Анубис

В последующие два-три дня он, можно сказать, совсем не виделся со своими коллегами. Дело в том, что Мак-Клюр и Хьямс избегали его, а общество Мерсера он сам игнорировал. Каким бы симпатичным ни казался этот жирный пьяница на первый взгляд, его в принципе отталкивали нарочитая приветливость и фривольная поверхностность в отношениях.

Это обстоятельство мало занимало Могенса. Он всегда был одиночкой, а за последние годы и вовсе привык к отшельничеству. К тому же работа вскоре так захватила его, что любую помеху он воспринимал как надоедливое обременение.

В тот вечер Том так и не вернулся под землю, чтобы, закончить прокладку кабеля и подсоединить лампочки. Однако Могенса это ничуть не раздосадовало. Совсем наоборот, глубоко в душе он сознавал, что ему бы не хотелось, чтобы эти подземные катакомбы освещал искусственный свет, созданный руками человека. К этому добавилось и еще кое-что: чем больше он исследовал жуткие символы и изображения, тем меньше хотел их видеть. Это было абсурдно. И чем глубже он вгрызался в разгадку тайн допотопного иероглифического письма, тем сильнее захватывала его их история — но столь же стремительно возрастал и его страх. Вскоре он начал воспринимать темноту, так напугавшую его при первом посещении, как доброго друга, поскольку она милосердно укрывала от его глаз жуткие картинки и каменных идолов. Когда он оставался в палате один, то приворачивал пламя фонарей до минимума, а чаще всего работал при свете одной лишь керосиновой лампы.

Однако большую часть времени он проводил в одиночестве, среди книг, которые доставил ему Грейвс. Он быстро понял, как мало смысла в том, чтобы без цели и разбора ковыряться в развалинах. Прежде всего надо было разгадать загадку этого древнейшего языка — он, по его мнению, являлся основой основ всему, — если они собирались встать на след мрачной тайны подземной палаты.

А это значило не что иное, как то, что Могенс должен был расшифровать совершенно незнакомый ему язык, который не только уходил своими корнями в толщу тысячелетий, но и не имел аналогов ни в одном из известных языков. Любой другой на месте Могенса капитулировал бы перед неразрешимой задачей, а он увидел в этом лишь вызов, который он — без надежды победить и все-таки с воодушевлением — принял.

Помощь Хьямс определенно пригодилась бы, поскольку сам он никогда не был специалистом в области египтологии — да, честно признаться, никогда особо и не интересовался ею, — но тем не менее догадался, практически с первого взгляда, что в отношении росписей речь идет о крайне запутанном клубке из египетских иероглифов и какого-то другого языка, который был много древнее. Естественно, Хьямс смогла бы много легче различить эти два абсолютно различных языка, а у Могенса ушел целый день, только чтобы набросать грубый растр, с помощью которого он и пытался это сделать. И все же он отказался от мысли обратиться к ней. И не только потому, что она наотрез отказалась бы помогать ему в «колдовстве» — Могенс был абсолютно уверен, что Грейвс никогда не допустил бы, чтобы еще одно лицо оказалось посвящено в тайну его «святая святых».

Он продвигался, пусть и медленно. К концу второго дня уже было разработано — или, если уж воздать должное правде, по большей части разгадано — некое подобие алфавита. И теперь он приступил к поиску аналогий. К его удивлению, они обнаружились.

Ему потребовался еще день, но в конце концов он наткнулся в одной из книг на символ, который показался ему смутно знакомым. Он не был идентичным и фактически даже не похожим — любому другому подобие и не бросилось бы в глаза, — но что-то в нем… напомнило Могенсу жуткие настенные росписи. От этого символа, который он нашел на одной из страниц древней рукописной книги, исходило такое же воздействие, так же царапало душу, как то внизу, в катакомбах.

За этим первым символом последовал второй, за ним следующий, потом еще и еще — будто Могенс приоткрыл в своем сознании дверцу, за которой то, чего ему до сих пор недоставало, чтобы понять, лежало разложенным по полочкам да только и ждало, чтобы его использовали. Не раз ему самому становилось не по себе, когда он осознавал легкость, с которой давалась дешифровка языка, который умер, когда человечества еще не было и в помине. Но так оно и было. Могенс открывал одну тайную дверь за другой, и с каждым разом ему становилось все легче и легче проникать в тайну переплетающихся друг с другом букв и символов. В нем росло понимание того, чем на самом деле был этот язык: не последовательно соединенными словами, не информацией, которую говорившие на нем передавали дальше как завет — а в каком-то смысле частью самих его создателей. Было одно фундаментальное различие между ним и любым другим известным Могенсу языком, а именно: этот язык был одушевлен.

Вечером третьего дня, когда он сидел за своей работой, Грейвс передал через Тома, чтобы он спустился в церемониальную палату, что само по себе было необычно. Как правило, все покидали место раскопок с началом сумерек, и Грейвс не терпел, чтобы кто-нибудь в одиночку «шлялся там», как он выражался. Еще непривычнее показалось Могенсу, что генератор до сих пор работал. Пока Том провожал его к палатке, он снова почувствовал слабую вибрацию земли под ногами. И хотя он уже давно знал, что это всего лишь следствие работы движка, у него по спине прокатился холодок, потому что отчетливее, чем когда-либо, он ощутил шевеление гигантского живого существа глубоко под землей.

Только ради того, чтобы прогнать эту жуткую мысль, он зашагал быстрее, так что догнал Тома еще до того, как они дошли до палатки и ведущей вниз лестницы.

— Доктор Грейвс сказал, чего ему от меня надо? — спросил Могенс.

Том пожал плечами и обеими руками ухватился за концы лестницы:

— Нет, он сказал только, чтобы я вас привел, — и, спустившись на две ступеньки, добавил: — Он чуть не вышел из себя.

В этом нет ничего особенного, подумал Могенс. Скорее наоборот, Грейвс всегда был грубым и нетерпеливым. Но в голосе Тома прозвучало что-то такое, что насторожило Могенса, какая-то дрожь, словно приходилось говорить о том, о чем ему говорить не хотелось — и, кроме того, эта дрожь выдала Могенсу, что между Томом и Грейвсом что-то произошло, однако Могенс воздержался от расспросов.

С той ночи на старом кладбище дистанция между ним и Томом увеличилась. Почему — Могенс не мог понять, но очень сожалел об этом. Он решил не давить на Тома, чтобы еще больше не напугать юношу. Рано или поздно — по крайней мере, он на это надеялся — Том снова будет доверять ему. Вот так молча он и проследовал за Томом по подземелью: в храм, а потом через открытую потайную дверь. Том торопливым шагом шел впереди, давая Могенсу понять, что он больше не желает разговаривать.

За последние дни Том довольно существенно разгреб завал в конце прохода, так что больше не было необходимости проявлять чудеса скалолазания, чтобы добраться до расположенной за ним палаты, рискуя свернуть шею. Однако Том остановился за два шага до остатков кучи и произнес:

— Доктор Грейвс ждет вас там.

— А ты разве не идешь со мной?

— Я… не люблю туда ходить, — промямлил Том. — Это очень плохое место. Лучше я подожду вас у выхода, если вы не против.

Могенс только кивнул. Он понимал Тома лучше, чем тот мог себе представить. Хоть содержимое палаты все больше и завораживало его, в то же время рос и его страх перед тем, что скрывалось за ее тайнами. Дверь, через которую он прошел, не была последней. За ней, еще дальше, но уже в пределах досягаемости, ждала другая, за которой скрывалась намного более мрачная, а может, и смертельная тайна.

— Можешь не ждать меня, — сказал он. — Я сам найду дорогу обратно. Уже поздно.

— Ничего, — ответил Том. — К тому же мне еще надо посмотреть генератор. Надобно пополнить горючее.

Могенс больше не стал спорить, хоть был бы и рад — ему определенно не хотелось входить в палату. Он вздохнул и полез на ставшую заметно меньше кучу. На той стороне он снова распрямился.

К его удивлению, помещение было почти темным — Грейвс включил лишь небольшое число электрических лампочек, которые Том подсоединил здесь по его указанию — так что оставался лишь затерянный островок света где-то на том конце огромного асимметричного помещения. Грейвса не было видно, хоть Том и сказал, что тот ждет его.

— Джонатан! — крикнул Могенс.

Ответа не последовало, не считая невнятного шороха где-то во тьме, который с таким же успехом мог быть плодом его фантазии. Могенс пожал плечами и с вытянутыми руками принялся нащупывать по стене выключатель, где-то здесь установленный Томом.

— Нет, не надо. Пожалуйста.

Могенс испуганно вздрогнул и обернулся на голос. Хоть он и узнал в нем голос Грейвса, его сердце сильно стучало, пока он всматривался в темноту. Нет, смутное движение ему не привиделось. Шорох повторился, потом заколебалась тень на грани круга света.

— У меня разболелась голова, — продолжал Грейвс. — От света больно глазам.

Могенс пожал плечами. Ему стало неуютно, когда он представил себе, что придется пробираться почти в полной темноте по помещению, усыпанному обломками камня и разбитых статуй, однако по какой-то причине он не посмел ослушаться Грейвса. Вместо того чтобы повернуть выключатель, он ощупью прокрался к нише, в которой Грейвс держал карбидные лампы, и зажег одну из них. Против этого Грейвс, похоже, не возражал, так что со штормовым фонарем в руках он начал осторожно продвигаться по разбросанным тут и там грудам развалин.

— Что такого срочного, что ты послал за мной в столь поздний час?

— Я хотел быть уверен, что мы действительно будем одни, — ответил Грейвс. — Кто-то копался в замке. Они становятся все недоверчивее.

— Хьямс?

— Возможно. Хотя я и Мерсеру не доверяю. Он пьет.

— Тоже мне новость!

Могенс понапрасну пытался четче разглядеть фигуру Грейвса, все приближаясь к нему. Что-то с ней было не так, но что, он не мог сказать. И Грейвс, словно прочитав его мысли, отступил дальше во тьму, так что, когда Могенс подошел совсем близко, от нее все равно угадывалась только тень с расплывчатыми краями.

— Что он там делает в свое свободное время, меня не касается, — продолжал Грейвс. — Но когда я говорил с ним сегодня в обед, от него несло перегаром. Меня бы не удивило, что это он тут вынюхивает.

«И с его голосом что-то не так», — подумал Могенс. Это определенно был голос Грейвса, только с каким-то присвистом и хрипом, будто ему было трудно говорить, а может, даже и дышать. Он спросил себя, уж не болен ли Грейвс.

— Но я не за этим велел Тому позвать тебя, — с трудом продолжал Грейвс. — Насколько ты продвинулся в своей работе, Могенс?

— Я же только начал, ты знаешь.

— И все-таки я прошу тебя поторопиться. У нас мало времени. Сегодня уже тридцатое.

— Ну и что?

— Через несколько дней полнолуние, — напомнил Грейвс. Он оторвался от своего укрытия и странно тяжелыми шагами передвинулся к металлическим вратам. Могенс обратил внимание на то, как тщательно он избегает света: не приближается ни к электрическим лампочкам, ни к лучу его штормового фонаря. — Если мы к этому времени не откроем ворота, придется ждать еще месяц.

— Но все это только теория, — возразил Могенс. — А даже если и так, ты ведь уже год ждешь, чтобы их открыть. Так подождешь и еще месяц, какая разница!

— Может, и никакой, — ответил Грейвс. — А может, разница как между победой и поражением, Могенс. Между успехом и крушением.

— С каких это пор у тебя склонность к мелодраматизму? — сыронизировал Могенс.

— Да нет, это я не всерьез, — отступил Грейвс. — Просто я не уверен, как еще долго все это здесь простоит, по крайней мере, в том виде, как сейчас.

— Что ты имеешь в виду? — Могенс был сбит с толку.

— Горькую правду, как она есть. — Грейвс отступил на шаг от гигантской металлической створки, повернулся к Могенсу и вздохнул: утробный хрипловатый звук, от которого Могенса бросило в дрожь. — Ты помнишь, о чем рассказывал Том, Могенс? О болоте и о кладбище, которое постоянно тонет?

Могенс кивнул.

— Кладбище — не единственное, что затапливается, — еле слышно сказал Грейвс.

Прошло не меньше минуты, прежде чем Могенс сообразил, о чем говорит Грейвс.

— Ты думаешь…

— Все здесь постепенно погружается в землю. Тебе никогда не приходило в голову, почему создатели этого храма не пожалели сил соорудить его под землей? — Грейвс помолчал. — Я думаю, все происходило не так. Все эти сооружения были построены на земле, может быть, высечены в скале, а может, возведены, как пирамиды ацтеков и инков. С течением тысячелетий они уходили под землю, медленно, но неумолимо. Возможно, это длилось неисчислимое количество тысячелетий, но однажды они были окончательно погребены, и люди их забыли. — Он выдавил что-то вроде смеха. — Когда наши предки пришли на эти земли и обустроили кладбище, они и понятия не имели обо всем этом здесь. Да и с чего бы?

— Даже если это было и так… — начал Могенс, но Грейвс оборвал его.

— Теперь все идет быстрее, Могенс. Не знаю почему, но процесс ускорился. Болоту потребовалось не одно тысячелетие, чтобы поглотить этот храм, и едва ли сто лет, чтобы добраться до кладбища. Когда я был здесь в первый раз, лестница, по которой ты спускался, была на две ступени короче.

— Но как такое возможно?!

— Не могу сказать, — ответил Грейвс. — Все, что я знаю, это то, что нам остается не много времени. Я не уверен, что мы можем ждать до следующего полнолуния.

— Ты понятия не имеешь, чего от меня требуешь, — вспылил Могенс. — Здесь все совершенно неведомое. Возможно, мы с тобой на самом деле первые из людей, кто это видит, на протяжении тысячелетия, а то и более того. Какой бы культурой все это ни было создано, она давным — давно ушла в небытие.

— Знаю.

— Но, пожалуй, не знаешь, что это значит, — раздраженно сказал Могенс. — Никто ничего подобного не видел, а это значит: нет ни соответствующей литературы, нет исходных данных, нет никого, с кем бы можно было проконсультироваться.

— И тем не менее тебе удалось разгадать значение этой письменности.

Могенс оторопел:

— Откуда ты знаешь?

— А разве не так?

— Я расшифровал пару слов и несколько символов, это правда, — признал Могенс. Он был столь же потрясен, сколь и разочарован, но, кроме того, он чувствовал глубоко внутри вскипающую ярость. Он ни с кем не делился своими успехами в процессе работы. Ни с кем! Даже с Грейвсом. А это значило, что он вел за ним слежку. И не трудно догадаться, кто был шпионом.

— Не надо отрывать бедному Тому голову, Могенс, — хмыкнул Грейвс. Очевидно, угадать его состояние Грейвсу сейчас не составляло труда. — Мне пришлось сильно надавить на него, чтобы что-то выпытать. Похоже, парень без ума от тебя. Так ты добился успехов?

— Слишком не обольщайся, — огрызнулся Могенс. — Я уже сказал: мне кажется, я расшифровал значение некоторых символов, но это вовсе не значит, что я могу читать тексты на этом языке. Если речь здесь вообще о языке. А даже если бы и мог, — поспешил он предостеречь на повышенных тонах, когда Грейвс собрался что-то сказать, — это тоже ничего не значит.

— Как так? — задохнулся Грейвс.

— Возьми, к примеру, древних римлян и греков. Их языки давно известны, сегодня их учат в школе. И все-таки далеко не все тайны этих великих культур разгаданы, и существуют письменные свидетельства из ранних эпох, которые мы до сих пор не можем прочитать. А это здесь… это здесь совершенно другое. Сотни исследователей должны будут трудиться не одно десятилетие, чтобы объяснить значение одной этой палаты. А ты ждешь от меня, что я сделаю это за четыре-пять дней? — Он покачал головой. — Нет, Джонатан, то, что ты требуешь, невозможно.

— Вздор! — Голос Грейвса внезапно перешел на лай, и Могенс явственно ощутил клокочущую ярость в том, кто стоял в тени всего в нескольких шагах от него. Грейвс помолчал одну-две секунды, а когда заговорил снова, почти справился со своим гневом. — Что ж, после того как ты рассказал мне, чего не можешь, Могенс, почему бы просто не показать, что ты можешь. — За этими словами последовал широкий жест. — Ну, не робей! Я верю в твои способности. Больше, чем в тебя самого.

Могенс был уже близок к тому, чтобы развернуться и уйти. Но вместо этого он подошел к небольшому фрагменту стены, освещенному единственной лампочкой.

И произошло нечто невообразимое: едва он глянул на полустертые символы, их значение стало ему понятно.

Все происходило не так, как в прошедшие два дня, когда он стоял за конторкой и сравнивал свои наброски, сделанные здесь, внизу, с рисунками в книгах Грейвса. Чувство, переполнявшее его, было на этот раз много интенсивнее и глубже, чем все, испытанное до сих пор. Нет, он не понимал слова, скрытые за символами. Это было бы невозможно. Ни одно человеческое существо не могло бы понять слова того древнейшего языка, да даже произнести. Его разум был бы расколот, как хрусталь под молотом Тора.

Но он понимал историю, которую повествовали эти непроизносимые слова…

— Они не были египтянами, — пробормотал он. — Это место много древнее, Грейвс. Ты это чувствуешь? — Он не оборачивался к Грейвсу, но знал, что тот согласился. — Они были здесь задолго до того, как появилось человечество. И они снова будут здесь, когда сотрется последнее напоминание о людском племени. Они те, которые были, есть и вечно пребудут. Они умерли, но живут. Живы, но неоживленны. Они спят в своих темницах глубоко в чреве земли и на дне океана и ждут того дня, когда разорвут свои цепи и снова займут свое исконное место властелинов вселенной.

Без участия его воли голос Могенса стал однозвучным, перешел в монотонное пение, то нарастающее, то ослабевающее, словно он не считывал повествование этих рисунков, а читал литанию,[16] следуя образцу звуков, которые древнее самого солнца и не предназначены для человеческой гортани. Его горло саднило от чужеродных гуттуральных[17] созвучий, которые на самом деле ничтожно мало походили на звучание тех слов, для которых они были уготованы, и человеческая часть его души корчилась и содрогалась от каждого слова, каждого каркающего звука и каждого сдавливающего гортань слога этого допотопного запретного языка, как загнанный зверь.

И, несмотря ни на что, он был не в силах замолчать. Слова, раз начав извергаться из него, лились неудержимым потоком. Как будто в нем угнездилось насекомое-паразит, которое незаметно развивалось из яйца в личинку, чтобы прожорливыми челюстями прогрызть себе путь к свободе — так рвались они из его нутра, терзали кровоточащие губы и расцарапанное омерзительными словами и кощунственными слогами горло и повествовали историю тех, кто пришел со звезд, когда этот мир был еще юн и населен иными тварями, столь же чуждыми будущему человечеству. И теперь пришельцы ждали того дня, когда их темный бог, который погружен в сон во дворце на океанском дне, разорвет путы смерти и вновь обретет власть над своим исконным царством. Он вещал о других, могучих существах, которые тоже пришли со звезд и оспорили у старых богов место под солнцем; и сокрушительные войны непрестанно раздирали планету, опустошая ее, пока она не превратилась в пылающий шар из спекшихся шлаков и раскаленной лавы. И на ней повторился вечный цикл заново рождающейся жизни, и это были создания, невообразимо чужие и такие злобные, что один взгляд на них нес в себе смерть…

Но все когда-то кончается. Слова иссякли, а Могенс чувствовал, как по его гортани сочится и стекает вниз горькая желчь и кровь с привкусом меди. Он шатался от слабости, и он чувствовал себя измученным и опустошенным превыше человеческих сил.

Однако конец еще не настал. Когда отзвучали слова, по церемониальной палате начала расползаться жуткая давящая тишина, тишина, которая была настолько глубокой и всеобъемлющей, что звенела в ушах, а под ней выползло нечто — что-то древнее и злобное, разбуженное словами, и теперь оно противилось тому, чтобы вернуться назад, в могилу.

Не он, а Грейвс стал тем, кто пробил перехватывающее дыхание молчание.

— Так, значит, ты расшифровал всего лишь несколько слов? — насмешливо спросил он. — Мне, наверное, надо радоваться, что так мало. Если бы ты перевел еще больше, нам не хватило бы времени до ближайшего полнолуния.

Могенс же все еще безуспешно пытался уразуметь, что с ним только что произошло. Ему казалось, что находится посреди кошмара, в котором он проклят на роль зрителя. Неуклюжая попытка Грейвса разрядить напряжение насмешкой не удалась. Наоборот, все стало еще хуже. Но у Могенса не было сил поставить его на место.

— Я этого не переводил, — мучительно выдавил он. Он попробовал покачать головой, но даже на это незамысловатое движение сил не хватило, остался лишь намек на него.

— Да и говорил не совсем ты, Могенс, — согласился с ним Грейвс. Ему удавалось и дальше сохранять ироничный тон, но в то же время в его голосе слышалась некая дрожь. — Боже правый, Могенс, что это было? Ничего подобного я еще не слышал.

Могенс ответил не сразу, однако причиной тому была не только боль в израненном горле. То, что он разбудил своим речитативом, все еще присутствовало здесь.

— Не знаю, — пробормотал он. — Я даже не уверен, что это вообще был я. Это было…

Голос ему отказал, и он почувствовал, как дрожит всем телом. Тщетно пытался он унять дрожь в руках и коленях. Нечто коснулось его, и от этого прикосновения что-то в нем заледенело.

— Я не знаю, что это было, — наконец справился он со своим голосом. — Это… — он искал и не находил слов. Возможно, потому что в человеческом языке не было слов, чтобы описать тот необъятный ужас, который охватил его. Который все еще держал его.

— …вселилось в тебя, — предположил Грейвс, когда так и не дождался продолжения.

— Почему… почему ты так говоришь? — запинаясь, взбунтовался Могенс.

— А разве это не так? — парировал Грейвс. Он склонил голову набок. Его лица Могенс все еще не мог разглядеть, потому что Грейвс, по какой-то непонятной причине, по-прежнему старательно избегал света, однако голос звучал до непристойности возбужденно.

— Чепуха, — возразил Могенс.

Но это прозвучало как-то вяло. Кого он хотел этим убедить? На Грейвса, по крайней мере, это не подействовало. Он вдруг начал размахивать обеими руками, а его голос взвился до пронзительного тона:

— Именно так, неужели ты не понимаешь, Могенс?! Ты ведь сам сказал: никому не под силу изучить абсолютно неизвестный язык, и всего лишь за три дня! А тебе это удалось! Разве ты не видишь, что одно с другим не сходится?

— И что дальше?

Он давно раскусил, куда клонит Грейвс. Он понял это, едва лишь тот произнес первое слово, но отказывал даже мысли об этом в праве на существование, не говоря уж о том, чтобы признать это как факт. И сейчас не собирался сдавать позиции.

— Могенс, ты что, не понимаешь? Это же доказательство! Доказательство того, за чем ты охотился всю жизнь! Вот оно, свершилось! Этого не объяснить ни логикой, ни наукой! Правда на твоей стороне, Могенс! Ты все время был прав! Это другие выставили себя дураками, не ты! Нечто, не доступное нашему пониманию, существует!

— Если то, что сейчас произошло на наших глазах — не магия, то я уж не знаю, что тогда называть этим словом!

— И слушать об этом не хочу!

Грейвс захохотал, но этот хохот звучал в ушах Могенса лаем.

— Не будь дураком, Могенс! Ты напоминаешь мне человека, который всю свою жизнь занимался только тем, что тер палку о палку, чтобы получить огонь. А когда ему это наконец удалось, он только таращится на пламя и глазам своим не верит. Смотри, Могенс, не обожгись!

— Может, ты и прав, Джонатан, — промямлил Могенс. «Вполне возможно, что сам ты уже обжегся», — подумал он про себя.

Грейвс со свистом втянул через зубы воздух. Когда он заговорил снова, его тон был похож на нотации учителя, который упорно пытается вдолбить упрямому ученику урок и, наконец, понимает, что его попытки бесплодны.

— Да возьми же в толк! Ты выиграл! Ты! Мы оба выиграли! Мы почти у цели!

«Лучше бы мы никогда не достигли этой цели, — с содроганием подумал Могенс. — Лучше не нарушать запрет!» Он молчал.

— Мы добьемся этого, Могенс! — продолжал Грейвс в экстазе. — Я чую! Давай, идем!

Он ринулся вперед, будто хотел схватить Могенса за рукав и потащить за собой, но в последний момент остановился, сообразив, что для этого ему придется выйти из тени. Он резко отпрянул и снова вернулся к вратам. По спине Могенса побежала дрожь, когда он бросил взгляд на две статуи стражей позади Грейвса. Возможно, это была игра света или его раздерганные нервы, но в этот момент ему показалось, что щупальца, длиной с руку, вокруг их голов, зашевелились, словно готовясь схватить наглого вторженца.

— Ключ здесь, Могенс, я знаю! Здесь, прямо под нашим носом! Осталось только его взять.

Могенсу страшно захотелось, чтобы это выпало не на его долю. И снова ему почудилось какое-то волнение и колебание в тенях, будто нечто из потусторонних пределов ощупью пробиралось к реальности. Что-то челюстями насекомого вгрызлось в его сердце. Он был просто измучен, чтобы что-то отвечать Грейвсу. Контакт с той неимоверной древней мощью не только ужаснул его до глубины души, но вытянул из него всю силу.

— Оно где-то здесь! — голос Грейвса звенел и грозился сорваться от возбуждения. — Я это чувствую, и ты тоже, Могенс! Я знаю, Могенс! Скажи мне!

Ответ стоил Могенсу остатка его сил:

— Джонатан, прошу тебя! Не будем делать опрометчивых шагов. Давай вернемся и хорошенько обдумаем то, что произошло.

— Нет! — кричал Грейвс. — Ты знаешь! Ты знаешь, как открыть эту дверь! Только не хочешь мне сказать!

Могенс встревоженно вскинул к нему взгляд. В голосе Грейвса он услышал новые, опасные нотки, которые пробились через пелену усталости и страха к его мозгу.

— Где ключ? — захлебывался Грейвс. — Какое слово открывает врата?

— Абракадабра. — Могенс покачал головой. — Ты сумасшедший.

Грейвс зашипел, угрожающе двинулся к нему, но и на этот раз отступил в последний момент, не покинув тени.

Но не слишком проворно.

Это было всего лишь одно мгновение, один взмах ресниц, но то, что увидел Могенс, так потрясло его, что он не закричал только потому, что ужас сжал его горло. То, что он успел увидеть, не было лицом Грейвса — всего лишь рука, которая попала в размытый круг предательского света. Но было ли это рукой Джонатана Грейвса? Вообще было ли это человеческой рукой?

Могенс сомневался. То, что он видел, было мозолистой лапой, больше любой человеческой руки, когда-либо попадавшейся ему на глаза, снабженной жуткими когтями. Щетинистые густые волосы начинались пониже пальцев, покрывали запястье, а дальше сливались с тенью.

Могенс зажмурился, а когда снова открыл глаза, рука Грейвса — Грейвса? — уже отдернулась, и страшные когти укрыла милосердная тень. Сердце Могенса устроило бешеную скачку.

— Скажи мне слово! — доходил до истерики Грейвс. — Ты мне обязан сказать!

Криком в прямом смысле это нельзя было назвать. Он… клокотал. В нем больше не осталось ничего человеческого — пронзительный визг брызжущего пенистой слюной бешеного животного с волосатыми лапами и когтями. Оно снова подалось вперед и снова отпрянуло, и на этот раз Могенс убедился, что оно и в самом деле боялось света — мифическое чудище, в ярости кидающееся на барьер ограждающего круга, но не в силах его преодолеть. Но как долго еще?

Могенс невольно отступил на два-три шага и уставился на жуткую тварь, беснующуюся в тени. Сердце его стучало уже где-то у горла. Он изо всех сил тщился себя убедить, что это всего лишь расшатанные нервы играют с ним злую шутку, а к ним еще его изнеможение и обманная игра света и тьмы. И какая-то часть его жаждала поверить в это объяснение, даже цеплялась за него с отчаянным усилием, потому что любое другое окончательно выбивало бы из реальности и вело прямым путем в пропасть безумия. Однако другая часть его «я» отдавала себе отчет, что это ложное объяснение. Существо перед ним не было больше Грейвсом.

Могенс осознавал опасность, кроющуюся в этой мысли, и сделал единственное, на что он вообще еще был способен: резко развернулся и побежал прочь, так быстро, насколько хватало сил.

— Ван Андт! — несся позади него пронзительный, булькающий визг. — Вернись! Приказываю тебе! Ты мне обязан сказать!

Могенс припустил еще быстрее. Керосиновая лампа мешала ему на бегу, и он в панике отбросил ее в сторону. Пролетев три-четыре метра, она разлетелась на куски облаком стеклянной пыли и брызг горящего керосина. Красновато-желтый шар пламени на мгновение разорвал нависающую тьму, и Могенс сделал то, о чем сразу же пожалел: он на бегу обернулся и бросил взгляд назад, на Грейвса.

Грейвс уже перестал сыпать пустыми угрозами. Он снова повернулся к вратам и обоим каменным идолам, воздев руки вверх, так что своим видом напомнил Могенсу языческого жреца, который молится своим нечестивым богам. В мерцающем пламени горящего керосина каменные щупальца вокруг голов грозных стражей, казалось, извивались больше, чем обычно, а монстры будто старались окончательно стряхнуть с себя вековечный сон и спрыгнуть с цоколей. И с самим Грейвсом происходили дальнейшие жуткие превращения, он…

Нога Могенса застряла в какой-то расселине. Острая боль пронзила лодыжку, и уже налету он понял, что сейчас грохнется со всей силой. Отчаянно размахивая руками, он попытался смягчить падение, но напрасно.

Удар об усеянный камнями пол был во сто раз хуже, чем он ожидал. У него было ощущение, что он получил молотом по лицу — во рту раздался хруст, и он ощутил привкус крови. Правую ногу со зверской силой вывернуло в суставе, потому что она все еще крепко сидела в щели. Боль была неимоверной, но в то же время странным образом нереальной, будто не он испытывал ее.

Сознания он не потерял, но внезапно ему стало легко и как будто безразлично, даже леденящий ужас, охватывавший его, постепенно растаял до далекого эха где-то на краю меркнущего сознания. Кровь заливала глотку и грозила задушить его. Земля, на которой он распластался, вздымалась и содрогалась, как раненый зверь, а стук собственного сердца отдавался в ушах гудящими беспорядочными ударами молота.

Напряжением всех оставшихся сил Могенс подавил наступающее беспамятство, уперся ладонями в землю и дернулся вверх. Защемленная нога ответила новым взрывом боли, он сжал зубы, чуть приспустился и попытался вытащить ступню из каменной западни. Она подалась, но на этот раз боль вовсе не казалась ирреальной, а настолько безжалостной, что его затошнило. Должно быть, лодыжка была сломана. Он попался, погребен заживо в каменном склепе глубоко под землей — и на сей раз с Грейвсом, который с каждой секундой все больше превращался в чудовище.

Могенс заставил себя успокоиться, не поддаваться панике, грозящей сорваться в бурлящий водоворот, и со стоном перевернулся на спину. С потолка обрушился тесаный камень, размером не менее полуметра, и раскололся прямо возле него на кусочки. Град мелких, острых, как нож, обломков засыпал его лицо, вгрызаясь в кожу раскаленными крысиными зубами. Могенс взвыл от боли и инстинктивно вздернул руки, чтобы прикрыть лицо, и тут же застыл от ужаса. Глухой барабанный гул утих, но Могенс только теперь понял, что он не был шумом в ушах от его взбесившегося пульса. Вокруг него с потолка стеной дождя сыпались камни. Вся пещера качалась, как суденышко, попавшее в шторм в открытом море. Громовые раскаты пробивались из-под земли, а воздух был так напоен каменной пылью, что невозможно было дышать.

Землетрясение! Возможно, Грейвс был прав, и все храмовые сооружения уйдут под землю, причем не когда-нибудь, не через месяц или неделю, а сейчас, в этот момент!

Смертельный страх придал Могенсу сил, несмотря на пульсирующую боль, он попытался рывком приподняться и вырвать ногу из расселины. Земля так сильно дрожала, что он чуть было не рухнул снова. Обернуться назад он уже не отваживался, но что было мочи крикнул:

— Джонатан! Землетрясение! Беги!

Правда, он сомневался, что Грейвс его услышал. Гул и грохот тем временем перерос в дьявольский рев, который заглушал все остальное. Земля сотрясалась все сильнее, и к глухим ударам молота теперь добавились другие, еще более страшные звуки: хруст и скрежет, которые шли прямо из недр, будто глубоко в чреве земли назревало нечто, что должно было прорваться с разрушительной силой.

— Джонатан! — заорал во всю глотку Могенс. — Беги!

Снова что-то сорвалось с потолка и разлетелось прямо возле него на мелкие кусочки. На этот раз острые осколки не поранили его, но каменная картечь окончательно открыла ему, в какой опасности он находится. Краем глаза он заметил, как заваливается мощная колонна, поддерживающая свод, а хруст и скрежет достигли своего апогея. Что-то попало ему в плечо, а через секунду по спине прошлись невидимые когти, оставив в ране след полыхающей боли. Земля, по которой он бежал, спотыкаясь, уже не дрожала, а вздымалась и накренялась, как разъяренный бык, жаждущий сбросить своего седока.

Несколько раз Могенс падал на колени и не раз чудом избегал срывающихся с потолка каменных плит, но, стиснув зубы, хромал дальше. Впереди уже показался выход. Землетрясение и град каменных обломков давно поглотили не только пламя горящего керосина, но и свет фонаря Грейвса, так что пещера лежала в кромешной тьме. Однако электрические лампочки, установленные Томом дальше, в туннеле, каким-то чудом уцелели. Могенс, откашливаясь, ковылял вперед, почти вслепую от боли и страха, в полной уверенности, что это всего лишь происки злой судьбы: дать ему напоследок надежду успеть добраться до спасительного выхода, а потом, в последний момент радостного ликования, разбить ее.

Но у судьбы имелись другие виды. Громовые раскаты позади него все еще катились вздымающими волнами в своем разрушительном порыве, будто собирались уничтожить все, стоящее на пути. Два из падающих градом камней все же достали Могенса. Тем не менее, он добрался до спасительного выхода, не будучи ни раздавленным, ни поглощенным разверзшимися расселинами. Ползком, оскальзываясь, он преодолел метровый завал и в мыслях воздал должное Тому, который за последние два дня разобрал эту гору. Если бы баррикада и сейчас громоздилась до потолка, у него не хватило бы мужества лезть в узкую щель под сводом.

Только оказавшись прямо под горящей лампочкой, он позволил себе остановиться и отдышаться. Он обернулся назад. Барьер из битых камней и щебня, который он только что преодолел, хорошо просматривался, но все, что лежало за ним, даже в полушаге, казалось, прекратило свое существование. Там не осталось ничего, кроме клубящегося хаоса, который изрыгал пыль и каменную мелочь. Могенсу самому не верилось, что он спасся из этого ада. А вот Грейвс погиб, в этом не оставалось сомнений.

А может, и ему это еще предстоит, и отчаянная надежда, за которую он цепляется, всего лишь жестокая насмешка судьбы.

Пока что он не был в безопасности. И здесь стены тряслись и дрожали. Правда, своды до сих пор выдержали мощное сотрясение, но Могенсу чудился и здесь, в туннеле, треск и скрежет, прежде предвещавших разрушение церемониальной палаты. Электрическая лампочка раскачивалась на проводе и погружала коридор в лихорадочные метания чахоточного света и убегающих теней. И повсюду сыпалась пыль, и уже раздавался грохот падающих камней. Этот туннель тоже будет разрушен, и если это случится скоро, то он погиб! В узком проходе у него не оставалось шанса уклониться от камнепада.

Для Грейвса он больше ничего не мог сделать, его не вернешь, задержись он здесь, пока его самого не раздавит. Могенс бросился дальше. На мгновение череда подземных толчков оборвалась, но в следующий момент он почувствовал, как сотрясение с нарастающей силой покатилось в его сторону, подобно неистовому охотнику за трофеями, который видит, что жертва от него ускользает, и бросается в погоню. Лампочки под потолком закачались сильнее. Где-то позади, в непосредственной близости, что-то с грохотом ударилось оземь, и вслед за этим брызгами искр взорвались три лампы, освещавшие проход впереди, и Могенс снова оказался в полнейшей темноте. Тем не менее он несся вперед в слепом страхе, но и в абсолютной уверенности, что у него нет другого выхода, как только рискнуть прорваться сквозь тьму.

Естественно, это ему не удалось.

На этот раз судьба действительно обошлась с ним сурово, не позволив добежать до близкой цели: перед ним уже виднелась потайная дверь. Помещение храма за ней было пока невредимо — по крайней мере, все еще ярко освещено, — и Могенс собрал всю волю на последний отчаянный рывок.

Что-то ударило его в грудь с силой кузнечного молота, выбило из легких дух и с такой силой отшвырнуло назад, что он врезался в противоположную стену и свалился.

Удар оказался такой силы, что на этот раз он действительно на мгновение потерял сознание. Наверное, это и в самом деле было всего лишь мгновение, потому что когда он снова открыл глаза, то все еще сползал по стене. Все вокруг него грохотало, скрежетало, дробилось и обваливалось, землетрясение окончательно настигло его, разве что он это больше чувствовал, чем слышал. Коридор рухнул.

Здесь и сейчас.

Могенс, прерывисто дыша, уперся в землю, чтобы встать на ноги, но, похоже, что-то случилось со временем, словно сотрясение почвы повредило и его структуру. Могенс, подгоняемый смертельным ужасом, поднялся; он двигался быстро, но все движения казались до смешного медленными, будто все происходящее вокруг бежало впереди него, как тень. Стена, к которой он прислонялся, вдруг начала выгибаться и подергиваться, словно это была не скала, а ее трехмерная проекция, искусно выполненная на тонкой бумаге. Могенс понял, что штольня вот-вот рухнет и он окажется погребен в жутком склепе под сотнями и сотнями тонн скальных пород и земли, которые станут надгробным холмом. От спасительной дверцы его отделяло не больше трех шагов — можно сказать, всего ничего, — если бы он мог нормально передвигаться. Однако было такое ощущение, что он завяз в полузастывшем дегте.

Внезапно впереди него возникла человеческая фигура. Она была еще слишком далеко, чтобы выручить его из западни, и слишком слаба, чтобы удержать тонны каменной породы, которая немилосердно погребала его, однако один только ее вид придал Могенсу мужества: от того обстоятельства, что он был не один, что где-то поблизости находится человеческое существо, в нем затеплился огонек абсурдной надежды.

Только… это существо не было человеком.

Могенс оцепенел и пропустил последнюю, может быть, необратимую секунду, которую ему на прощанье подарила судьба: он уставился неподвижным взглядом на несуразно уродливую волосатую тварь, продвигающуюся к нему. Это был монстр, чудовище его ночных кошмаров, которое утащило Дженис и сейчас явилось, чтобы созерцать его смерть. Оно было значительно крупнее того, что хранила его память, с жуткими когтями и головой шакала: длинная песья морда, пасть, полная смертоносных клыков, красные уголья глаз, пылающие древней злобой и коварным, примитивным разумом. Оно таращилось на Могенса, и из его пасти пеной пузырилась слюна, а лапищи сжимались и разжимались, словно не могли дождаться момента, чтобы вонзить когти в мягкую человеческую плоть и разодрать ее.

Вместо того чтобы сделать последний спасительный шаг, Могенс отпрянул назад. Это решение, несмотря на опустошающую его мозг панику, было вполне осознанным: лучше принять смерть под толщей рухнувшей скалы, чем попасть в лапы этому чудовищу.

Новый, еще более мощный подземный толчок сбил его с ног. Могенса бросило на каменную плиту, которую землетрясением наполовину выбило из стены, чтобы преградить ему путь к бегству. Широко распахнутыми от ужаса глазами он смотрел, как свод над его головой сдвинулся с места, и первые, еще небольшие камушки и комья земли посыпались в его сторону. Они пока были недостаточно велики, чтобы убить его, но вполне достаточны, чтобы изуродовать и превратить последние секунды его жизни в мучительное страдание.

Нет, не страх смерти придал Могенсу сил для того, чтобы увернуться и искать убежища под той же плитой, что грозила ему гибелью, а ужас предстоящей муки. Свернувшись под полуметровым искусственным утесом, он отрешенно наблюдал — почти что с холодным научным интересом исследователя, — как провис потолок, словно мокрый брезент палатки под проливным дождем, как от него отделяются и летят вниз большие, несущие смерть камни — обломки весом в тонны, от которых не защитит и укрывшая его плита.

И тут его схватила рука. Но не человеческая рука, а волосатая когтистая лапа с нечеловеческой хваткой замкнулась на его запястье и дернула с такой мощью, что Могенс взвыл от невыносимой боли. Ему показалось, что сустав вырван из плеча. Когда он поднял глаза, через пелену боли и страха его взору предстала невероятная картина: тварь ухватила его левой лапой и без всякого труда волокла за собой, как великан тащит строптивого ребенка.

Другой лапой она поддерживала свод. И еще кое-что невероятное открылось Могенсу в этот момент: у диковинной твари доставало сил если не удерживать многотонный свод, то, по крайней мере, замедлять падение каменных плит, чтобы выиграть время до того, как оказаться в безопасности.

В безопасности?

Могенс изо всех сил попытался воспротивиться и вырваться из лап бестии. Монстр повернулся и так поддал ему, что его когти располосовали рубашку и оставили на коже глубокие жгучие царапины. Оглушенный, с помутненным сознанием, он упал навзничь. Отрешенно, словно в трансе, он видел, как бестия грубо рванула его и выбросила из туннеля как раз в то мгновение, когда за ними с невероятным грохотом обрушился свод. Еще в полузабытьи Могенс попытался пнуть монстра и даже попал, однако чудовище этого даже не заметило. Наклонившись вперед, ковыляя и спотыкаясь, оно тащило его на себе до середины храма. Добравшись до погребальной барки, оно свалило его на грубо вытесанный пол и, утробно ворча, повернулось к нему. Безжалостные, полыхающие холодным огнем глаза неотступно смотрели на Могенса, а извращенная песья морда придвинулась к его лицу и принялась обнюхивать.

Могенс ударил.

Бестия взвыла от боли и ярости, отшатнулась и нанесла ответный удар, от этого удара Могенс окончательно лишился сознания.