Афганский рубеж 3

Глава 17

Прохладный ветер приятно обдувал моё взмокшее от пота лицо. Мелкие частицы вездесущей пыли оседали то на губах, то на пальцах ног. Мимо меня быстро парами бегали санитары и фельдшеры, занося раненых ребят. Я сбился на 25 пациенте. И это несмотря на столь позднюю ночь.

К капитану Вязину уже подоспело «подкрепление» в лице медсестёр. Так что он отправил меня в палату. Но для меня сегодня ночь однозначно будет бессонной. От увиденного так просто не уснуть.

Сидя на крыльце медсанбата, я прислушивался к тому, что происходило в стенах приёмного отделения. Обрывки фраз доктора и медсестёр сложно было разобрать. Но интонация говорила о многом.

Если капитан Вязин повышал голос, значит, что-то не так. Тут же стучали колёса каталок и очередной раненый отправлялся в операционную.

К входу в приёмное отделение подъехала ещё одна машина. Боковая дверь открылась, и двое санитаров вытащили окровавленный брезент с раненым.

— Держи ровно, — говорил один другому.

— Пы… пытаюсь, — ответил его коллега.

Тут же у него не хватает сил, и он роняет парня, опускаясь на колени. В последний момент он успевает отвернуть голову.

— Салага! Не хрен жрать было на ночь, — выругался на него второй санитар, который тоже бросил брезент.

Я быстро поднялся и подошёл к ним. Осмотрев раненого, я понял, почему не смог сдержаться санитар. Видимо когда они поднесли брезент ближе к входу и его осветил фонарь, его взору предстали последствия ранения в голову и ниже пояса. Причём перевязку парню не успели сделать.

— Взяли и понесли, — сказал я ругавшемуся санитару.

Мы отнесли раненного в приёмное отделение. Когда я вышел на улицу, парень уже сидел на крыльце и смотрел куда-то вдаль.

— Никогда таких ран не видел? — спросил я, присаживаясь рядом.

Боец подскочил, но я показал ему сидеть.

— Я тут новенький. Прям перед этой войсковой операцией сюда прислали. Так что первый раз такие… ужасы вижу.

— То что ужас — это правда.

Боец достал пачку «Охотничьих», но дрожь в руках не позволила ему взять хотя бы одну сигарету. После того как выпала третья, он оставил попытки закурить.

— А я ещё хотел в медицинский пойти после дембеля. Наверное, не судьба, — улыбнулся паренёк, встал и пошёл в приёмное отделение.

Вот и ещё один «будущий» врач решил, что это не его призвание. Наверняка после Афганистана многие медработники вспоминают время «за речкой» как самое страшное в жизни. Если честно, я и среди других военных встречал многих, кто о войне не говорит принципиально. Слишком много пришлось пережить.

Через полчаса в приёмном отделении всё стихло. За спиной послышались шаги и рядом со мной «приземлился» товарищ Вязин. Взмокший и уставший.

— Будешь? — предложил он мне сигарету, но я помотал головой. — Здоровый образ ведёшь, значит. Или настолько на всё вокруг насрать, что морально не переживаешь?

— Интересная у тебя логика, капитан. Если не куришь, значит, не переживаешь? Может, если не был ранен, то и войны не повидал? — спросил я с сарказмом.

— Да будет тебе, Клюковкин. Это просто я такой. До Афгана бросал, но ненадолго.

— Командировка заставила продолжить потреблять никотин?

— Всё гораздо проще. Если я курить брошу, то от радости сопьюсь, — ответил Вязин.

А чувство юмора у капитана присутствует. Как и скверный характер.

— Баева в морг отправили. За него уже кто только не звонил. У него кто-то очень большой «поршень»? — спросил Вязин.

— Точно не знаю. Говорят, что тесть — маршал Советского Союза.

— Тогда понятно. Долго не засиживайся. Дуй в палату. Понимаю что уснуть не можешь, но есть правила, — сказал Вязин, и мы с ним поднялись с крыльца.

Уже внутри медсанбата, он меня вновь остановил.

— Клюковикин, можно вопрос чисто по мужской линии?

— Конечно. Что случилось?

— Что у тебя с Машей?

Ну вот опять! Очередной ревнивец! В Джелалабаде Кеша со мной чуть не закусился. В итоге и мне не дал ближе с девушкой познакомиться, и сам остался ни с чем.

И вот ещё один. Теперь понятно, чего Вязин на меня смотрит глазами льва при делёжке прайда.

— Ничего. Исключительно рабочие отношения. Уколы мне делала, раны обрабатывала. Задницу мою видела и… переднее место частично. А в чём дело?

Вязин скривился. Теперь сидящий в нём хищник приготовился меня съесть.

— Просто спросил! В палату, лейтенант. Иначе точно в Ташкент поедешь.

— Вязин, ну нормально же общались. Чего разошёлся-то⁈ — удивился я.

Тут у капитана будто крышу сорвало. Глаза налились какой-то невероятной яростью.

— Ладно. Я в палату.

Теперь понятно, почему он не бросает курить. Ему бы ещё девушку найти. Может он как раз на Машу-то глаз и положил.

Наутро меня ждала очередная обработка ран в процедурной. Отстояв положенную очередь, я вошёл в помещение, где что-то записывала в журнал Маша.

Вид у неё был уставший. Она мне молча помахала рукой и тут же прикрыла рот, закрывая большой зевок.

— Доброе утро! Бессонная ночь? — спросил я, снимая майку и укладываясь на кушетку.

— Не то слово. Столько ребят привезли. Мне постовая сказала, что ты тоже поучаствовал. И очень помог.

Я ничего не ответил на эту похвалу. При одном упоминании прошедшей ночи, аромат медикаментов в процедурной тут же для меня меняется на запах сожжённой плоти и гари. А перед глазами последние секунды жизни подполковника Баева.

Маша медленно меня обрабатывала, расспрашивая о самочувствии. Такое ощущение, что тянет время. Либо устала, либо не хочет, чтобы я ушёл как можно быстрее.

— Медсестра, мы тут уже… — скрипнула дверь в процедурный кабинет.

Недовольный пациент призвал Машу поторопиться.

— Ничего. Лейтенант тоже ждал. Если хотите, могу вызвать Веру Павловну.

— Лучше подожду, — моментально закрыл дверь пациент.

Вера Павловна — «легенда» Баграмского медсанбата. Все раненные уже издали узнают её по походке или зычному голосу.

С «тяжёлыми» местная знаменитость себя не проявляет и относится как к сыновьям. А вот с остальными она раскрывается «во всей красе». При первых же звуках её шагов, каждый из солдат побыстрее старается привести в порядок свои тумбочки и кровати. По возможности убрать лишние вещи. Эту медицинскую сестру отличает настойчивость, решительность, возмущение по поводу малейшего беспорядка. Что, естественно, отражается на её мастерстве делать уколы.

— У меня до сих пор от её уколов шишки на мягком месте не проходят, — улыбнулся я.

— Бывает. У Верочки Павловны рука очень тяжёлая. Зато она мне очень помогла в первое время. С её опытом никто не сравнится. Я в первый день потерялась, когда первых раненных привезли. Кровь, ожоги, крики, запах горелой плоти и волос просто уничтожал меня. Вот тут она мне и помогла. Встряхнула, привела в чувство, бъяснила всё.

Я и не сомневался в педагогическом «таланте» Веры Павловны. Исключительно из любопытства, решил спросить подробности.

— И как у неё это получилось? Нашла волшебные слова? — спросил я без намёка на сарказм.

Маша посмеялась и продолжила.

— Ну да! Влепила мне пару пощёчин, сказала: «Соберись, тряпка!». Подействовало отрезвляюще.

Чудеса педагогики!

Дверь в палату вновь открылась. Слегка повернув голову, я увидел начальника отделения.

— Как наш Сан Саныч? — спросил он, подойдя ко мне и осмотрев ожоги.

Майор, слушая доклад Маши, стоял на ногах не совсем твёрдо. Тяжёлая ночь прошла, но дневную работу ему тоже приходится выполнять. Вместо него никто её не сделает. Вот и стоял он сейчас рядом со мной широко зевая и едва успевая прикрывать рот.

— Понятно. Значит, перевязки не пропускаешь, Клюковкин? Это на тебя так действует природное обаяние Марии? — посмеялся доктор.

Маша застеснялась. Видимо, начальник отделения заметил, что не так уж и равнодушно смотрит на меня девушка. А может он знает, что на неё положил глаз Вязин, а Маша взаимностью не отвечает. Вот и пожаловался на меня капитан.

— Доктор, просто у Марии золотые руки. Да и организм у меня растущий, — ответил я.

— Отмазался! Ладно, я по делу. Через пару дней уже можно и выписать тебя, но к полётам не ранее чем через неделю, понял? — погрозил мне доктор и пошёл к выходу.

У самой двери он остановился и вновь повернулся к нам.

— Мария, пять минут ещё. А то уже пациенты нервничают.

— Да, товарищ майор.

— А вам, Клюковкин, после перевязки в ординаторскую зайти нужно будет. К вам посетитель из особого отдела, — сказал мне начальник отделения.

Долго же ко мне шли на беседу! Теперь и Баева уже нет в живых, но разбираться будут ещё долго. С мёртвого уже не спросишь за его нарушения и просчёты.

А может уже и есть у компетентных людей решение, просто соблюсти нужно формальности и допросить всех причастных.

Закончив с перевязкой, я пошёл в ординаторскую. Постучавшись, мне ответил звучный голос и разрешил войти. В охлаждённом кондиционером помещении присутствовали двое.

Первый — особист 109й дивизии Турин Вячеслав Иосифович. Судя по его форме, ему присвоили очередное звание.

— Здравствуй, Клюковикин, — поприветствовал меня Турин, протянув руку.

— Товарищ подполковник, добрый день! Разрешите поздравить?

— Считай, что уже поздравил. Спасибо! Присаживайся, — указал он мне на свободный стул.

Вторым гостем был мне неизвестный человек. Волос на голове нет совсем, на лице густые усы, а взгляд пытается меня прожечь ещё сильнее, чем это делал Турин. Видимо, это тот самый особист из Кабула.

Выражение лица у него совсем недоброе. Он так и ищет в каждом моём движении какую-то зацепку. Да этот особист даже не моргает!

— Полковник Юрьев. Я из особого отдела 40й армии. Более вам Клюковкин знать не положено.

— Добрый день! — поздоровался я.

— Вы знаете, что произошло вчера? — спросил полковник.

— Так точно. Я был рядом с подполковником Баевым, когда он умер.

— Любопытно. И ничего не сделали, чтобы спасти его? — ехидно улыбнулся Юрьев.

Я повернул голову на Турина, но тот стоял с каменным лицом. Ему показывать эмоции не стоит. Но вот то, что он в шоке от такой предъявы, в этом я уверен. В глупых мыслях и вопросах Вячеслав Иосифович никогда замечен не был.

— Виноват, товарищ полковник. На врача я не учился, но и без медицинского образования там было всё ясно. Кузьме Ивановичу уже ничем нельзя было помочь.

— У вас же нет медицинского образования. Как вы можете тогда определить, что у подполковника Баева не было шансов? — продолжил Юрьев.

Ну он сам напросился! Не знаю, работал ли когда-нибудь «в поле» этот полковник, но вряд ли он видел подобное состояние раненого, какое было у Баева.

— А вы дали бы себе шанс, если б у вас полностью обуглилась кожа, вы лишились бы обоих ног и части одной из рук. Ваше лицо бы выгорело до неузнаваемости…

— Прекратите! — воскликнул полковник, прикрыл рот платком и зашёлся в сильном кашле.

Через несколько секунд он пришёл в себя и продолжил.

— Будем считать, что подполковника Баева спасти было невозможно. Но это не отменяет того факта, что вы высказывали недовольство его работой во главе эскадрильи. Как вы это объясните?

— А что, есть те кто был доволен? — уточнил я.

— Отвечай на вопрос, Сан Саныч, — спокойно сказал за спиной Турин.

Я прокашлялся и рассказал как было дело. И про гибель Баги и Маги, предшествующие этому постоянные «постановки-перепостановки». Про вынужденную посадку тоже упомянул.

— В вопросе гибели экипажа старшего лейтенанта Гураева мы ясность установили. И вины Баева здесь нет. Подполковник выполнял указание начальников. Так что рапорт вашего замполита идёт в топку. Ну а факт трусости в эпизоде вашей аварийной посадки доказательств не имеет от слова совсем.

О покойниках обычно говорят только хорошее. В случае с Баевым такое теперь сделать трудно.

Похоже, что не написал перед гибелью рапорт товарищ Баев.

— Если вы установили, что нет вины и Баев не трус, тогда зачем меня допрашивать? — спросил я.

Юрьев и Турин переглянулись. Полковник из особого отдела армии, достал из папки фотографию и положил передо мной. На ней рядом с разбитой стеной, измученный и грязный, стоял один из лётчиков моего звена. А именно Иван Васюлевич.

— У нас теперь вопрос, как тогда получилось, что товарищ Васюлевич у духов в плену?