Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР

Глава 27

— Ну что там, Никитич? — спросил Степан Николаевич, сидя на диване перед телевизором.

— Да что там… Всё никак не настрою! — буркнул в ответ Константин Никитич, старательно поводя усиками домашней антенны. — Так вот нормально?

— Рябь идёт, — вздохнул Степан Николаевич. — То и дело изображение скачет. Говорил я тебе — возьми нормальную антенну. Ну что тебе — вытащил на улицу, на жердину присобачил и лови нормально. Так не же, всё сэкономить норовишь! За копейку уду… Во-во-во, только что хорошо было. Верни взад! Во! Так вот и стой!

— И чо? Я так стоять теперь буду? — проворчал Константин Никитич, останавливаясь сбоку от экрана. — А как смотреть-то?

— А зачем тебе смотреть? Ты держать будешь. У тебя это лучше всего получается и на другое не больно-то и способен. А мы комментировать станем, чтобы тебе не скучно было. Правда, Петруха? — подмигнул мне Степан Николаевич.

Я дипломатично улыбнулся в ответ. Сейчас я сидел в плетёном кресле, наблюдая за действиями Константина Никитича и слушая их извечную шутливую перебранку.

За поимку и раскрытие карательницы Марии, а также разработку подпольной группировки «Свободная Чехословакия» Константина Никитича наградили орденом Красного Знамени, а также премировали телевизором «Рубин-401». Как его назвал Степан Николаевич: «аквариум на тонких ножках».

Самого Степана Николаевича тоже наградили, только наградой поскромнее — медалью «За отвагу». Не обделили и материальной наградой — теперь в доме Николаевича мелко вибрирует холодильник «Минск-3». Как его в отместку назвал Константин Никитич: «гроб с удобствами».

Со времени происшествия в лесу прошло две недели. Моя нога более-менее зажила, только иногда чесалась на месте новой кожи. Степан Николаевич старательно прыгал на костылях. В принципе, он уже мог ходить с палочкой, но с костылями к нему было больше уважения. По крайней мере, это он так говорил. Всё-таки ранен при поимке особо опасных преступников…

Почти всех участников подпольной группировки «Свободная Чехословакия» задержали. Как оказалось, их курировали западные спецслужбы, что вскрылось при исследовании найденных документов. Руководителям группировки не посчастливилось встретиться со мной, а остальные члены «Свободной Чехословакии» не стали запираться и рассказали о директивах, спускаемых сверху.

И о том, что «Пражская весна» случилась вовсе не сама собой, тоже было отражено в этих документах. Сначала вперёд идут языкастые, умеющие зажечь сердца, а потом на баррикады посылается безбашенный молодняк. И снимать, снимать, снимать без конца, показывая ужас даже там, где его нет…

Константин Никитич, всё ещё застывший в нелепой позе с поднятыми руками, будто держал невидимую балерину, тяжело вздохнул:

— Степан, я не могу так больше. Руки отваливаются.

— Потерпи, орденоносец, — не оборачиваясь, буркнул Николаич. — Это тебе не по живым людям в лесу палить. Тут точность нужна. Чуть левее. Во! Держи!

На экране, послушавшись на мгновение, проступило расплывчатое лицо диктора. Казалось, ещё одно движение — и картинка поймается. Но Никитич дрогнул рукой, и лицо вновь рассыпалось на сотни бегущих разноцветных муравьев.

— Эх, — с искренним огорчением выдохнул я. — Почти получилось!

— Вот видишь, Петруха, огорчаешь ты нашего героя, — Степан Николаевич с трудом переставил костыль, разворачиваясь ко мне. — Ему, понимаешь, не качество приёма важно, а принцип. Заплатили за аппарат — значит, должен работать сам, без рукотворных чудес. А я вот думаю, что если б награду давали не в виде ящика, а в виде мальчика с антенной вместо рук, цены б нашему Константину Никитичу не было.

Никитич только фыркнул, но сдавать позиций не собирался. Он упрямо сжал губы, и его пышные усы, которыми он мог бы ловить «Голос Америки» и без всякой антенны, затрепетали от напряжения.

В комнате пахло паленой пылью от перегретых ламп кинескопа, вареной картошкой и старой махоркой — неизменной наградой Степана Николаевича самому себе за перенесенные тяготы. За окном тихо оседал на крыши хмурый сентябрьский вечер. В этом уюте, в этой мирной перебранке было что-то хрупкое и бесценное. Что-то, что мы всего две недели назад отстаивали в холодном лесу с оружием в руках.

Телевизор вдруг захрипел и зашипел, выдав порцию внятного, почти чистого звука: «…в Праге наведен порядок. Жизнь города входит в нормальное русло…»

Мы все замолчали, глядя на побеждённого, но не сдавшегося «Рубина». Константин Никитич замер, боясь спугнуть удачу. Степан Николаевич перестал ерничать и выпрямился на диване. Я перестал улыбаться.

— А теперь о главных новостях СССР. В результате блестяще проведённой операции министерства внутренних дел и комитета государственной безопасности, была поймана и теперь находится под стражей Антонина Панфилова-Гинзбург. Женщина, которая являлась палачом во времена фашистской оккупации. От её рук умерло по меньшей мере полторы тысячи советских граждан. Женщина долгое время скрывалась от правосудия и жила в белорусском городе Лепель под личиной добропорядочной работницы. Но, благодаря действиям сознательных граждан и силовых структур, её удалось разоблачить и вскоре её ожидает справедливый суд, — вещал диктор с экрана.

Картинка всё так же прыгала и рассыпалась, но слова долетали четко, обретая плоть и вес. Они были о другом городе, о другой боли, о другой победе, доставшейся слишком дорогой ценой. Ценой, которую мы успели посчитать до копейки.

— Держи, Никитич, — тихо, без всякой издевки, сказал Степан Николаевич. — Держи крепче. Надо послушать.

И Константин Никитич держал. Он стоял с поднятыми руками посреди комнаты, как тот самый памятник, который ему никогда не поставят. И в хрипящем голосе телевизора, в упрямстве этого неутомимого человека, в молчаливом внимании выживших ветеранов нашей маленькой, никому неведомой, войны было в тысячу раз больше правды, чем во всех отутюженных дикторских речах.

Я всё-таки не выдержал, соскочил с кресла и метнулся на кухню. Быстро вытащил из холодильника пару плиток шоколада, аккуратно развернул и разгладил фольгу. Оглянулся по сторонам и нашел небольшую прямоугольную доску — на ней Никитич мясо резал. Обернуть и пройтись изолентой по краю было секундным делом.

После этого я занёс импровизированный экран в комнату, прислонил его за стенкой телевизора, а после взял из рук Никитича антенну и поставил рядом со своим творением.

К удивлению Николаича сигнал стал чётче и увереннее. Я видел недоумение на его лице.

— Вот как-то так, — произнёс я. — Как-то так.

На экране возникло лицо Тоньки-пулемётчицы. Хмурое, обрюзгшее лицо усталой женщины. Взгляд спокойный, уверенный… Потом её лицо сменилось изображением братской могилы, где в кучу были свалены десятки тел.

— Вот результат действий этой женщины, которая притворялась фронтовичкой и надеялась, что война всё спишет, — раздался голос диктора. — Но человеческую память не убьёшь! И суд человеческой памяти должен вынести справедливый вердикт убийце!

— Ну и рожа, — помотал головой Никитич, усаживаясь рядом с Николаевичем. — И ведь пройдёшь мимо такой, а не подумаешь, что жала на гашетку, отправляя в землю сотнями.

— Я бы подумал. Вон, какая у неё складка носогубная. Точно — убийца, — проговорил Степан Николаевич. — Уж я-то разбираюсь…

— Да, уж ты-то разбираешься! Если бы не Петруха, то вовсе бы не нашли Марию. Так бы и померли, не найдя нашу карательницу. Чтобы ты сказал потом Богу на небесах?

— Сказал бы, что я атеист и ни хрена в него не верю, — поднял вверх палец Степан Николаевич. После этого повернулся ко мне. — Ну что, всё верно оказалось! А тебе откуда про эту гниду стало известно? И почему не сдал раньше?

— Потому что придержал это, как козырь в игре престолов, — хмыкнул я.

— Чего?

— Чего-чего, да кому я скажу-то? Кто поверит слову простого инженера? Тем более, если оно сказано против фронтовика? Ведь у неё муж какой, да и сама она себе легенду вон какую создала! Меня бы просто сожрали. А после суда над племянником Мелитона Кантарии вообще бы прижали к ногтю так, что ни вздохнуть, ни пёрнуть! — пожал я плечами.

— Ну, так-то да, правда в твоих словах есть, — кивнул Константин Никитич.

— А есть ли правда в ваших словах? Ведь вы же обещали меня проводить вместо Марии…

— Раз обещали, то так оно и будет. Мы от своих слов вовсе не отказываемся. Правда, проведу я тебя один, из Степана какой ходок… Ему бы до туалета вовремя добежать, — хмыкнул Никитич.

— Добегу, за это не волнуйся, — буркнул Степан Николаевич.

— А я всё-таки иногда переживаю. Мне же на этом диване потом ещё спать придётся!

— А может и не добегу. Ой, чего-то прихватило, аж мочи нет, — схватился за живот Николаич.

— Мордой в твоё натыкаю, как котёнка! — пригрозил Никитич.

— Отпустило… Умеешь ты уговаривать!

— Когда мы выдвинемся? — напомнил я о теме разговора.

— А завтра и выдвинемся. Твоя нога зажила, так что… Есть планы, куда вообще подашься?

Я посмотрел на них. На двух старых ветеранов, которые дальше продолжат заниматься своей деятельностью. Сказать им? А что если…

Ну да ладно, эти не сдадут. Всё-таки раньше не сдали, так что теперь-то что?

— Есть. Я планирую податься в Зиген. Там будет проходить Шахматная олимпиада и я хочу раствориться в приехавших гостях. А потом также планирую уехать дальше. Сперва в Канаду, а потом в Америку.

— Ого, далековато ты собрался… Но зачем? Или об этом нельзя спрашивать? — посмотрел на меня Никитич.

— Я хочу уничтожить Америку, — просто озвучил я свою главную цель.

— Ого, ну ни хрена же себе, — присвистнул Николаич. — Вот это ты дал! Да ты и в самом деле не «простой человек», каким тебя описал Вацлав. Ну, если у тебя и дальше будет получаться также хорошо, как со «Свободной Чехословакией», то мне кажется, что через пару лет статуя Свободы звезданётся в воду!

— Если что — можешь рассчитывать на нашу помощь и поддержку, — чуть пафосно сказал Никитич.

— Если могу рассчитывать, то… Тогда попросите кого-нибудь третьего ноября этого года на разъезде «Сельмаш» не пускать к путям маленькую девочку. Она упадёт под колёса поезда «Москва-Баку», а тот, под чьим предводительством Кентария и Егоров водрузили флаг над Рейхстагом, бросится её спасать. А после Алексей Берест, стоявший на крыше Рейхстага, умрёт. Геройски умрёт. Но… Он не должен умирать. Он не Мелитон, который пытается орденом выгородить преступника. Он своей жизнью заплатит за жизнь девочки. Незнакомого ему ребёнка… Он не получил Героя на грудь, но остаётся им внутри. И это под его руководством было водружено знамя. И это он сделал ту самую знаменитую фотографию! Чего вы так смотрите? Приснилось мне это, вот! Может быть, я ошибаюсь, но ведь я прошу такую малость.

— Тихо-тихо, чего ты так разошёлся, — поднял руку Никитич. — Всё сделаем. Если даже просто сон приснился, то всё равно найдём людей, которые покараулят. Да и за Береста походатайствуем. Не дело это такому человеку с одним орденом Красного знамени оставаться.

Я кивнул. Кивнул и улыбнулся. Эти фронтовые люди не сдадут. Они сделают всё, как сказали. Потому что привыкли так жить. И ради таких вот людей стоило продолжать делать свою работу.

Через три дня я вышел к Бернау. Константин Никитич проводил меня до границы, помог перебраться через колючку и распрощался. Дальше я двигался уже сам, осторожно обходя посты пограничников.

Возле населённого пункта сменил защитную одежду на более подходящий костюм. Теперь я выглядел как добропорядочный студент, приехавший к родным на выходные.

Немецкий городок встретил меня тишиной и спокойствием. Редкие прохожие кивали при встрече. Вот чем мне нравятся небольшие городки, так это вежливостью — если в крупном городе мимо тебя пролетают и уже можно считать за счастье, если не толкнут или не приложат с локтя, то в таких городках вежливость превыше всего.

Дети здороваются, взрослые кивают. Городок чистенький, опрятный. Сразу видно, что люди любят то место, в котором живут.

На прощание Константин Никитич дал мне адрес, по которому меня могли встретить и помочь с продвижением в Зиген. Я быстро нашел нужный дом.

Дом был таким же опрятным, как и всё в этом городке — выбеленные стены, черепичная крыша, аккуратно подстриженная живая изгородь. Постучал в дверь три раза, выдержал паузу и добавил еще два стука. Как учили. Изнутри послышались неспешные шаги. Дверь приоткрылась на цепочке, и в щели показался глаз, внимательный.

— Да? — спросил женский голос.

— Добрый вечер, фрау Шнайдер. Я к вам по поводу вкусных яблок, — выдал я заученную фразу.

Цепочка с лёгким звоном упала, и дверь распахнулась. На пороге стояла невысокая женщина. Чем-то мне она показалась знакомой. Где-то я её видел.

«Ты узнаешь нашу связную. Она была частью твоей проверки на профпригодность!» — сказал тогда Никитич с загадочным видом.

И вот теперь эта женщина… Где же я её видел? Она молча кивнула, жестом приглашая войти.

Прихожая была затемнена, пахло старым деревом, воском и варёным кофе. Хозяйка двинулась вглубь дома, не оборачиваясь. Я последовал за ней в небольшую гостиную, где в камине потрескивали дрова, отгоняя вечернюю прохладу.

Неподалёку от камина стояла детская кроватка. В ней шевелился младенец, тут же уставившийся на меня голубыми глазками. И тут я всё вспомнил!

Так вот какая была проверка! Вот как меня испробовали на вшивость! Та самая немка в поезде…

Это всё был спектакль, устроенный ради моей проверки?

Я повернулся к хозяйке дома, а та улыбнулась и протянула целое яблоко, которое взяла из вазы со стола:

— Не бойтесь. Кушайте яблоко. Оно вкусное. Ведь все мы дети. И мы должны сделать так, чтобы родители нами гордились.

— Спасибо, — кивнул я, принимая яблоко. — Надолго я вас не задержу.

Она лишь махнула рукой, словно отмахиваясь от чего-то несущественного.

— Ночью в городе бывают патрули. Лучше никуда не выходить. Переночуете здесь, — она посмотрела на меня прямо. — Вам нужны документы? Одежда?

— Нет, с этим порядок. Спасибо.

— Хорошо. Тогда отдохните. Утром разберёмся.

Она показала мне на узкую лестницу, ведущую на второй этаж. Я кивнул и прошёл в небольшую комнату под самой крышей, где стояла простая кровать и стул.

Окно выходило во двор. Всю ночь я прислушивался к звукам спящего города — лаю собак вдалеке, редким шагам на мостовой, шуму ветра в листве. Каждый звук отзывался внутри напряжённой струной. Даже в этой тихой, почти идиллической глуши покой был лишь иллюзией, ширмой, за которой скрывалась всё та же опасная и непредсказуемая реальность. Утром предстоял новый рывок. К Зигену.