское, британское, американское, шведское, датское, финское, и прочие, и прочие сорта. И по этому поводу ещё по кружечке, но теперь тёмного. В ознакомительных целях.

Тёмное пиво принесло атмосферу доверительную, даже сердечную. Нужно было с тёмного и начинать!

Геллер рассказал, как в Одессе установили было в «Гамбринусе» немецкое оборудование, но его быстренько испортили — мешало разбавлять пиво. Да, пришли мы к общему выводу, разбавляют. А вот если всех разбавителей отправить на перековку, как заживём тогда, как заживём!

Нет, третью кружку я зажал. Хватит. В одной кружке пива спирта как в пятидесяти граммах водки. В двух, соответственно, как в ста. Приемлемо: советская медицина опытным путем доказала, что доза в сто граммов водки положительно действует на морально-волевые качества восьмидесяти процентов совершеннолетних мужчин, отсюда и фронтовые сто граммов. А вот сто пятьдесят — уже не очень положительно. Люди могут осмелеть настолько, что возможны нежелательные эксцессы. Вплоть до неподчинения.

И после второй кружки мы, наконец, вернулись к нашим автомобилям.

Домой, в социализм!