Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР

Глава 10

Высшие члены Политбюро собрались в большом кабинете. Пиджаки уже были расстёгнуты, узлы галстуков расслаблены. «Боржоми» в бутылках приближалось ко дну.

Собрание продолжалось уже два часа и могло продолжаться ещё столько же, а может быть и больше, когда в дверь кабинета раздался стук.

— Мы же просили не беспокоить! — резко бросил Косыгин. — Все, кто нужен — уже здесь!

— Не все, товарищ Косыгин, — неожиданно прервал его молчавший до этого Шелепин. — Одного лица нам катастрофически не хватает.

— Что вы имеете ввиду, товарищ Шелепин? — мягко спросил Подгорный.

— А сейчас сами всё узнаете! Войдите! — громко крикнул Александр Шелепин.

Дверь открылась и на пороге возник Владимир Семичастный. В руках у него белели аккуратные бумажные папки.

— Добрый день, — просто сказал Семичастный и прошёл в кабинет.

— Вас тут быть не должно! — чуть ли не выкрикнул Полянский.

— Возможно, — кивнул Шелепин. — Но Владимир Ефимович приготовил для всех подарки. И эти подарки он прямо-таки жаждет раздать.

— Что это за цирк вы тут устроили? — проговорил Громыко. — Что это, Александр?

— Сейчас все будут иметь возможность ознакомиться. Владимир Ефимович, будьте любезны, раздайте папки по адресатам.

Семичастный с холодным лицом прошелся мимо членов правительства, выкладывая перед каждым подписанную папку.

— Что это? — Суслов увидел свою фамилию на папке и хмуро уставился на Шелепина.

— Прошу каждого члена Политбюро ознакомиться с его делом, — ответил тот.

Верхушка власти зашуршала бумагой, открыла папки. Несколько секунд была тишина, люди читали то, что находилось внутри. Потом раздалось чертыханье. Крышки папок с хлопаньем закрылись. Закрылись так, чтобы сосед не смог бросить взгляд на документы внутри.

Суслов схватился за сердце. Ещё один заседатель бросил под язык вытащенную таблетку.

Шелепин удержался от смешка. Всё-таки эти люди считали себя настолько неуязвимыми, что небольшой компромат вызвал такую бурю эмоций. Неизвестный доброхот сделал великолепный подарок, составив на каждого из членов Политбюро своё досье. И теперь каждый из сидящих за столом понимал, что его жизнь вывернута на изнанку и рассмотрена под микроскопом.

— Что же, товарищи, — проговорил Александр Шелепин, когда все взгляды понемногу повернулись к нему. — Надеюсь, на сегодня мы закончим наше собрание? И не будем делать ничего тех опрометчивых вещей, какие у вас сейчас блуждают в головах. Я даю вам сутки на размышление, и если за эти сутки мы не придём к общему результату, то я начну действовать так, как вам не понравится. Учтите, что в ваших руках ваше благополучие и благосостояние. А также благополучие и благосостояние ваших родных и близких.

Бледность на лицах членов Политбюро дала понять, что слова они приняли очень близко к сердцу. Понятно, что за тёплые местечки будут жопу рвать, но… Компромат такая штука, что она выбьет почву из-под ног. И тогда вместо тёплых кабинетов и мягких задниц секретарш будет ждать только холодная лавка тюремной камеры и твёрдая оболочка влетающей в затылок пули.

Наступила гробовая тишина. Дышать стало трудно даже от дыхания нескольких десятков людей в тесном помещении. Каждый старался поймать взгляд коллег, понять, какая реакция у остальных на открывшуюся правду. Кто-то растерянно улыбнулся, кто-то застыл неподвижно, будто решил умереть раньше своего времени.

Подгорный тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла, бросив задумчивый взгляд на потолок.

— Мы все давно знали друг друга достаточно хорошо, — медленно произнёс он. — И прекрасно понимали, кем является каждый из присутствующих здесь… Поэтому, полагаю, настало время обсудить…

Но голос его замер, натолкнувшись на мрачный взгляд Суслова. Лицо последнего приобрело пепельно-серый оттенок, губы дрожали мелкой судорогой.

— Выходит, товарищ Шелепин прав, — прошептал Суслов. — Никто из нас не защищён ни от собственных амбиций, ни от ошибок прошлого.

Косыгин нервно теребил пальцами бумаги, пытаясь удержать рвущуюся наружу ярость:

— Откуда такие сведения появились? Почему именно сейчас? Как долго вы готовились, товарищ Шелепин?

— О, дорогие мои коллеги, — спокойно отозвался Шелепин, поднявшись из-за стола. — Эти материалы собирались постепенно, годами. Они существуют давно, и просто ждали удобного момента. Сегодня такой момент наступил. И он особенно удобен потому, что никто из вас пока не решится выступить открыто против меня. По крайней мере, сегодня ночью.

И вновь повисло тягостное молчание. Люди поняли, что игра стала опаснее, ставки выросли многократно. Уже нельзя рисковать старыми связями, прежними интригами. Теперь речь шла о будущем, о возможности сохранить хотя бы остатки влияния, оставить детям наследство не арестантских лагерях, а нормальную жизнь.

— Ну что ж, — глухо произнес Черненко, первым нарушивший паузу. — Предлагаю каждому рассмотреть ситуацию индивидуально и представить решение главного вопроса завтра утром. До завтрашнего собрания прошу воздерживаться от резких шагов и заявлений.

В воздухе повисло такое напряжение, что его можно было резать ножом. Члены Политбюро понимали, что могли случиться вещи куда хуже, чем тихое обсуждение дальнейших перспектив.

Шелепин слегка усмехнулся, наблюдая, как девять мужчин в костюмах и белых рубашках пытаются скрыть чувства, бушующие внутри них. Они забирали свои «дела» и покидали зал совещаний.

Наконец-то дела стали идти в нужном направлении. Все они имеют в шкафах не по одному скелету, а у некоторых такие скелеты измеряются сотнями. И если вытащить их наружу, то…

Семичастный и Шелепин покидали кабинет последними.

За дверью кабинета остались пустые бутылки из-под «Боржоми», раскрытые папки и десятки листов, покрытых мелким почерком. Разбирательства и мысли о том, кто должен стать следующим Генеральным секретарём ЦК КПСС, остались в кабинете совещаний.

— Завтра мир изменится навсегда, — сказал Шелепин, закуривая сигарету.

— Дожить бы до завтра, — вздохнул Семичастный в ответ.

За тяжелой дубовой дверью кабинета, в полумраке кремлевского коридора, воздух все еще звенел от невысказанных угроз. Шелепин сделал глубокую затяжку, и кончик его «Казбека» вспыхнул багровым глазком.

— Дожить бы до завтра, — повторил он слова Семичастного без тени насмешки, выдыхая струйку едкого дыма. — Это не пессимизм, Владимир Ефимович. Это единственно верная оценка обстановки. Для этих… для них эта ночь будет самой длинной в жизни. А длинные ночи заставляют людей совершать длинные, глупые телефонные звонки и принимать порой безрассудные решения.

Он ткнул сигаретой в сторону удаляющихся спин членов ЦК КПСС растворяющихся в лабиринте коридоров.

— Мы с тобой не пойдем по домам. Мой кабинет уже превратился в оперативный штаб. Туда стянуты все линии связи. Там ждут двое моих замов. Ты будешь в своём кабинете. Мы будем пить не «Боржоми», а холодный чай, и слушать, слушать, слушать. Каждый звонок, который они сделают, мы должны прослушать. Каждую машину, которую они пошлют к любовницам или на дачи за архивами, мы должны отследить. Каждую попытку связаться с командующими округов… мы должны знать об этом раньше, чем они закончат набор номера.

Они медленно шли по ковровой дорожке, поглощавшей их шаги. Из-за высоких окон на них смотрела спящая, ничего не подозревающая Москва.

— Они думают, что у них есть время до утра, — продолжил Шелепин, и в его голосе зазвучала сталь. — У них его нет. У них есть только иллюзия времени, которую мы им подарили. Эта пауза — не отсрочка. Это капкан. Паника — это хаос. А хаосом нужно управлять. В управляемом хаосе рождаются нужные мысли.

Семичастный молча кивнул, его обычно невозмутимое лицо было напряжено. Он понимал всю головокружительную опасность их положения. Они запустили маховик, который мог смять их самих. Если кто-то из этих серых волков осмелится огрызнуться и куснуть в ответ, то… может пролиться немало крови.

— Косыгин не смирится, — тихо заметил Семичастный. — Он не из тех, кто позволяет водить себя за нос. Он попытается контратаковать. Через ГРУ, через своих людей в КГБ.

— Пусть попробует, — парировал Шелепин, останавливаясь перед массивным лифтом. Нажал кнопку вызова. — Каждый его шаг будет просто очередным доказательством «заговора», который мы раскроем утром. Он роет могилу себе и всем, кто к нему потянется. Мы же, — он повернулся к Семичастному, и в его глазах вспыхнул холодный огонь, — мы будем архитекторами. Мы не просто уничтожаем старый дом. Мы расчищаем площадку для нового.

Двери лифта бесшумно разъехались, открывая пустую, освещенную лампочкой кабину. Она казалась порталом в другое измерение — из мира папок и интриг в мир прямого действия.

— Заходи, Владимир Ефимович, — сказал Шелепин, жестом приглашая войти. — Начинается та часть представления, которую не увидит ни один историк. Ночь длинных ножей по-московски. Без крови и кишок. Только с телефонами, протоколами и тихими арестами.

Двери закрылись, увозя их в самое сердце грядущей бури. Завтра действительно должно было наступить новое время. Но сначала предстояло пережить эту ночь. И для некоторых она действительно стала бы последней.

Александр Николаевич зашёл в свой кабинет, кивнул замам и погрузился в работу. Сегодня он и Семичастный были центрами операции по захвату власти. Предоставленная неизвестным доброхотом информация ударила по членам Политбюро так, что едва «кондрашка» не забрала некоторых.

Этот неизвестный доброхот вызывал всё больше вопросов. И Александр Николаевич не хотел думать, что будет, если этот союзник вдруг решит стать врагом…

Первым позвонил Суслов. Шел второй час ночи. Времени на созвоны с другими коллегами было достаточно. Да и времени на размышления тоже хватало.

— Саша, я поражён, — после небольшого молчания проговорил Михаил Андреевич. — То, что ты сегодня принёс… Это прямо как бомба. Как огромная, ядерная бомба!

— Михаил Андреевич, а по-другому не получилось бы докричаться. Вот и пришлось бахнуть, — ответил Шелепин. — Надеюсь, что вы всё также сохранили ко мне хорошее отношение?

— Бесспорно. Я как стоял за вас, так и буду стоять дальше. Можно было даже и не приносить… это самое, — аккуратно сказал Суслов.

— Тогда вы могли бы почувствовать себя обделённым, — жёстко ответил Шелепин. — И поверьте мне — я знаю каково это!

— Да, я понимаю. С Брежневым плохо получилось. Неправильно…

— Тогда мы вместе можем всё исправить ошибку и сделать всё правильно.

— Скажите, а Брежнева…

— Увы, Леонид Ильич очень сильно уставал на работе, вот сердце и не выдержало, — отрезал собеседник.

— Да-да, весьма прискорбно. Мог бы ещё жить, — вздохнул Суслов.

— Мы будем помнить о нём и о его… смерти, — веско ответил Александр Николаевич. — Такие люди не забываются. Как и его действия.

— Да-да, конечно. В любом случае, я всегда за вас, Александр Николаевич.

— Благодарю вас, Михаил Андреевич. Родина вас не забудет! Доброй ночи.

— До завтра, Александр Николаевич.

Конечно же Шелепин не мог не заметить начало и конец разговора. Сначала «Саша», а уже в конце «Александр Николаевич».

Это была всего лишь первая ласточка. Вся верхушка власти была согласна выдвинуть Александра Николаевича Шелепина Генеральным секретарём ЦК КПСС. Как сказал неизвестный доброхот: «Вы сделаете предложение, от которого нельзя отказаться!»

Когда через три года Шелепин увидит фильм «Крёстный отец», то вздрогнет, услышав ещё раз эту фразу.

Дальше следовало подготовиться. Власть не любит, когда ей угрожают. Но Шелепин был к этому готов. Он узнал всё, что ему надо, пока находился в положении отщепенца. И знал, что эти люди улыбаются ему в лицо, но стоит только повернуться…

Значит, не стоит поворачиваться! Не стоит!

Телефонный аппарат, только что умолкший, снова разрывался отчаянными трелями. Звонил Косыгин, потом Громыко, потом кто-то из председателей обкомов — голоса, сливавшиеся в единый хор одобрения и подобострастия.

Каждый звонок был отлитой из стали пулей, ложившейся в обойму. Шелепин принимал их, стоя у окна, за которым спящая Москва тонула в августовской мгле. Он не записывал имена, не делал пометок — железная память сама расставляла всё по полочкам: кто дрожал в голосе, кто слишком поспешно клялся в верности, кто пытался выведать подробности.

Последним, уже под утро, позвонил Семичастный. Голос у Владимира Ефимовича был жёсткий, без тени подобострастия, дружеский. Таким он и должен был быть у председателя КГБ, получившего друга и начальника в одном лице.

— Саша, всё чисто. Никаких неожиданностей. Все на своих местах. Ждём указаний.

— Спасибо, Володя. Действуй по утверждённому плану. Тишина и порядок — наш главный союзник сейчас.

— Так точно. Поздравляю.

Это было единственное искреннее поздравление за всю ночь. Остальное — шепоток испуганных царедворцев, почуявших новую силу.

Шелепин положил трубку. В квартире воцарилась звенящая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем напольных часов в гостиной. Он подошёл к бару, налил себе пятьдесят граммов армянского коньяка, не разбавляя. Выпил залпом. Тепло разлилось по уставшему телу, но мозг продолжал работать с холодной, безжалостной точностью.

«Вся верхушка власти была согласна…» — мысленно повторил он фразу из своего же внутреннего монолога.

Согласна?

Нет. Они были вынуждены. Приперты к стенке компроматом, который он, отщепенец, собирал по крупицам все эти долгие месяцы. Они боялись. И это был единственный правильный фундамент для власти. Не любовь, не уважение, не преданность идее — животный, липкий страх.

Он знал, что завтра, на Пленуме, эти же люди будут с искренним, как им казалось, энтузиазмом аплодировать его речи, будут жать руку, заглядывать в глаза. Они будут улыбаться. Все до одного.

«…но стоит только повернуться…»

Александр Николаевич медленно прошелся по кабинету, его пальцы провели по корешкам книг в кожаном переплете, остановились на папке с грифом «Особой важности». Он так и не лёг спать. Спать было некогда. Власть — это не кресло, в которое можно удобно устроиться. Это лезвие бритвы, на котором нужно балансировать вечно. Он принял это. Он был к этому готов.

Шелепин подошёл к окну. На востоке уже разливалась первая, едва уловимая синева. Ночь приняла его дар. Теперь наступал день, чтобы предъявить его всей стране.

И он не собирался поворачиваться к коллегам спиной. Никогда. Он будет смотреть им в глаза. Неотрывно. Пока они не отведут взгляд. Пока не опустят головы.

Коллеги начали набирать жирок. Начали кабанеть и грести всё под себя. И это результат малого правления Брежнева, который был мягок и вежлив. Леонид Ильич не хотел ссориться ни с кем. Но и не хотел ничего менять. Его всё устраивало.

«На наш век хватит!» — вот такой вот был лозунг, под которым начали продавать природные богатства.

И это следовало прекратить. Александр Николаевич успел помариноваться в политическом супе достаточно, чтобы расставить всё по полочкам и не очаровываться более никем. Пришла пора разочароваться партийным работникам!

Не бывать им «красными боярами»! Страна должна встать на нормальные рельсы развития!

Он мысленно перебирал их лица, эти сытые, обрюзгшие физиономии с хитринкой в глазах. «Красные бояре» — точнее не скажешь. Они уже забыли, с чего начинали, зачем шли во власть. Для них Партия превратилась в кормушку, в сословный клуб, где главное — не идея, а место в иерархии и доступ к благам.

Брежнев… Да, Леонид Ильич был свой парень, «хороший мужик». Но хороший мужик — не синоним хорошего правителя. Его «доверие кадрам» обернулось безграничной коррупцией, его «стабильность» — застоем, его «вежливость» — трусостью перед необходимостью принимать жёсткие, кровоточащие решения. Он позволил им обрасти жиром и почувствовать себя неуязвимыми хозяевами жизни.

Шелепин отвернулся от окна, его взгляд упал на портрет Ленина, висевший в строгой темной раме. Мудрый, суровый, с горящими глазами. Он делал революцию не для того, чтобы у руля встали потомки князей и купцов, перекрасившие вывески, но оставшиеся прежними — жадными, косными, мелочными.

«На наш век хватит!» — да, это был единственный, подлинный лозунг. Предать идею, распродать наследие, выжать из страны всё, что можно, а там — хоть трава не расти. Предательство, прикрытое болтовнёй о «мирном сосуществовании» и «развитом социализме».

Александр Николаевич резко дернул шнур бра, и комната погрузилась в полумрак. Синева за окном крепла, отливая сталью. Он не чувствовал усталости. Внутри бушевала холодная ярость — та самая, что заставляла когда-то чекистов гнать белогвардейские банды до самого Владивостока и вышибать спесивых дипломатов из считавшихся неприкосновенными посольств.

Он знал, что коллеги ждут от него. Ждут, что он, «один из своих», войдёт в кремлёвский кабинет и всё останется по-прежнему. Может, чуть строже, чуть дисциплинированнее, но суть та же — чтобы «всё было», чтобы никто не дергал за парчовые рукава, не лез в карманы и не мешал спокойно «руководить», то есть владеть.

Они жестоко ошибались.

Пришла их пора разочароваться.

Он не будет «генсеком-хозяином». Он будет хирургом. С холодным глазом, твёрдой рукой и острым скальпелем. И первым делом он начнёт резать этот жир, этот разросшийся, метастазировавший по всему телу страны партийно-хозяйственный рак.

Не бывать им боярами. Страна встанет на рельсы. Жестокие, стальные, ведущие только вперёд. И тот, кто посмеет лечь на эти рельсы, будет раздавлен без сожаления.

Послышался робкий стук в дверь. Вошла симпатичная девушка с подносом, на котором дымился кофе:

— Александр Николаевич, вы не ложились… Может, хоть немного перекусите? Я бутерброды приготовила.

— Спасибо, Светлана. Оставьте, — он кивнул на край стола. Голос был спокоен, но в нём звенела та самая сталь, что виднелась теперь за окном. — Рад, что вас не сильно… допрашивали. Ребята могли и перестараться. Но всё сделано чисто — не подкопаешься.

— Ничего. Помяли немного, но я к этому была готова, — улыбнулась девушка. — Спасибо, что замолвили словечко!

— И вам спасибо. Я не забуду вашей работы. Да! И спасибо за кофе. Сегодня нужно быть бодрым. А ещё мне нужны бритвенные принадлежности. И приготовьте мой самый строгий костюм. Сегодня важный день. Очень важный.

— Так точно, товарищ Генеральный секретарь! — козырнула девушка, потом по-военному развернулась и вышла из кабинета.

Шелепин невольно проследил за её походкой. Заметил, что замы тоже не отрывали взгляда от строгой юбки.