Барометр падает

Глава 23

20 ноября 1979 года, вторник

Козыряй, но проверяй!

Ночью все кошки серы, в дождь все города унылы. Особенно в такой — осенний, ноябрьский, затяжной. Третий день дождит. Не слишком сильно, нет, скорее, даже слабо. Но беспрерывно. Потому и серый наш Берлин. Возвращаемся затемно, сидим по номерам. Кто-то смотрит телевизор, кто-то читает газеты, наши, советские. И немножко немецкие. А я на гитаре совершенствуюсь, играя песню военного корреспондента и песню фронтового шофера на американский лад, а ля блюграс. Бодрые песни, энергичные песни. С намёком. «Есть у нас ещё дома дела» — это ведь по-всякому толковать можно.

Вчера был день отдыха, а в воскресенье — доигрывание двадцать второй партии, где я в казалось бы ничейном ладейнике перекатал соперника. Я устал, как Павка Корчагин на субботнике, но оно того стоило: впервые за весь матч удалось сравнять счёт. Теперь на табло одиннадцать — одиннадцать. Пять выиграл, пять проиграл, двенадцать закончились вничью.

Для сохранения звания в двух оставшихся партиях мне достаточно один раз победить. Или сделать две ничьи. Но я, понятно, не прочь и большего. К примеру, один раз выиграть, а второй раз… Второй раз тоже выиграть.

Вчера я спал до полудня. Вымотался, да и что было делать, гулять? Где силы взять? Думаю, что и Анатолий Евгеньевич не в лучших кондициях. Да что думаю — знаю. Мы же за доской провели двадцать две партии, из них двадцать — с доигрыванием. Нет, воля ваша, а это не дело. Играть нужно а) без откладывания партий и б) матч должен длиться максимум шестнадцать раундов. А лучше двенадцать. Чтобы не превращать праздник мысли в состязание на выносливость. Шестнадцать партий по четыре игры в неделю — аккурат в месяц уложиться можно. Всем хорошо: игроки сохранят если не бодрость, то её подобие. Организаторы понесут меньшие расходы. Главное, зрители не соскучатся. Чем короче матч, тем выше цена партии, и делать коротенькие ничьи станет рискованно: быть может, этой партии, но результативной, и не хватит для победы в матче.

Хотя есть и другие мнения. А решает кто? Решает тот, кто оплачивает всю эту музыку.

Я готовился к партии. Основательно. Съел баночку осетровой икры, спасибо маме Жени Конопатьева. Очень для шахматистов, да и вообще для людей мысли, подходящий продукт — осетровая икра. Максимальная польза при минимальном объеме. И ещё чай. Наш, «Советский», хотя годится любой хороший.

В дверь постучали. Неделикатно. Женя Иванов, конечно. Два Евгения, а какие разные люди! Наш, бурденковский Женя сейчас в Ливии. Сражается с болезнями, спасает больных. Недавно звонил, подбадривал меня. А я его. Держись, говорю, уже скоро.

— Пора, Михаил Владленович, — а сам зыркает на столик. Икры поганцу хочется. Хочется, так купи! Ты ж теперь целый майор, товарищ! На каждый день, конечно, накладно даже майору, а побаловать себя время от времени — легко.

Но нет. Хочется задаром. На халяву. Алчный он, Женя Иванов. Дай волю, всё под себя подгребёт. Включая Байкало-Амурскую магистраль. И он уверен, что волю ему дадут. Непременно дадут. А нет — так он сам её возьмёт.

— Пора?

— Машины ждут.

Я посмотрел на часы. Что ж, время. Посмотрел в окно. Движение слабое, до умеренного. Служебные автомобили на улицах, у них выбора нет, у служебных, а вот частные всё больше по домам сидят. Берегут немцы свои личные автомобили, в плохую погоду не ездят. Да и куда ездить в будний день и в рабочее время на личном автомобиле?

— Значит, так, товарищ майор, — Жене нравилось раз за разом слышать, как произносят его новое звание, и я его баловал. — Я покину номер ровно через двенадцать минут. К этому времени все должны быть на месте, ждать не будем никого. Кто не спрятался, я не виноват.

— Это в каком смысле? — настороженно, и даже как-то испуганно спросил Женя.

— В переносном. Ты в прятки в детстве играл?

— Я в детстве в преферанс играл, — с достоинством ответил Женя. И ушёл.

Что это я к нему прицепился? Человек как человек. Бывают и хуже.

Просто обидно за нашего брата-шахматиста. Да взять хотя бы молодые дарования, Доломатского и Макаревичева. Когда я припёр Адольфа Андреевича, почему-де они так не разу и не посетили матч, он признался: у них нет виз в Западный Берлин. У Доломатского и Макаревичева. В Западный Берлин визы выдаются неохотно, политика-с, неохотно и ограничено. И вот на них виз и не хватило. Да и зачем им там быть? В официальную делегацию они не входят, им даже входные билеты пришлось бы покупать за свои, за немецкие, то бишь западногерманские марки. А они дорогие, билеты! Да плюс доигрывание! И языка-то немецкого они не знают. Они никакого иностранного не знают, откуда? Это вы у нас, Михаил Владленович, полиглот, спецшколу закончили, а они ребята простые, май нейм из Петья, это называется «английский со словарём». И потом, потребовался бы ещё один автомобиль, а где его взять? Ничего, им и этого довольно. Соцстрана, и всё такое. А в капстрану поедут, когда придет время.

Ну, мне лично — всё равно. Просто если хотели приучить молодежь к большим шахматам, отель в Восточном Берлине — не самое лучшее для этого место. Не получают они того, что дает матч вживую — неформальное общение, обмен идеями, просто посмотреть, как анализируют партии гиганты шахматной мысли, Найдорф, или вот подъехавшие к финишу Спасский и Корчной…

Получается, для переводчиков и для врача нашлись и визы, и место в автомобиле — при том, что переводчики мне не нужны абсолютно. А для шахматистов «мне сейчас коза сказала, что в квартире места мало».

А причем здесь я? Мои нужды? На матче решаются и другие задачи. Совсем другие.

Я осмотрелся в зеркале, это уже примета у меня выработалась. Хорош? Хорош! Улыбнулся себе, ещё и ножкой притопнул, ай, молодец, чуток, собран, напряжен! Накинул плащ — и отправился на битву.

Дорогу я выучил наизусть давным-давно. Не только глазами — всем телом. Могу с закрытыми глазами определить, где мы едем. Здесь притормозили у светофора, здесь повернули, здесь перестроились…

Ага, подъехали к пропускному пункту.

Я открыл глаза.

Нас обыкновенно загоняют в левый рукав. Он вроде зеленого коридора, с минимумом формальностей: и досматривают на так тщательно, и в вещах не копаются почти. Нас знают, нам даже стали улыбаться обычно неулыбчивые стражи границы. Вот и сейчас — откозыряли, улыбнулись, и попросили водителя открыть багажник. Фройндшафт фройндшафтом, а служба службой.

Водитель открыл. Мы люди честные, социалистические, нам от власти скрывать нечего, и багажник откроем, и душу.

Но что-то пошло не так. Моментально исчезли улыбки, моментально посуровели голоса. Мало того — наставили на нас автоматы, родные автоматы Калашникова.

— Цурюк! — это когда водитель попытался выйти из автомобиля.

А позади — возня, блеяние, и возмущенный голос Доломатского:

— Нельзя ли полегче, эй, вы! Ой!

Через пять минут нам приказали покинуть «Волгу» и препроводили в особое помещение. Вроде бы комната, как комната, только стены выкрашены тоскливой грязно-серой масляной краской — и уже особое, да.

Стульев нет, одна скамейка, на которой едва поместились трое: я, Миколчук и Алла Георгиевна. Наши переводчики и доктор Григорьянц стоят по стойке «вольно». Водителя же куда-то увели. И Доломатского тоже.

— Интересно, — сказал я, не обращаясь ни к кому, в пространство: — Интересно, а как это Доломатский оказался в багажнике? И, главное, зачем?

— Не знаю, — сухо ответил Миколчук, и обвел глазами стены, мол, они здесь с ушами.

А мне-то что? Ой, товарищ Миколчук, товарищ Миколчук! Не со своим братом ты связался! Или это не Адольф Андреевич, а кто-то другой? Иванов, Смирнов, доктор, даже Алла. И, конечно, водитель. Ведь залезть в «Волгу» незаметно на виду у всех невозможно? Невозможно. Исключите невозможное, и то, что останется в осадке, будет истиной. Получается, либо водитель подсадил в багажник Доломатского, либо в сговоре все.

А что я знаю о водителе? Да ничего я не знаю о водителе. Он — человек местный, от немцев, а местная госбезопасность не торопится делиться секретами с заезжим музыкантом.

Вошёл пограничник, вошёл, и встал у входа. Наблюдает за порядком.

— Позовите начальника, немедленно! — сказал Миколчук по-немецки.

— Всему своё время, — ответил пограничник по-русски. С акцентом ответил, но вполне понятно.

Сидим. Чего не сидеть? Тепло, светло — под потолком лампы дневного света, четыре. Одна неисправна, то погаснет, то загорится. Думаю: нарочно сделано, чтобы раздражать, давить на психику?

И очень может быть.

Я спокоен. Не для того же нас задержали, чтобы только нервы пощекотать. Чему быть, тому и быть. Новый поворот сюжета: человек предполагает, а госбезопасность располагает.

А Миколчук волнуется. Понимает, что на волосок от пенсии, и хорошо, если только от пенсии. Могут и без пенсии отставить. И без погон.

Опять стал требовать начальника, но на этот раз пограничник не реагировал.

— Когда же это кончится? — Алла схватила меня за руку. Не взяла, а именно схватила — крепко, как бы не до синяков. Хватка у неё — что капкан. Волейбол, он такой… развивает мускулатуру кистей. И реакцию развивает. И удар ставит. А ещё у нее в кармане брючного костюма изделие девятнадцатого века. Запросто может выполнять роль кастета. Так что Алла, я думаю, выполняет роль телохранителя. Бережёт меня. Или стережёт. Скорее, совмещает, белорусский метод в действии.

— Скоро, — успокоил я её. — Во всяком случае, для нас. Вот насчет Доломатского я не уверен.

— Пёс с ним, с Доломатским. Мне он не нравится. Может, шахматист он и неплохой, а мозгов как у дитяти, — ответила Алла. — Считает, что он маленький, но очень талантливый мальчик, и все должны о нём заботиться.

— Это бывает.

И в самом деле бывает: способного мальчика, не обязательно гения, но выделяющегося из массы, окружают родительской заботой: ты только учись, ты только развивайся, береги руки (если скрипач), береги голову (если математик или шахматист), береги время!

Он и привыкает. И считает себя великим писателем, великим музыкантом, великим шахматистом, а что до вершины не дошёл, остановился, едва шагнув за линию вечных снегов, то в том вина завистников, времени, государства, или просто невезение.

Что ж, порой он прав. Невезение существует. Вот оно, невезение, в чистом виде. Тики-так, тики-так, отсчитывают время часы, и я не просто опаздываю на игру. Я опаздываю безнадежно. Даже если прямо сейчас…

Прямо сейчас вошел офицер. Капитан. Будто мысли прочитал. Вдруг и в самом деле работает аппарат чтения мыслей, электронный мыслескоп?

Или просто решили, что мы созрели.

— Нелегальное пересечение границы, равно как и содействие оному, является тяжким преступлением — сразу стал пугать капитан. По-немецки.

— Мне нужно связаться с посольством, — сказал Миколчук. По-русски.

— Вам будет предоставлена эта возможность. Но сначала я должен…

— Мы не будем отвечать до прибытия сотрудников посольства, — отрезал Миколчук, и посмотрел на нас. Ясно, это он не немцу говорит, это он нам говорит. Молчание мышей под веником. Название для романа. В стране к власти пришли фашисты, а люди молчат. Поначалу боятся потерять работу, потом боятся потерять свободу, потом — жизнь. Только коммунисты ведут непримиримую борьбу с нелюдью, захватившей власть, но товарища Тельмана фашисты отправляют в концентрационный лагерь, где потом и убивают. Фашисты же.

Советская армия, понятно, освобождает страну от бесчеловечной власти, но люди-мыши остаются…

Пока я отвлекался на постороннее, пограничник принес в комнату телефонный аппарат и подключил к розетке.

— Вы можете связаться с посольством, — сказал капитан.

Миколчук и связался.

Посольство выручило, посольство помогло, и уже через полчаса прибыл не кто-нибудь, а сам товарищ Семёнов. Не посол, но человек особенный, человек, обладающий авторитетом таким, что нас тут же отпустили. Нет, не всех: Доломатский пока останется, и водитель «Волги» тоже. Но остальные могут идти.

— Ага, идти. Пешком по Западному Берлину? — спросил я особенного товарища Семёнова.

— Почему по Западному?

— У меня в Западном Берлине игра. Первенство мира. По шахматам. Уже час, как пущены часы. Би-Би-Си присутствует, и прочие корреспонденты теле, радио и всего остального. Пойдут вопросы — это обязательно. Кто вас арестовал? Почему вас арестовали?

— Вас никто не арестовывал, — ответил особенный Семенов. — Вас задержали до выяснения обстоятельств.

— Понял, товарищ. Так и буду отвечать — задержали до выяснения обстоятельств.

— Нет, нет. Просто скажите, что случилось дорожное происшествие, которое и вызвало опоздание. А ехать… Ведь вам придано два автомобиля?

— Два, — подал голос Миколчук.

— «Волга» пока остается здесь, для тщательного досмотра, но второй автомобиль, вместе с водителем — в вашем распоряжении! — победно заключил Семёнов. Знает дело! В Берлин, ясно, посылают лучших.

И вот мы едем по Западному Берлину. Адольф Андреевич рядом с водителем, а я — на заднем. Справа Ефим Петрович, слева — просто Алла. Остальные не поместились. Миколчук хотел вместо Геллера взять Женю, переводчика, но я сказал, что в глазах оргкомитета матча Геллер — фигура, а Женя никто. Алла же необходима как символ женского равноправия. И вообще, товарищ Миколчук, не о переводчиках сейчас нужно тревожиться. Совсем не о переводчиках!

Нас ждали. Но только, чтобы сообщить: в связи с тем, что я не явился на игру в течение часа от начала партии, мне засчитано техническое поражение. Возражения есть?

Возражения были у Миколчука. Как? Почему? Не может быть! Форс-мажорные обстоятельства!

Какие, осведомился Главный Арбитр матча Лотар Шмид.

Поломался автомобиль, вот!

И что? Поломка автомобиля — это не форс-мажор. Берлин — современный город, и автомобилей, самых разных, здесь во множестве. Включая такси. В Восточном Берлине ведь существуют такси? А телефоны в Восточном Берлине есть — позвонить, предупредить?

Было ясно, что поражение останется поражением. Какая разница оргкомитету, что такси из Восточного Берлина в Западный не пустят? Какое им дело, что из пропускного пункта в Западный Берлин запросто не позвонишь из опасений, что звонок отследят? А обнародовать факт, что советского чемпиона задержали пограничники Германской Демократической Республики — такого указания не было.

Адольф Андреевич всё же пошел писать протест. Для порядка. Спросят его дома, как ты, дорогой товарищ, допустил? А он ответит: я не допустил, я протест написал. Не моя вина, что на Западе у нас много недоброжелателей. Я старался. Сделал всё, что мог.

Я же вёл себя спокойно. Не оправдывался. Только сожалел, что партия осталась несыгранной. А на вопросы корреспондентов, что именно помешало мне прибыть во-время, отвечал просто: «Так пожелал Аллах». По-арабски. И всё. С них, с корреспондентов, и этого довольно.

На чём и завершил дозволенные речи.

— Это что вы такое сказали на пресс-конференции? — небрежно спросил Миколчук.

— Важно не то, что я сказал. Важно то, чего я не сказал, — ответил я загадочно, но этого хватило: Адольф Андреевич замолчал.

А я продолжил:

— Когда ждать ответ на протест?

— Через… Через полтора часа.

— Тогда я пойду, погуляю.

— Куда?

— Не комментирую. Кто со мной?

Со мной пошли Ефим Петрович и Алла, что Миколчука немного успокоило. Хотя чего ему беспокоиться? Попросить политического убежища я могу прямо здесь и сейчас. Просто не хочу.

И мы погуляли. Под дождем. Собственно, все это время мы провели в книжной лавке, небольшой, но книгами богатой. Самыми разными.

Я купил «Old Surehand», издание девяносто четвертого года. Одна тысяча восемьсот девяносто четвертого. Дин Рид любит фильмы — индейцы, бледнолицые, Верная Рука и всё такое. Прочитаю, а потом подарю ему. Всё-таки редкость.

Спутники мои не купили ничего. Но хоть посмотрели. Рассказывать в Союзе о колбасе, которой тут сто сортов, неприлично, мол, неужели вы голодные, что вас еда прельщает.

А рассказывать о книгах? От пола до потолка? Любых? И на любой карман, от десяти пфеннигов до тысячи марок, а, может, где-то в секретном шкафу есть книги и дороже?

И я вспомнил книжный на Куршской Косе. Алла, похоже, тоже.

Вернулись.

Как и ожидалось, протест отклонили. Закон суров, но он закон, ответил Шмид, сочувственно улыбаясь. Ага, пожалел козел капусту. Хотя… Хотя тот же Шмидт зачёл Фишеру поражение во второй партии матча со Спасским в Рейкьявике. За неявку. Потому всё правильно. Невзирая на.

— Мы этого так не оставим, — сказал Миколчук, когда мы остались одни. В той самой «нашей» комнате.

— Без меня, — ответил я. — Я порох впустую расходовать не намерен.

— То есть?

— Матча я уже не выиграю, это понятно. Свершившийся факт. У Карпова двенадцать очков. Но у меня сохраняется шанс свести его вничью. Для этого я должен собраться, а не тратить нервы на бесплодные протесты. Поэтому и говорю — без меня.

— Хорошо, — покладисто согласился Миколчук. — Я отдам строжайшее распоряжение, чтобы вас никто не беспокоил.

— Вот-вот, отдайте.

— Тогда спускаемся, пора возвращаться.

— Возвращайтесь. А я останусь. Мало ли что…

Этого Миколчук не ожидал.

— Что значит — останусь?

— То и значит. Поживу здесь, в Ellington Hotel Berlin. По крайней мере, никуда ехать не нужно, и никакие автомобильные и прочие происшествия не помешают мне принять посильное участие в заключительной партии матча.

— Но это невозможно!

— Почему? — делано удивился я. — Деньги на отель у меня есть, даже если оргкомитет не оплатит мне номер. Но он оплатит, я уверен.

— Мы не готовы…

— Ничего страшного. Посоветуйтесь со старшими товарищами, они подскажут, как поступить. И да, Алла Георгиевна, у меня к вам просьба.

— Какая? — немного нервно ответила Алла.

— Думаю, вы сегодня же поселитесь здесь, в отеле. Даже уверен в этом. Поэтому захватите, пожалуйста, из моего номера мой «белый» костюм, и желтый чемодан, в нем у меня всякие необходимые вещи. Если будет возможность, прихватите и гитару, она в футляре. Её пусть Женя несёт, но вы всё же приглядите. И ещё, в холодильнике, что в номере, осталось три баночки икры, осетровой, будет хорошо, если вы и их захватите. Мне она помогает играть, икра. Играть и побеждать.

Немая сцена.

А вы чего, собственно, ожидали? Что я спрячусь под веник?

Почти весь матч я был догоняющим. А ну, как последнюю партию сведу в ничью, или даже опять проиграю? Вероятность велика, даже очень велика. И тогда с Миколчука спросят. А если матч сорвать? Если объяснить срыв происками международного империализма и сионизма? Только-только наш Чижик набрал крейсерский ход, как ему неправомерно засчитали поражение. Разве мы можем допустить, чтобы наш гроссмейстер терпел такую несправедливость? Нет, мы не можем допустить, чтобы наш гроссмейстер терпел такую несправедливость. И потому продолжать матч не будем! Мы требуем, чтобы сначала была сыграна пропущенная не по нашей вине двадцать третья партия! А уж за ней и двадцать четвертая!

И тысячи болельщиков поддержат позицию и шахматной федерации СССР, и Спорткомитета в целом. Миколчук станет символом борьбы за права советского человека! И тогда его, возможно, и не уволят.

А то, что ФИДЕ лишит меня чемпионского звания — а ФИДЕ лишит, сомнений нет, — ну, а чего ждать от капиталистов?

Поэтому нет. Поэтому я останусь здесь. Пока.

А там посмотрим.

Авторское отступление

В семидесятые и восьмидесятые годы попытки побега из Советского Союза были явлением нередким. Известными становились немногие, как правило, связанные с угоном самолётов, это сложно скрыть. Чаще же пытались перейти границу, или пересечь её вплавь. Почему? Ну, по той же причине, по которой крепостные бегали от помещиков на «вольный Дон», с которого якобы выдачи нет (хотя и выдавали). Бежали за свободой, которая многим представлялась богиней с рогом изобилия, щедро одаривающей присягнувшей ей («будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин»). Больше всего впечатлил меня побег Станислава Курилова в 1974 году — но это отдельная история, в которой необыкновенно всё: и круиз на теплоходе до экватора и обратно без захода в порты, и прыжок беглеца в океан с высоты пятиэтажного дома под винты судна, и трое суток, проведенных в океане, и гибель Курилова в глубинах Галилейского моря… Кисмет, да.

Что же касается шахматиста Доломатского (вымышленный персонаж). Чижик не знает, а автор знает. В тексте расшифровки не будет, расскажу здесь. От имени КГБ ему поручили важное дело: проверить бдительность советских участников матча и немецких пограничников. Для этого он должен был спрятаться в багаж «Волги», пересечь границу с Западным Берлином, и там уже объявиться. Взамен он посетит игру, затем погуляет по Западному Берлину, и получит двадцать дойчмарок на сувениры.

Водитель «Волги» остановил автомобиль за углом, Доломатский залез в багажник, а что было дальше — читателю известно.

Мог ли на это пойти шахматист? Сегодня десятки людей в РФ поджигают банкоматы, будучи уверенными, что выполняют указания ФСБ. Ну, так пишут в российских СМИ. А уж в 1979 году доверие к КГБ было безграничным.

Зачем это было нужно КГБ?

Это не было нужно КГБ, это было нужно Штази, чтобы а) скомпрометировать матч в Западном Берлине и б) подгадить Хонеккеру. Тесный курс Хонеккера на союз с СССР не всем нравился в ГДР, и, особенно, в Штази. Им не нравилось четырехстороннее соглашение по Западному Берлину, им казалось, что Советский Союз, сближаясь с ФРГ, предает интересы ГДР, и потому ГДР должна проводить более независимую политику в отношении Запада.

Так во вселенной Чижика.