Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР

Глава 4

Я зашёл в коммуналку, готовый к разному развитию событий, но… Оказалось, что к этому я был не готов!

На меня тут же налетел Макарка и потянул за собой:

— Дядя Петя! Дядя Петя, только тебя ждем! Там у Семена Абрамовича и Матроны Никитичны свадьба!

Я подобрал с пола упавшую челюсть и, хлопая ресницами чаще, чем испуганная бабочка-капустница крыльями, прошел в комнату Матроны Никитичны…

…где царила атмосфера, которую можно описать только словом «сюрреализм».

Комната Матроны Никитичны, обычно напоминающая музей советского быта с её кружевными салфетками, хрустальными вазочками и портретом Брежнева над кроватью, сегодня преобразилась. Стол был заставлен так, что едва выдерживал вес посуды и яств.

Помидоры и огурцы сдерживали зелень, норовившую перевалиться через край широкой тарелки. Два глубоких блюда накрыты мелкой посудой, но по вырывающемуся пару можно было понять, что внутри по-партизански скрываются круглобокие картофелины с маслом и мелким укропом. Нарезанная «Докторская» соседствовала с «Краковской», а их красноватые колечки были разбавлены бежевой «Ливерной».

Ещё два блюда могли гордиться селёдкой под шубой. Оливье тоже было накрыто неглубокими тарелками, чтобы не «занялось». Нарезанный кубиками холодец манил упругой сальной корочкой. А две бутылки «Советского шампанского» красовались рядом с тортом, как солдаты возле Вечного огня.

Но самым потрясающим зрелищем для меня стал вовсе не заставленный стол, а хозяйка комнаты и её избранник!

Семён Абрамович, сухонький старичок в твидовом пиджаке с орденскими планками, сидел на диване, красный как рак, и держал за руку Матрону Никитичну, которая, вопреки своему обычному строгому виду, улыбалась, как выпускница на школьном балу. На ней было что-то вроде белого платья, как будто перешитого из тюлевой занавески, а на голове — венок искусственных цветов.

Они посмотрели на меня, как нашкодившие сорванцы. Людмила и Михаил Игонатовы о чём-то переговаривались на кухне, а я… Я не сумел остановить разъезжающиеся в разные стороны уголки губ. Ну до чего же отличная картина!

И это я снова не про стол!

— Петенька, дорогой! — сказала Матрона Никитична, когда я сумел выдохнуть. — Ну наконец-то! А мы уже думали, ты не придёшь!

— Как же… без тебя… — добавил Семён Абрамович. — Без тебя никак!

— Ну вы… и партизаны, — улыбнулся я. — Ведь надо же такое удумали! И ведь сделали! Могу поздравить?

— Можешь, — кивнул Семён Абрамович. — Сегодня в полдень тихонько расписались…

Макарка, довольный, как удав на солнце, дёрнул меня за рукав:

— Дядя Петя, а они до последнего держали в секрете! Никому не признавались!

— Тогда поздравляю! От широкой души и от чистого сердца!

Я обошёл праздничный стол и обнял сначала жениха, а потом и невесту. Надо же, на старости лет решили расписаться. И ведь не ради жилплощади, всё одно их вряд ли скоро переселят, а ради друг друга. Столько времени жили рядом, а теперь вот взяли, да и решились.

Неужели это с моей лёгкой руки, когда мы просто посидели и немного поболтали? Приятно ощущать себя этаким Купидоном!

— Во, Петро заявился! — в комнату зашёл Михаил, держа в руках объёмную чугунную сковороду. — Как суд?

На Михаиле была синяя рубашка, отглаженные брюки. Явно надел для празднества. Для фотографий.

— Нормально. Главарю дали червонец, а остальным поменьше накидали.

— Ну и правильно. Нечего рабочий класс разувать! Вот отсидят, может и поумнеют, — Михаил поставил сковороду на свободное место на столе.

И как только смог найти это место? Из-под крышки отчётливо потянуло томлёной свининой. Во рту сама собой образовалась лужица слюны. Я почувствовал, что очень сильно голоден. Прямо зверски!

— Как же вы надумали-то? С чего это вдруг? — спросил я. — Вроде жили бы и жили…

— Да вот как-то сидели вечером у телевизора, а Сеня возьми, да и предложи. А мне чаво? Поломалася для виду, а потом сказала, что согласная, — улыбнулась Матрона Никитична.

— На старости лет решили вот… — развёл руками Семён Абрамович.

— Так чего же тогда? Дело хорошее! Нужное. Глядишь, ещё и детишек настругают, — хохотнул Михаил.

— Да ну тебя, оглашенный! — отмахнулась Матрона Никитична, на чьих морщинистых щёчках возник румянец. — Ляпнешь ещё, как в лужу пёрнешь.

Тут уж никто не смог удержаться от смеха. Хохотал и я. Хохотал и чувствовал, как слетает напряжение прошедшего дня. Как уходит прочь плохое настроение и тяжесть дома суда. Становится легко-легко, как будто крылья за спиной разворачиваются.

Из кухни на общий смех выглянула Людмила, наряженная в платье выходного дня. В волосах алая лента, на ушах серёжки. В руках же несла полную тарелку винегрета. Вот прямо вообще пир на весь мир!

И только в этот момент я заметил, что пустых тарелок с приборами на столе семь. Мы ждали ещё кого-то?

— А кто-то ещё будет? — спросил я. — Кого не хватает?

— Одного важного гостя, — загадочно улыбнулся Семён Абрамович. — Тебе понравится…

— Опять сюрприз? — хмыкнул я. — Вроде бы их сегодня и так немало было.

— Ещё какой сюрприз, — ещё шире улыбнулась Матрона Никитична. — Ты весь рот откроешь от удивления!

— Да? А говорили, что ждёте только меня! Как же так?

— Всё потому, молодой человек, что я всегда опаздываю, — раздался за спиной хриплый баритон, от которого у меня мурашки побежали по спине. — И к этому уже все привыкли.

Я обернулся, и мурашки пробежали в обратную сторону.

Высоцкий!

Вот это ни хрена себе!

Чтобы Владимир Семёнович — и в нашей коммуналке? Сам, собственной персоной? Да, это точно он: его выдвинутая челюсть, короткая чёлка, эти глаза — то ли усталые, то ли насмешливые, а может, и то и другое сразу.

Он стоял в дверях комнаты Матроны Никитичны, чуть сгорбившись, будто потолок в коммуналке для него всё-таки низковат. Стоял и улыбался. Такой простой, и рядом…

Высоцкий протянул мне руку:

— Володя!

— Саша, — на автомате назвал я своё имя, под которым прожил семьдесят лет. Потом спохватился и поправился. — Ой, Петя!

Людмила прыснула. Макарка тоже не удержался от смеха.

— Почти как в «Приключениях Шурика»! Только там было: «Петя… Ой, Саша!» — улыбнулся Владимир Семёнович и двинулся к Михаилу. — Моё почтение семейству Игонатовых!

— Здравствуйте, редкий гость, — улыбнулся Михаил, а Людмила смущённо пожала протянутую руку.

— Здрасте, Владимир Семёнович, — пискнул Макарка, когда Высоцкий посмотрел на него. — А мы ваши песни недавно слышали…

— Ух, какой пострелёныш вымахал. Скоро папку перегонишь, — потрепал тот по вихрастой голове. — Учишься хорошо? Смотри, не подведи отца!

После этого он взглянул на главных виновников торжества. Раскинул руки и аккуратно обнял Семёна Амбрамовича, а потом чмокнул в подставленную щёчку Матрону Никитичну.

— Поздравляю! От всей души и сердца! Поздравляю! Давно надо было сойтись, а то всё жили бобылями! — прогремел Высоцкий и вытащил из кармана серебряный портсигар с расписной крышкой. — Вот, подарок от меня. Уж простите, чего-то большего не успел приготовить. Сам узнал только вчера…

— Да ну, Володя, зачем? — смущённо проговорил Семён Абрамович. — Хватило бы и того, что ты на празднование зашёл.

— Бобыли, бобыли… Кто бы говорил, — хмыкнула Матрона Никитична. — Мы-то с Семёном успеем на твоей свадьбе погулять? Сможешь взять Париж, как Александр Первый в своё время?

— Смогу-смогу! — грустно улыбнулся Высоцкий. — И никто нам не помешает! Так чего же мы всё стоим и меня слушаем? Я же голоден, как чёрт! Ну, и чем же нас тут угощают?

Он улыбнулся и моё оцепенение спало. Показался каким-то своим, родным. Вовсе не тем, что на экране телевизора, каким-то отстраненным и задумчивым.

Жених и невеста засуетились, начали всех усаживать за стол. Людмилу с мужем посадили со стороны Матроны Никитичны, а Владимира со стороны жениха. Мы же с Макаркой уместились на оставшихся стульях и табуретах.

Как оказалось, отец Владимира Семёновича служил в своё время бок о бок с Семёном Абрамовичем. Их даже называли «Два Симеона», поскольку оба были евреями. Да, для меня тоже было небольшим открытием, что Владимир Семёнович был наполовину еврей. Он даже зачитал мне небольшое стихотворение из своего раннего: «В дни, когда все устои уродские превращались под силою в прах. Жили-были евреи Высоцкие, неизвестные в высших кругах».

И вот, когда Семён Абрамович позвонил старому другу, чтобы поделиться радостной новостью, то тот попросил приехать и поздравить сына. А уже сам обещал подтянуться позднее, так как не успевал на самолёт.

— Эх, Семён Абрамович, вот зря вы так, — говорил Высоцкий. — Я же звал вас в «Каму», что на Верхней Радищевской. Там бы девочки стол накрыли, всё подготовили, я бы вам песни спел.

— Так ты и здесь можешь, Володя. И тут я тебя лучше услышу, — улыбнулся в ответ Семён Абрамович.

— Гитару-то я в театре оставил, — вздохнул Высоцкий. — Так торопился, что только на половине пути вспомнил… А! Чу! Слышите?

Он поднял палец. Мы невольно замолчали. Со стороны открытого окна донеслось бренчание расстроенной гитары и заунывное пение. Вечер притащил под окна домов ребят, которые успели нагуляться за день и теперь решили, что настало время для ночных баллад…

— Я сейчас попрошу! — подскочил Макарка. — Похоже, там знакомые поют.

— Да? Ну давай. А мы пока смочим горло, чтобы лучше пелось. За молодых! — поднял стопку Высоцкий. — Чтобы им прожить в счастии да согласии много-много-много лет!

Макар помчался на улицу, а мы выпили ещё по одной маленькой. Больше разговаривали да поздравляли «молодых», чем употребляли. Что там говорить, если спустя час застолья ополовинилась только одна бутылка «Столичной»?

Я помню, что в наше время такую бутылку водки называли «морячком» за за пробку-бескозырку из твердой фольги со свисающим вниз «язычком» для удобства откупоривания, которая формой напоминала одноименный головной убор моряков. Дёрг и открыто. Никаких усилий по откручиванию.

Высоцкий засмеялся, но тут же замер, прислушиваясь. Из окна теперь доносились не только гитара и пение, но и оживлённые голоса — видимо, Макарка искал общий язык с ночными бардами. После взрыва смеха бренчание на гитаре возобновилось.

— Похоже, наш дипломат не смог убедить знакомых, — вздохнул я.

— Ну что же, дипломатия — дело тонкое. Оно торопливости не любит, — проговорил Высоцкий.

В этом время в квартиру зашёл Макарка, зажимающий ухо. Все взгляды уставились на него.

— Что там, сын? — сурово спросил Михаил. — Тебя побили?

— Не побили, — вздохнул Макарка. — Я попросил для Владимира Семёновича, сказал, что у нас свадьба, а они… Гвоздь назвал меня брехлом и ухо выкрутил… Не поверили, в общем.

— А ты? — Михаил сдвинул брови.

— Их больше, — ещё раз вздохнул Макар. — Я с Гвоздём потом поговорю, когда один на один буду. За ухо он ещё ответит.

— Слова не мальчика, но мужа! — похлопал его по плечу Высоцкий.

— Это правильно, — кивнул я. — Тактическое отступление — вовсе не побег. Хотя… какая свадьба обходится без драки?

— Так что, пацанам наваляем? — поднял бровь Михаил. — Несолидно как-то.

— Нет, не наваляем, а… подшутим, — улыбнулся я. — Есть такая штука, называется «жираф». Вот с ней мы и подойдём к ребятам.

Я в быстро описал старую разводку. Такой прикол у нас проходил среди друзей пару раз. Тут вряд ли его знают, поэтому можно попытаться отомстить за Макарку. Причём это сделает он сам!

— Ну что же, дерзайте, а мы из окон посмотрим! — проговорил смеющийся Владимир Семёнович. — Если будут бить, то кричите громче.

— Обязательно покричим! — подмигнул я в ответ.

Я вышел в ночной московский дворик. Тут ещё не было всё заставлено машинами. Ещё не слишком холодно, но уже чувствовалась августовская прохлада. Клён шелестел пока ещё зелёными листьями, бросая на асфальт причудливые тени.

Воздух был прозрачен и чуть влажен, словно в нём растворились первые предвестники осени. Где-то за углом, в открытом окне, тихо играло радио — мелькали обрывки мелодии, голос диктора. Потом снова музыка, уже знакомая, но неуловимая, как сон.

Я остановился под фонарём, и свет его, жёлтый и неяркий, падал на асфальт неровным кругом, будто островком в этом тёмном море ночи. Из-под ног вырвался лист — ещё зелёный, но с жёлтой каймой по краям, как будто жизнь уже начала потихоньку отпускать его. Симпатичный. Ветер погнал его прочь. Он шуршал по асфальту, цепляясь за шероховатости, и казалось, что он шепчет что-то на своём, непонятном мне языке.

Где-то вдалеке проехала машина, её свет скользнул по стенам домов и погас. И снова стало тихо — только листья, только этот лёгкий ветерок, который несёт с собой запах скошенной травы и чего-то ещё, неуловимого, но знакомого с детства.

Гитаристы расположились неподалёку. Возле детской площадки. Пять пацанов и три девчонки. Они настороженно уставились на нас с Макаркой, когда мы подошли ближе.

— Чего, заступника привёл? — сказал один, долговязый.

Похоже, это он гордо носил кличку Гвоздь.

— Нет, не заступника. Переговорщика, — улыбнулся я и вытащил из кармана круглую баночку с надписью «Монпасье». Из другого кармана вынул кулёк, приоткрыл его и показал содержимое.

Пока я всё это показывал, Макарка встал на обговорённую заранее позицию. Вскоре его месть должна начаться.

— Семечки? — удивлённо произнесла одна из девчонок.

— Не просто семечки, а зажаренные самой большой умелицей на свете. И это моя ставка, — улыбнулся я.

— Какая ставка? В карты играть будем? Так нам батя не велит, — дурашливо протянул Гвоздь.

— Не, не в карты. Малы вы ещё в карты на ставки дуться. А вот давай сыграем в «Жирафа»? Если ты выиграешь, то отдаю вам конфеты и семечки, а сам убираюсь с позором домой. А если я выиграю, то вы дадите на пару часов гитару. Согласны?

— Дядь, ты нас за дураков принимаешь? Предлагаешь какую-то игру, а ни правил, ни карт — ничего не предъявляешь. Сейчас ляпнешь что-то своё, а мы уже поручкались… — осторожно сказал Гвоздь.

Осторожный, гад. Что же, это даже хорошо.

Я кивнул:

— Правила просты. Мы с тобой берём по черенку ложки в рот и лопастью поочередно хлопаем друг друга по макушке. Вот так! — я показал, взяв столовую ложку в рот и резко наклонив голову. — Ты вроде парень жилистый, шею имеешь длинную, так что замах должен быть сильным. Кто первым сдастся тот и проиграл. Согласен?

— Чего? Ложкой по макушке? И всё? — недоверчиво взглянул на меня Гвоздь.

— Ну да. Или боишься? Девчонки вон как на конфетки облизываются…

Взял «на слабо». Теперь Гвоздю деваться некуда — отступит и потеряет авторитет среди друзей.

— А давайте! — сказал Гвоздь и взял из моих рук ложку.

Обтёр черенок о край футболки и зажал между зубами. Я послушно наклонил голову. Он ударил так, как я показывал. Удар получился не очень сильный. Так себе.

— Теперь моя очередь, — сказал я.

Гвоздь наклонил бритую макушку, а я взмахнул ложкой в воздухе. В это время, стоящий позади Гвоздя Макар хлопнул запасённой заранее ложкой по макушке противника. Получился звонкий щелчок.

Девчонки прыснули, мальчишки постарались сдержать улыбки, когда Гвоздь воскликнул:

— Ай-йя!

Он потёр макушку и недоумённо посмотрел на меня. Я же в ответ улыбнулся и наклонил макушку, мол, бей.

Гвоздь на этот раз постарался ударить сильнее, но… Удар получился снова не такой, какой «сделал я». Макарка на этот раз влепил куда сильнее. Ещё один щелчок прозвучал под августовской прохладой.

Ребята видели всё, что творится, но сдерживали смешки. Похоже, что они не очень уважали Гвоздя. А может быть ждали — чем всё это кончится?

Я делал вид, что бью, а на самом деле бил Макарка, с замахом, с оттягом, от души. Мстил за ухо.

Ещё четыре раза щёлкнула ложка Макарки по макушке Гвоздя, когда тот отдёрнул голову и выплюнул ложку:

— Всё, хватит! Я не знаю, как ты это делаешь, дядя, но, блин, шишак вскочит капитальный.

— Всего лишь ловкость рук и никакого мошенства, — улыбнулся я в ответ и протянул руку за гитарой.

— Только вы это… Аккуратнее с ней, — сказал Гвоздь.

— Если что случится, то возмещу стоимость. И да — конфетки девчонкам, а семечки ребятам. Заслужили, — подмигнул я компании заговорщицки. — Не мусорите тут, хорошо?

— Не будем. Спасибо. Скажите, а у вас там… В самом деле Высоцкий? — спросил один из пацанов.

— Ну да, только… Ребят, устал он очень после выступлений. А ему ещё сейчас петь придётся. Не надо его тревожить, ладно? Он хочет для друзей спеть, — проговорил я.

— Да, конечно, чего мы, без понятиев, что ли? — послышалось в ответ. — Можно мы под окнами постоим?

— Я даже пошире створки открою, — улыбнулся я в ответ. — Скоро верну. Спасибо.

— Это вам спасибо.

Макарка шёл рядом со мной довольный, как слон. Улыбка не сходила с его лица даже когда мы добрались до квартиры.

— А, вот и гитара. Ух, давно я на пацанской не играл…

Высоцкий провёл пальцами по струнам, поморщился, покрутил колки и, довольный, ударил по открытым струнам. Зазвучал бодрый, хоть и слегка хрипловатый аккорд.

— Ну вот, теперь дело! — он тут же заиграл вступление к «Странной сказке», но вдруг остановился и посмотрел на Семёна Абрамовича. — А может, лучше что-нибудь лирическое? Чтобы под настроение?

— Давай, Володя, — кивнул тот. — Только без твоих вечных «репрессий и лагерей». Сегодня ведь праздник.

— Ладно, — Высоцкий ухмыльнулся. — Тогда вот…

И запел.

Тихий вечер, тёплый свет лампы, голос, пробирающий до мурашек — всё это смешалось в одном уютном коктейле. Я сидел и кайфовал. Кайфовал от атмосферы, от этой жизни, от хороших и добрых людей, которые сидели рядом.

А за окном, подхватив мотив, тихо подпевали те самые ребята, что ещё недавно бренчали во дворе. И казалось, что в эту ночь даже звёзды светят как-то ярче. Светят просто потому, что так надо.