Барометр падает

Глава 1

Предуведомление

Автор не устаёт напоминать: он сочинитель. Фантаст. Данное произведение тоже выдумка, как выдумка сама альтернативная история. И потому известные лица, которые встретятся читателю, не имеют ничего общего с реально существовавшими и существующими персонами, несмотря на совпадающие фамилии, имена и отчества.

Неправда это всё, в общем.

15 августа 1979 года, среда

По заветам великих

— Вы, Михаил Владленович, что, совсем ни-ни? Принципиально?

— Тренер не велит, — ответил я.

— А мы, старые клячи, себе позволяем. Сделал дело — выпей смело. Но чуть-чуть. Сам великий Вишневский рекомендовал. Иначе, говорил, светя другим быстро сгореть можно, — и Альберт Гаврилович наполнил стакан на треть. Ни больше, ни меньше. Бутылку он достал из тумбы своего стола, старого, дореволюционной работы. Не мастера Гамбса, попроще, но тоже    надежного, прочного, сделанного навсегда. Если не рубить на дрова.

— Значит, не будете?

— Нет, благодарю.

— Правильно делаете, — сказал Альберт Гаврилович, и немедленно выпил.

Такой разговор стал традицией: последнюю неделю Альберт Гаврилович Эртель, заведующий вторым хирургическим отделением московской городской больницы имени    Александра Николаевича Винокурова, в просторечии «Винокурни», по окончании рабочего дня, когда приходила смена и брала больных на себя, зазывал меня в свой кабинет, и мы пили. Он водку, неизменно «Столичную», а я чай, неизменно «Советский». Поначалу-то, в первые недели, не до чаёв было, но сейчас  ничего, сейчас больные прибывать перестали. Только убывают.

«Винокурня» — больница старая, можно сказать, историческая, её московское купечество строило во время войны, в четырнадцатом начали, в пятнадцатом закончили. Местоположение её скромное: ни Кремля не видно, ни Кремль её не видит. Далеко Кремль. Но не видит — не значит не помнит. Помнит, ещё как помнит. И когда произошло повреждение гостиницы «Москва» — именно повреждение, и никак иначе, — людей, извлеченных из-под завалов, направили и сюда тоже. Слово «катастрофа» не произносилось,    во всяком случае, публично, но сотни и сотни пострадавших (точное число не    называлось) нуждались в помощи. Вот нас ЦК комсомола и направило сюда, в «Винокурню». Подкрепление. Да мы сами предложили. Я, Лиса и Пантера.

На нас смотрели настороженно: видели, мол, таких. Придут, понюхают, и уйдут, а потом всю жизнь с трибун рассказывают о совершенных ими подвигах, ещё и награды получают.

И меня в первый же день поставили на ампутации. Во множественном числе. И стали ждать, когда я запрошусь к маме.    Потому что ампутация размозжённых конечностей совсем не похожа на то, что показывают в кино о жизни хирурга Мишкина.

А я что? Я могу, руки помнят. Откуда помнят, неясно, но — помнят! И вставший на вторые руки проверки ради Альберт Гаврилович проникся, хоть и был немало озадачен. И в самом деле, как? Год назад выпустили из института, по миру ездит с турнира на турнир, а работает, как фронтовой хирург.

— Ну почему непременно фронтовой? — отвечал я. — У нас хороший институт. Продолжатель традиций великого Бурденко. Лекции, семинары, практические занятия. Врач всегда должен быть готов и к миру, и к войне, так завещал Николай Нилович. Тяжело в учении, легко в бою.

Но Эртеля это не убеждало.    Направили нас в «Винокурню» потому, что один штатный хирург был в отпуске, в тайге, в туристическом походе, другой, как назло, слег с инфарктом («потому что трезвенник», уточнил Эртель), а третий и четвертый вдруг заболели. Молодые хирурги, трехлетки. Фасциальные разрезы, ампутации на потоке, а, главное, смерть больных (а умирали поначалу во множестве, краш-синдром — штука жестокая) — всё это для человека мирного времени, воспитанного на добрых сказках со счастливым финалом, может оказаться непосильным. Поначалу. Один запах чего стоит. Потом-то принюхаешься, куда деться-то, если война. Но войны нет, и можно уйти на больничный.

И тут прихожу я,  орудую пилой и прочими инструментами, как музыкант-виртуоз Гурвинек. Орудую, и в обморок не падаю,  работаю скоро и споро. Словно всю жизнь этим и занимался. Ну, может, и не всю, но к делу привычен.    Первую неделю вовсе из больницы не выходил. Посплю два часа — и к столу, операционному. Четыре часа работы, и опять два часа сна. Четыре цикла в сутки: восемь — сна, шестнадцать — у стола. Чай с мёдом, бутерброд с маслом и санитарно-гигиенические процедуры — за счёт сна. А как иначе? Извлечённые из-под завалов люди с раздавленными конечностями ждать не могут, каждый час ожидания снижает их и без того невеликие шансы. Поэтому работаем безостановочно, когда я сплю, оперирует сменщик. Люди-то были, прошедшие войну, Ашхабад и Ташкент. Пенсионеры. Но вышли, поддержали, борозды не портили. Хуже обстояло дело с операционными, инструментарием, медикаментами и перевязочным материалом. И совсем неважно — с аппаратурой для диализа. Искусственной почкой, по-народному. Раздавленные, размозженные ткани после высвобождения из-под гнёта попадают в кровоток и забивают почки, что резко ухудшает прогноз — это опять-таки    по-народному, упрощенно. Я давал интервью для телевидения, и меня просили говорить просто и доступно. Я говорил.

Советские аппараты искусственной почки ничем не уступают зарубежным, и даже превосходят их, это я тоже говорил. Но производство аппаратуры в стране плановое, лишних аппаратов нет, а нелишние все заняты, не простаивают. В «Винокурне» же таких аппаратов и вовсе нет. Вот этого говорить не нужно, сказали мне на телевидении. Я обиделся, но виду не показал.

Не было — будут!

Через три дня больница получила восемь аппаратов A2008    германской фирмы Fresenius. Западногерманской. Благодаря беспрецедентным мерам советского правительства. Аппаратура была доставлена авиацией, минуя обычные таможенные и прочие волокиты. Доставлена, установлена, и начала работать. Что повысило шансы пострадавших на выживание. Резко повысило. В разы, опять же по-народному.

Удачей было то, что простой человек Женя, а ныне Евгений Владимирович Конопатьев, как раз прошел обучение, теорию и практику работы с этими аппаратами. Мы собирались купить четыре аппарата для «Космоса», нашего лечебного центра в Ливии. Где четыре, там и двенадцать. «Космосу» четыре, а «Винокурне» восемь. И вот аппараты налажены и работают. А Евгений Владимирович обучает тонкостям диализа Лису, Пантеру    и ещё четырех девушек клинических ординаторов. По ланкастерской системе. В рабочем порядке.

И вот настал день, когда можно сказать — всё. Бери шинель, пошли домой. Новых поступлений не будет, и в моем присутствии здесь нужды больше нет. С текущей работой прекрасно справятся и без меня, тем более, штатные хирурги выздоровели, вернулись, и поглядывают на меня недоуменно: а этот чего здесь отирается? Шёл бы подобру-поздорову, откуда пришел, работать должны профессионалы!

Я нисколько не возражал. Делать мне здесь и в самом деле больше нечего. Командировку я отметил ещё вчера, загодя, осталось собрать вещички — и адью. Да какие вещички, пустяк.

А завотделением затащил меня к себе. Последний раз чаю попить.

— И не откроете секрет, где вы опыта набирались? — сказал Альберт Гаврилович. — Только не нужно институт хвалить. Хороший институт, спору нет, но этому на лекциях не научишься, а практики у вас такой быть просто не могло.

— Ну, а где ж я мог научиться, как не в институте, Альберт Гаврилович? Отбросьте невозможное, и то, что останется, и будет истиной, какой бы маловероятной она не представлялась. Моя биография — как на ладошке. Не был, не состоял, не участвовал. Вернее, наоборот — был, состою, участвую, но в хорошем смысле. Окончил школу, и сразу в институт. Год назад вышел из института. Турниры, матчи, опять турниры, опять матчи. Всё на слуху.

— А интернатуру где проходили?

— В Ливии. В нашем, советском госпитале.

— Ага, — удовлетворенно крякнул Эртель, и захрустел огурцом. Малосольным.

Ну, пусть считает, что обучился там.

— А ещё я монографии читал. Фон Ларса, Мизера, Ангельберта.

— Это кто?

— Немецкие врачи. Союзники в войну их крепко бомбили, и опыт лечения краш-синдрома у них изрядный. Дают практические советы.

— Советы — это хорошо, но по книжкам хирургом не станешь.

— А я и не собираюсь становиться хирургом, Альберт Гаврилович. Какой из меня хирург? Я буду курортным врачом, в Кисловодске. Чтобы Эльбрус вдали, чтобы воздух целебный, чтобы нарядные люди гуляли, и я назначал им по полстакана сульфатного нарзана за час до еды два раза в день, и прогулки по Долине Роз. Что-то вроде этого.

— А сейчас…

— Сейчас, Альберт Гаврилович, обстоятельства чрезвычайные, они и мер требуют чрезвычайных, вот я и встал к столу, ибо время дорого. Тем более, ваши молодцы заболели. Теперь же они вернулись в строй, и я скромно и тихонько удаляюсь.

Однако удалиться тихонько мне не дали: пришла   Мария Михайловна, из месткома.

— Как хорошо, что я вас застала! Все должны написать заявление в бухгалтерию, о перечислении однодневного заработка на Красный Крест!

Альберт Гаврилович только спросил, по какой форме писать. Он, Альберт Гаврилович, поди, всякие заявления писал — и с просьбой половину зарплаты выдать облигациями займа, а тут всего-то однодневный заработок.

— А вы? — недобро посмотрела на меня Мария Михайловна. Я-то молодой, непуганый, вдруг да откажусь, а у неё отчетность, требуется стопроцентный охват, не меньше.

— Что — я?

— Почему не пишите заявление?

— Куда?

— В бухгалтерию.

— В какую?

— В нашу, больничную.

Я хотел было сказать, что к больничной бухгалтерии отношения не имею, что зарплаты за работу в «Винокурне» не получаю, но передумал.

— Вот Альберт Гаврилович напишет, а я спишу.

— А, это хорошо, это правильно, — уже тёплым голосом сказала она.

И я написал, по образцу.

— Вы, думаю, не обеднели, — сказал Эртель, когда Мария Михайловна покинула нас.

— Копейка рубль бережёт, — возразил я, — а тут не копейка. Но на благое дело не жалко.

Благое дело заключалось в том, что Советский Красный Крест объявил: в Москве будет построена большая многопрофильная больница для всей страны, чтобы, случись природная или иная катастрофа, люди могли бы получить высококвалифицированную медицинскую помощь в одном месте. Сейчас-то иначе, сейчас пострадавших разместили в десятке больниц, включая «Винокурню». Куда двадцать человек разместили, куда тридцать, куда сто. А оснащение больниц разное. И не всегда соответствует требованиям времени.

— Конечно, не жалко, — согласился Эртель, но чувствовалось — немножко жалко. Чуточку. Это у меня и призовые, и отчисления, и спортивные стипендии, и всякое другое. А у Эртеля — зарплата, плюс сверхурочные. Рублей двести пятьдесят в месяц, а семья-то большая. Жена, дочка, два внука — на нём. Хорошо хоть, сын встал на ноги, живет отдельно. Это мне Альберт Гаврилович раньше рассказал. Он, как примет треть стакана, так немножко раскрывается. Одна из причин, по которой я стараюсь не пить спиртного вовсе.

Постучали и заглянули девочки, Лиса и Пантера. Знают, где меня искать.

Эртель вскочил, расплылся в улыбке. Как не улыбаться? Такие люди!

— Мы задержимся, Чижик, часика на два. Ты нам «Матушку» оставь, мы после работы сразу на дачу поедем. А то подожди, поедем вместе.

Дети, Ми и Фа — на даче. Бабушки — тоже на даче. Вот и Лиса с Пантерой тоже там ночуют. Я — временами. Мне там не очень уютно. Нет,    правительственная дача это хорошо, это замечательно, но я там гость. Пусть чуть-чуть, пусть слегка, но напряжен.

— Завтра. Дела поднакопились, — ответил я. — А «Матушку» берите, конечно.

«Матушка» — это «Волга» с фордовским мотором. Сейчас она одна на всех, «Жигули» девочек остались в Сосновке, а служебные машины в отпуске использовать нехорошо. Ольга и Надежда числятся в отпуске, а здесь работают по комсомольскому призыву. Как и я. Только если моя работа проходила в хирургическом отделении, то они трудились в диализных палатах, которым предстояло стать диализным отделением, во всяком случае, большое    больничное начальство к этому стремилось. Аппараты есть, но этого мало. Аппаратура — это топор, как в той сказке. Варить кашу из топора — дело непростое. Нужны крупа, соль, масло, чугунок, печь. Требуется соответствующее решение вышестоящих инстанций, изменения в штатном расписании, финансировании, и многое другое, о чём обыкновенный лечебник и понятия не имеет. Обыкновенный лечебник считает как? Обыкновенный лечебник считает, что главное — вылечить больного, а остальное приложится само собой, «барин сам увидит, что плоха избушка, и велит дать лесу».

Не приложится. Не даст.   Барина нужно убедить. «Доказать цифрами в руках», как говорят крепкие хозяйственники. Чтобы увидел пользу,    и вместо своры борзых потратился бы на нужды мужиков и баб. С деньгами-то у барина не сказать, что преизобильно. Чего нет, того нет.

Такси ждать не заставило. Сел, да поехал — эх, хорошо! Не нужно смотреть на дорогу, следить за движением, шофер — профессионал, доставит в целости и в срок. Можно вздремнуть, можно подумать.

Больница — сложное хозяйство. Многому нас учили в институте, только не хозяйствованию. Организация здравоохранения преподносилась как данность: мол, наша система лучшая в мире, живем и не тужим: деньги получаем из госбюджета, и волчьи законы капитализма нас не касаются. Оно и так, и не так: во-первых, денег вечно не хватает, а ещё больше не хватает конкретного наполнения этих денег: ведь не деньгами же лечим больных, не трешками и пятерками. Нужны медикаменты, нужны инструменты, нужны стройматериалы для ремонта, нужна мебель, нужно белье, одежда, обувь, запчасти, резина, много чего нужно. А получить удается не всегда. И в недостаточном количестве. Качество тоже порой не соответствует растущим запросам советских граждан.    Ну, и об учете и контроле забывать нельзя, везде глазок-смотрок нужен.

Вот, к примеру, случай с отчислением однодневного заработка. Не должно у меня быть никакого заработка в этой больнице. Совсем никакого, я волонтёр, доброволец, работаю за идею. Может, ошиблась Мария Михайловна? Может, и ошиблась. Но не исключено, что меня, Ольгу и Надежду провели по бухгалтерии с начислением зарплаты — должностной оклад,    сверхурочные, ночные. Сумма непустяшная, за троих-то. А Мария Михайловна ненароком выдала секрет, то ли не в курсе этих проделок, то ли по недомыслию. Следует разобраться, не корысти ради, а за державу обидно. Народный рубль достоин заботы. Не сам, конечно, буду разбираться. Со Стельбовым посоветуюсь, с Андреем Николаевичем. Дело-то политическое.

— Собираются снести до основания,    а затем на этом месте построить новую гостиницу, лучше прежней, — отвлек меня от ревизорских мыслей таксист. Мы проезжали гостиницу «Москва», то, что от неё осталось. Место обнесли забором, высоким, но недостаточно высоким, чтобы скрыть всё. Опять же ехали мы не рядом с «Москвой», рядом проезда теперь нет, но запах, особый, непривычный запах взорванного дома был слышен и здесь.

— Гостиницу? — машинально переспросил я.

— Да, в двадцать этажей. Болгары будут строить,   и немцы. У немцев большой опыт. Дрезден восстанавливали, Берлин, да много чего. И проект немецкий, и начинка немецкая, искусственный климат, лифты, всё такое. А мебель финская. К Олимпиаде отстроят,  кровь из носу.

— Всё-то вы, таксисты, знаете, — сказал я.

— Работа такая, — ответил таксист. — Весь день с людьми. Часто с непростыми.

— Понятно.

— Вас я тоже сразу узнал, — продолжил таксист. — Вы Чижик, чемпион мира.

— Ещё бы не узнать, если я назвался диспетчеру, — ответил я проницательно.

— Назвались, — не смутился шофёр, — но диспетчер, наша Валя, расслышала «Чичиков», так и передала. И уж точно не знала, что вы — чемпион.

— Не знала, — согласился я.

Двигались мы медленно, вынужденный объезд «Москвы» привел к скоплению автомобилей. Впрочем, терпимо.

— Вы как, готовы к матчу? — спросил шофер. — Отстоите титул? Учтите, все таксисты Москвы болеют за вас!

— Я буду стараться, — ответил я серьёзно.

— А в «Винокурне» что делали? Надеюсь, не лечились? Здоровы?

— Не лечился. Здоров, — ответил я. Таксистское радио нельзя недооценивать. — В «Винокурне» я работаю. То есть работал, до сегодняшнего дня.

— Ну да, вот так прямо и работали?

— Вот так прямо.

Бесцеремонность таксиста стала раздражать. Видно, он это почувствовал, и замолчал.

Довёз до подъезда.

На счетчике — четыре тридцать две. Бутылка «Кубанской».

Я дал пятерку.

— Сдачи не нужно.

Таксист с достоинством принял плату, с достоинством пожелал мне успехов, и с достоинством укатил.

Рядом с подъездом — отдельный вход в подвальный этаж. Там убежище, коммуникации, что-то ещё. Никогда не спускался,    просто расписался за место в убежище.

Но сейчас он был открыт, и у входа стояли трое: двое в милицейской форме, и один в военной, но без знаков различия. И собака, немецкая овчарка. Собака очевидно упиралась. И спускаться вниз не хотела.

Я подошел ближе.

— Что происходит?

— Проходите, гражданин, проходите, — ответил капитан милиции. Видимо, старший.

Пришлось показать удостоверение.

— Проверяем подвалы, — понизив голос, сказал капитан. — Собака на взрывчатку натаскана. Но вот не идёт ни в какую.

— Да, в этом доме собаки не задерживаются, — сказал я.

И пошёл к себе.