Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР

Глава 2

«Погоня! Какой детективный сюжет обходится без неё?» — почему-то мелькнуло у меня в голове, когда из открытого окна «Волги» высунулась волосатая рука и замахала, приказывая остановиться.

Вероятно, похожая мысль мелькнула и в голове водителя такси, когда он прибавил ход и бросил назад:

— За вами?

— За мной. Их родные в суде проиграли и хотят высказать всё, что думают, — не стал я кривить душой.

— Хоть по делу проиграли-то?

— Банда картежников-шулеров на нары села. Надолго…

— А! Эти гандоны! Да после их делишек таксистов опасаться стали! Не боись, пассажир, так просто нас не возьмёшь! — нехорошо оскалился пожилой водитель.

Он быстро переключил передачу и прибавил газ. Машина завибрировала, как будто впрыскивая в свои вены конскую дозу адреналина, а потом скакнула вперёд, постепенно уходя от «Волги».

Из окна преследователей чуть ли не по пояс высунулся молодой джигит. Закричал. Замахал руками. Но разве его пожелания можно было расслышать за ревом мотора?

Впрочем, догадаться о смысле криков было несложно. Визгливый голос ласково требовал остановиться для душевного разговора. Преследователь вильнул в нашу сторону, едва не залепив бампером по борту «Победы».

— Да вот хер ты угадал, — пробурчал таксист, дергая передачи и сворачивая влево.

Крупная «Победа» неожиданно легко вписалась в поворот. Только взвизгнули покрышки, когда водитель ударил по газу. «Волга» по инерции пролетела дальше.

«Только бы не начали стрелять!» — мелькнуло в голове.

Да, после того, как поживёшь в девяностых, перестанешь удивляться чему-то подобному. Тогда стрельба происходила сплошь и рядом. А вот сейчас, на относительно мирных улицах Москвы. Не за себя становилось страшно — за прохожих. Они-то ни в чём не виноваты.

— Я тут всё как свои пять пальцев знаю, — проговорил водитель, резко бросая машину вправо. — Нашли с кем связываться! Да я во время войны ни на одной мине не подорвался!

Меня мотнуло, едва не ударился о дверь. Всё-таки в плане удобств старые машины проигрывают машинам моего времени. Хотя и понадёжнее, как говорят…

Мы въехали в район пятиэтажек, густо засаженный тополями и берёзами. Таблички с названиями улиц мелькали сквозь ветви деревьев. Дорога вертелась как чёрт, приглашая нас глубже в лабиринт незнакомых переулков и дворов.

Под колёсами тяжелой «Победы» мягко поскрипывал асфальт, покрытый слоем мелкого песка. Позади тяжело рокотала мощная «Волга», нервно подпрыгивая на неровностях дороги.

Двигатели натужно завывали, издавая гул, способный заглушить самый громкий выкрик возмущённых соседей. Фары бегущих друг за другом машин метались, отражались в окнах жилых домов. Освещали панельные фасады, украшенные строгими блоками бетонных балконов.

Иногда попадались лозунги типа: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!»

Позади вновь завизжали покрышки. «Волга» выскочила следом, начала сигналить и моргать дальним светом. Она тянулась следом за нами, не отставая ни на метр.

Но шофёру на такие уловки плевать. Видно, сам раньше гонял немало, раз теперь ведёт себя так уверенно.

— Может, попробуем притормозить? — осторожно предложил я.

Водитель взглянул на меня искоса, будто хотел спросить: «Что, сдрейфил?» Но промолчал, лишь сильнее нажав на педаль газа. Мы понеслись вперёд, оставляя позади машины, деревья, стены домов.

«Волга», однако, тоже была не лыком шита. Она продолжала преследовать нас, периодически приближаясь почти вплотную. Если дело дойдёт до столкновения, вряд ли старая «Победа» сможет устоять против неё.

К счастью, впереди показался пост ГАИ. Хотя сами сотрудники наверняка были заняты своими делами, вид патрульной машины мог отпугнуть наших преследователей.

— Затормозите возле поста! — крикнул я водителю.

Тот кивнул, сбрасывая скорость. «Волга» подскочила к нам и встала впереди машины. Видимо, преследователи решили рискнуть и даже выступить перед милицией. Инспектор с интересом наблюдал за нами. Подходить не спешил.

Сердце бешено колотилось. Но тут я понимал, что сейчас драться, а тем более стрелять преследователи не будут — в этом времени форму уважают. Так что я сказал водителю:

— Вы подождите немного. Я сейчас быстро всё решу, и мы продолжим.

— Если помощь нужна, то… — водитель выразительно посмотрел на меня.

— Да вряд ли сейчас что будут делать. Пойду, узнаю — чего хотели.

— Ни пуха. Но если что — кричи! — сказал вслед водитель.

Я улыбнулся и вышел из машины, аккуратно закрыв дверь. Сам не любил, когда хлопали дверью моей машины. В такие моменты сама собой на язык наворачивалась фраза: «Холодильником так дома хлопать будешь!»

Из «Волги» уже вышли двое человек. Один из них помог выбраться старику, в котором я узнал отца Ашота. Они встали возле машины, приняв монументальные позы, как будто смотрели на горы Кавказа. Только бурок не хватало и посохов. Явно ждали моего подхода.

Да вот хренушки, многоуважаемые! Вам надо, вы и подходите!

Я же повысил голос:

— Вы что-то хотели спросить? Или гнались за мной только для того, чтобы сказать, насколько я вам неинтересен?

Инспектор заинтересованно посмотрел в нашу сторону, сделал несколько шагов и произнёс:

— У вас всё нормально? Какие-то проблемы, товарищи?

— У меня никаких проблем. Вот, товарищи что-то хотели спросить! — показал я на стоящих мужчин.

— Да, мы хотели поинтересоваться — как проехать к Большому театру? — улыбнулся один из стоящих.

Говорил почти без акцента. Либо очень хорошо учился в школе, либо родился где-нибудь здесь, в Москве.

— Нэ надо, Гиви, — остановил его отец Ашота, а потом посмотрел на инспектора. — У меня разгавор есть к этаму человеку, товарищ лейтенант. Всего несколько вопросов, и мы уедем.

Инспектор с сомнением посмотрел на меня. Я пожал плечами. Ну что же, если несколько вопросов, то да…

Отец Ашота посмотрел на того, кого назвал Гиви. Тот быстро нырнул в машину и вытащил свёрток коричневой бумаги. Отдал её отцу Ашота и остался возле «Волги». Старик же неспешными шагами двинулся ко мне.

Подошел не вплотную, а на расстоянии комфортной дистанции. Осмотрел меня с ног до головы. Потом сказал:

— Я не верил, когда мине рассказали про сына радные. Не верил, когда гаварили про сына друзья. Не верил, когда рассказывали знакомые… Я да паследнего не верил, что мой Ашот так может… И вот только кагда на суде произнесли приговор…

Старик тяжело вздохнул. Отвёл взгляд.

Понимаю, как ему сейчас паршиво на душе. Возвращаться с такими вестями домой не самое хорошее дело. А ещё предстоит смотреть в глаза соседям!

— Мне очень жаль, что так вышло, — произнёс я. — Сочувствую вашему горю.

— Вы… прастити меня, — словно сглотнув комок в горле произнёс старик. — Я винил вас, но… Надо было винить только самаго себя. Нэ даглядел. Нэ научил, как жить дастойно. Вот, вазьмите в качестве извинения.

Он протянул мне свёрток. Я осторожно взял его. Свёрток оказался лёгким, не больше килограмма. Развернул. Изнутри показалась овечья шерсть. Что это? Папаха? Похожая на ту, в которой в моём времени выходил на ринг

Поднял вопросительный взгляд на старика. Тот вздохнул:

— У нас принято считать, что мужчина тиряет папаху только вместе с головой. Мой сын патерял голову. А это… Вазьмите на память. Она ему ни к чему сичас, а кагда выйдет… Новую купит. На честно заработанные деньги.

— Спасибо. От всей души — спасибо. Я думал, что вы меня казнить собираетесь, а вы…

— За что вас казнить, э? Вы всё правильна сделали. Если я сам не смог васпитать сваего сына, то его будут васпитывать другие люди. И Мелитону скажу, чтобы не лез к Ашоту, нэ памагал! Пусть платит за грехи… Да, и прастите маю гарячность. Я не сдержался тогда, у суда…

— Я всё понимаю и ещё раз сочувствую.

— Прощайте. С нашей стороны никто вас больше ни пабеспакоит. Даю слово горца! — старик протянул мне руку.

Я пожал её в ответ. Рукопожатие было крепким, ладонь старика мозолистой. Сразу видно, что не чурается тяжелого труда.

— И вы прощайте. Я сохраню папаху. Возможно, когда-нибудь отдам её вашему сыну.

Отец Ашота кивнул в ответ и пошел к своей машине. Сейчас он уже не выглядел тем грозным Зевсом, что метает молнии. Теперь это был усталый старый человек, который нёс на своих плечах тяжелые слова. И эти слова он должен будет сказать матери Ашота. Они были настолько тяжелы, что даже немного согнули гордую спину.

Я дождался, пока он сядет в машину. Сопровождающие кинули на меня хмурые взгляды, как будто обещали скорую встречу. Я выдержал эти взгляды, не отвёл глаз. Потом кивнул на прощание инспектору и забрался в такси.

— Извини, разбирает любопытство, — повернулся ко мне таксист. — Чего этот мужик дал?

— Папаху, — показал я содержимое свёртка. — Сказал, что она сыну принадлежала.

— Ого, это серьёзно. Значит, зацепил ты их чем-то, паря, раз такой подарок сделали. Мне вот такую же папаху обещал Ваха, Вахтанг. Дружок мой боевой. Вместе не раз в рейсы выезжали, а вот незадолго до победы не вернулся… — вздохнул таксист.

— Меня Пётр зовут, — протянул я руку. — Пётр Жигулёв.

— Приятно познакомиться, Сергей Павлович Терентьев, — сжал мою ладонь таксист.

Рукопожатие у него было такое же твёрдое, как и отца Ашота. И ладонь не менее мозолистая.

— Здорово водите, Сергей Палыч, — проговорил я. — Аж дух захватывало, когда в повороты входили.

— Эх, Пётр, когда бомбы рядом разрываются, то поневоле асом станешь. Это не сейчас, когда чуть ли не пальчиком водить можно. Тогда ещё загодя надо почуять, куда упадёт, чтобы всем весом на баранку «Зиса» навалиться можно было, — усмехнулся таксист.

— Страшно было? — спросил я.

— Война — это всегда страшно. Кто говорит, что героизм всё затмевает — не верь такому. Страшно почти всегда, только… со временем привыкаешь к этому страху. И хочешь не хочешь, а ехать надо. Боишься, а едешь. Ведь меня же девятнадцатилетним пацаном призвали, ещё мамкино молоко не губах толком не обсохло…

— Ого, это серьёзно, — сказал я уважительно.

— Серьёзно, — задумчиво повторил Терентьев. — Под бомбежками был, и под обстрелом приходилось. Потому что артиллеристам боеприпасы доставить надо, приказ же. А там уже артиллерия бьет, или самолеты налетели, поэтому приходилось выжидать время, чтобы доставить на точку боеприпасы. Пока световой день, стоишь в укрытии и заранее смотришь путь, как доехать до огневой точки.

— По ночам катались?

— Да, по ночам… Как стемнеет, неторопливо пробираешься, с выключенными фарами, на «первой скорости». Там разгрузишься, заберешь раненых, если есть. А засветло было опасно, особенно у Сталинграда, где вокруг степи, голое место. Если днем появишься, прямой наводкой могут поразить.

— Охренеть. Вот где страх-то, — пробормотал я.

— Это да… Под обстрелом очень страшно, не знаешь, где взорвется. Порой машину останавливал, выскакивал и искал ямку, чтобы спрятаться. Один раз, не поверишь, ехал с припасами, да выскочил по малой нужде. А в это время как раз обстрел начался. В общем, если бы возле машины остался, то не вёз бы тебя, паря…

— Мочевой пузырь спас, — улыбнулся я.

— Да, спас… У нас же прямо под обстрелом никто не ездил. У немцев был самолет «рама», он чуть свет, прилетит и курсирует, с боку на бок ложась, высматривает, и через некоторое время смотришь, авиация бомбить прилетела. Самоходных зениток тогда еще не было, колонны прикрывались мало. Бомбардировщики прилетят, отбомбятся, улетят, но не успеешь очухаться, уже летит вторая партия, и не знаешь, куда бы залезть, под какой кустик, чтоб скрыться. А под Смоленском немецкие истребители гонялись на бреющем полете даже за отдельными людьми, включая сирену, чтобы было страшнее. Зимой от налетов авиации машины старались спрятать среди сугробов. Опасность представляли еще мины, много нашего брата подорвалось там, где не успели разминировать. Поехал и все, взорвался. Вот так и Ваха не вернулся… Всё смеялся, что его пули не берут, а вот мина… Эх, да что там, — тыльной стороной ладони таксист вытер глаза. — Война — страшная штука… И те, кто не понимает этого, сам не попадал в переплёт.

Он сделал вид, что пылинка в глаз попала.

Я вздохнул. Согласился с таксистом. Он оказался словоохотливым, потеплел по отношению ко мне. Уже не был таким бирюком, каким показался сначала. Я поймал себя на мысли, что многие русские такие — сначала кажутся угрюмыми и суровыми, но если копнуть поглубже, то добрее людей не найти.

Да что там русские — вон и грузины тоже знают не понаслышке слова «честь» и «справедливость». Понимают, что если накосячил, то нужно искупить. И если евреев взять… Хоть моего соседа Семёна Абрамовича, ведь он тоже всё понимает.

Так может дело не в национальности вовсе? Дело в людях? В их воспитании?

— Под Сталинградом я в октябре сорок второго года попал под бомбежку, получил легкую контузию. Но лечился недолго, вскоре вернулся в строй обратно. В Сталинграде наша дивизия наступала на тракторный завод, потом из подвалов завода мы выгоняли уцелевших немцев. В конце декабря-январе морозы были жуткие, по минус сорок градусов, немцы были все тряпками обмотаны с ног до головы. У них обмундирование было легкое, непригодное для зимы. Пленные немцы выглядели испуганными, никто не кричал что он «сверхчеловек» и что мы должны были перед ними преклоняться. Которые в силах были, тех пешком гнали в лагерь военнопленных, совсем немощных отвозили на машинах, не расстреливали, как обузу… — продолжал рассказывать таксист.

Ему, наверное, даже и неважно было — слушаю я его или нет. Он говорил скорее для себя. Пытался выговорить боль, которой уже много лет…

Я не прерывал его. Пусть говорит. Порой такой разговор дорогого стоит. Может поэтому в России мало кто ходит к психологу, предпочитая выговориться в компании с другом или подругой?

Кухонный курс психологической разгрузки. Вроде бы выговорился и легче стало. Пусть и на время, но легче.

«Победа» везла нас мимо зданий из кирпича и бетона, которые ещё утопали в зелени. В моём времени Москва хоть была зелёной, но асфальт, бетон, металл и стекло с каждым годом одерживали всё новую и новую победу.

«От каждого по способностям! Каждому по потребностям!» — попался мне на глаза лозунг на здании. Хороший лозунг. Вроде бы к этому должно стремиться социалистическое общество.

Пусть семидесятый год называют годом лозунгов, но они хотя бы были направлены на социализм. А между тем, в этом же году в Америке на первом гей-параде прозвучал другой лозунг: «Моя жизнь — мои правила!»

Когда я увидел в своём времени подобную надпись, выколотую на руке одного из студентов, то посоветовал ему обнимать не девушек, а парней, чтобы соответствовать лозунгу. Парень начал быковать, вроде я дурак и ничего не знаю, но когда залез во всезнающий интернет, то постарался сделать хорошую мину при плохой игре. Вроде как этот лозунг утратил первоначальный смысл и теперь используется только в виде фразы: «Не говорите мне — что делать, и я не скажу вам — куда идти!».

— На Курской дуге уже легче стало, немцы уже под Москвой и Сталинградом потеряли много сил. Под Курском Гитлер собрал и бросил в бой последних эсэсовцев-головорезов, после этого у немцев уже не было наступлений, только отступали. У них, видимо, прошла тотальная мобилизация, потому что массово пошла неопытная молодежь, — продолжал рассказывать таксист.

— А как победу встретили? — спросил я, чтобы показать, что внимательно слушаю.

— Как встретили… Да охренели сперва немного, а потом кинулись обниматься! Стрельба шла из всего, что возможно, все кричали: «Ура!» Радовались, что война кончилась и остались живы. Все радовались, аж до слёз. И ведь слёз никто не стыдился. Утирали глаза и снова кричали, до хрипоты, до срыва голоса. Победили… — тихо сказал таксист и повторил, словно пробуя слово на вкус. — Победили.

В это время мы подъехали к моей коммуналке. Я поблагодарил за поездку, дал больше чем по счётчику, но водитель вернул половину и улыбнулся:

— Мне лишнего не надо, лучше своей девушке цветы купи. Спасибо тебе, Пётр. Вроде поговорил с тобой и на душе как-то тепло стало. Радостно. Надеюсь, ещё свидимся!

— Обязательно свидимся, Сергей Палыч. Обязательно! — улыбнулся я в ответ.

В приподнятом настроении я добрался до своей квартиры и полез за ключом в карман, когда замер. Дверь в нашу квартиру была приоткрыта. Странно. Всегда закрывали. Уже полтора месяца тут и ни разу не видел не захлопнутую дверь.

Я осторожно, чтобы не скрипнула, потянул дверь на себя.