Время наточить ножи, Кенджи-сан! 6

Глава 22

Они приедут сегодня.

Слова Юто прозвучали утром, как грохот гонга: «Золотая Вилка». Самые строгие, самые влиятельные кулинарные инспекторы Японии. Те, чьё мнение может поднять ресторан в небеса… или раздавить, как соринку на мраморе.

Я стоял у окна офиса на втором этаже «Жемчужины», смотрел, как персонал суетится внизу — официанты полируют бокалы до прозрачности, повара репетируют подачу блюд, а Юки марширует вдоль кухонных столов, как командир перед парадом. Усталость от недавней драки и пожара в подсобке всё ещё саднила в теле — плечо ломило, висок тянул, — но я стоял, ровно, твёрдо. Сегодня нельзя было дать слабину.

Юто вошёл без стука — как всегда. Его строгий костюм не имел ни единой складки, а в руках он держал планшет с расписанием, где каждая минута была уже раскрашена тревожным красным.

— Они прибудут в 19:30. Трое, включая Сакураи-сан, — сказал он, глядя на меня поверх очков. — Если верить слухам, в этом году оценки будут выставлены не за атмосферу, а за организацию. И за честность в управлении. После того, что мы нашли в подсобке…

Он не закончил фразу, но мне и не нужно было. «Жемчужина» несколько месяцев была рассадником гнили: фальшивые поставки, подменённые продукты, и люди вроде Кимуро, которые торговали доверием компании, как тухлой рыбой. Теперь всё это вычищено. Почти. Но для Золотой Вилки «почти» — это смертный приговор.

— Пусть думают, что мы идеальны, — ответил я, отрываясь от окна. — Мы не просто выживем. Мы получим три ножа. Сделай так, чтобы каждый знал: сегодня он не повар, не официант, не менеджер. Сегодня он — лицо «Жемчужины».

Юто кивнул и исчез, как призрак с миссией. А я остался в офисе на минуту дольше, позволив себе короткую слабость — глоток холодного чая из бутылки и вдох, чтобы сбить ритм сердца.

Когда я вернулся на кухню, Юки уже перешёл в режим генерала: кричал, жестикулировал, пробовал соусы с выражением обречённого самурая.

— Мураками-сан, — рявкнул он, хотя знал, что под этой кепкой теперь не Хиро Ямада. — Я проверил меню. Убрал ризотто, добавил якиудон с трюфельным соусом. Простое, но эффектное. Как вы и просили.

— Идеально, — сказал я, хватая фартук. — Сегодня мы не просто ресторан. Сегодня — театр. Становимся великими. Или закрываемся.

И я снова шагнул в пекло кухни, где жара, крики и лязг ножей были музыкой перед битвой.

Ровно в 19:30 черный седан с тонированными стёклами остановился у входа «Жемчужины». Я наблюдал из кухни через узкую щель в двери, как Юто встречает гостей с поклоном, безукоризненно точным. Он выглядел как представитель чайного дома эпохи Эдо, только в костюме от Armani.

Из машины вышли трое. Сразу понятно: не случайные посетители.

Первым — Сакураи-сан, мужчина лет шестидесяти, с густыми серебристыми волосами, гладко причёсанными назад. Его взгляд, холодный, как сталь, скользнул по фасаду, потом — по вывеске. Он ничего не сказал, но я заметил, как его бровь едва заметно дрогнула. Придирчивый. Опасный. Именно он решает, будет ли у тебя жизнь после сегодняшнего вечера.

Второй — Фуюка Шимада, миниатюрная женщина в очках, с тетрадью в руках и лицом, где нет ни одной эмоции. Она всегда записывает всё вручную — даже сейчас, на ходу, ещё не переступив порог. От неё не скрыть ни треснувшего стакана, ни потёртой скатерти, ни лживой улыбки официанта. Её перо — приговор.

И, наконец, третий — Коити Нара, моложе остальных, с ухмылкой игрока и глазами, которые сканируют всё: от аромата соуса до маникюра у хостес. Он разбавлял холодность остальных нотками язвительной любознательности. Его любят в колонках. Его боятся в кухнях.

Когда они вошли в зал, он уже сверкал как катана: всё было идеально вычищено, каждое меню выглажено до миллиметра. Музыка — едва уловимые звуки сямисэна, будто эхо старого Киото. Свет — мягкий, золотистый, точно расставленный, чтобы ни одна тень не испортила подачу.

Они сели за отведённый им стол, ближе к залу открытой кухни — по плану. Мы хотели, чтобы они видели: ничего не скрываем. Юки встретил их коротким поклоном, как старый мастер. Он знал: говорить много — значит, извиняться заранее. Лучше — действовать.

Меню… Юто откорректировал его в последний момент, кое-что добавил, кое-что убрал, ссылая на то. Что хочет, чтобы все было идеально. Но куда еще идеальней? Однако же неудача с икрой сделала свое дело, добавив неуверенности в старом меню. Однако же Юто напрямую этого не признавал.

Он вообще редко говорил о вкусах — больше о восприятии. Для него еда была не просто вкусной или нет — она либо попадала в сценарий, либо ломала его.

На утреннем совещании, когда я спросил, почему из меню убрали ризотто с морепродуктами — блюдо, которое мы готовили неделями, — он даже не вздохнул. Просто открыл планшет, показал фото.

— Это. Видишь? — он ткнул пальцем в изображение почти идеального блюда. — Красиво, вкусно, дорого. Но знаешь, что скажет Сакураи?

— Что?

— Что это подражание. Европейская форма. Имитируем. Мы — не они. И он будет прав.

— Откуда такая уверенность?

— Этой ночью я изучил все рецензии «Золотой Вилки». Все до единой, особенно уделяя внимание плохим и критическим. И все понял.

Я молчал, а он продолжил, уже тише:

— Мы не можем позволить себе выглядеть, как подражатели. После истории с Кимуро мы должны доказать, что «Жемчужина» — не подделка. Не место, где прячут икру под рисом. Мы — настоящие. И потому — якиудон. Блюдо из уличной еды, но поданное с достоинством. Своё, искреннее. Без масок.

Он прав. Тогда я это понял. В этот вечер мы не просто готовили — мы очищались. От подделок. От схем. От трусости.

Меню было не компромиссом. Это был наш манифест.

Первое блюдо — амюз буш: крошечный тартар из тунца с соусом юдзу, поданный в ложке, украшенной лепестком сакуры. Сакураи поднёс ложку к лицу, вдохнул. Не ел сразу. Пауза. Потом — один медленный укус. Ложка легла обратно на фарфоровую тарелку. Он кивнул. Фуюка записала что-то, не поднимая глаз. Нара усмехнулся и шепнул что-то официантке. Мы не услышали — но он доел до крошки.

Второе блюдо — дайкон, тушёный в бульоне с сушеными гребешками, на горячем камне. Пар поднимался завораживающе. Аромат был тонким, как утренний дым в деревне. Нара поставил палочки и закрыл глаза на секунду, будто слушал музыку. Фуюка снова сделала пометку. Сакураи не отреагировал. Просто ел — молча, точно, вдумчиво.

Я стоял за дверью, сердце билось в рёбра. Юки подошёл ко мне, сказал вполголоса:

— Дыши ровнее. Пока ни одного перекоса. Ни одной ошибки.

Я кивнул. Всё шло по плану. Пока что. Но я знал — они ещё не добрались до главного.

До «Якиудона с трюфельным соусом». До блюда, которое или вознесёт нас, или похоронит.

Третье блюдо было лёгкой прелюдией перед основным — карасидаи, морской окунь, обжаренный на скиле с соусом понзу и редисом, нарезанным, как лепестки хризантемы. Это блюдо не должно было удивлять — его задача была одна: показать мастерство. Баланс. Чистоту техники.

Сакураи не говорил ни слова, но взял палочки медленно, точно, как хирург. Окунь исчез с тарелки за четыре ровных движения. Он поставил палочки на подставку. Это было его единственным комментарием. Но я знал: это почти комплимент.

Юки ловко управлял кухней, словно дирижёр без палочки. Каждое движение — проверка, каждый взгляд — команда. Он не просто готовил — он воевал. И вот пришло время финального удара.

Якиудон с трюфельным соусом и жареными шитаке, тонко нарезанными и уложенными веером, с тёртым жареным имбирём и лепестками микрозелени. Визуально — просто. Как рисовый обед в уличной закусочной. Даже, я бы сказал, рискованно. Но аромат… даже я, зная каждый ингредиент, ощутил, как воздух стал плотнее.

Подачу сделали одновременно. Три блюда легли на стол, как фигуры на шахматную доску. Официанты отступили. Кухня притихла. Все замерли. Даже вытяжка вдруг казалась тише.

Сакураи первым накрутил лапшу на палочки. Медленно, будто проверяя текстуру пальцами. Поднёс ко рту. Один вдох. Один укус. Один долгий, неподвижный момент. Затем — он отложил палочки.

Моё сердце в этот момент сделало что-то между обмороком и прыжком. Он… не ел дальше. Просто смотрел вперёд. Как будто… разочарован?

Фуюка сделала три строчки в тетради. Коити Нара ел дольше, но молча. Улыбка исчезла. Он жевал с хмурым лицом и кивал… сам себе? Или повару? Или будущему приговору?

Юки бросил на меня короткий взгляд. Он, как и я, заметил напряжение. Блюдо — хорошее. Мы это знаем. Мы пробовали его десятки раз. Но что-то не так.

Сакураи медленно вытер губы салфеткой и впервые заговорил:

— Шитаке были слишком влажными. Срезаны правильно, но влага осталась. Трюфельный соус — сбалансирован, но лапша на полградуса переварена. Это мелочи, — он посмотрел в мою сторону, и впервые я почувствовал, что он видит не просто официанта или повара. Он смотрел на меня, как будто знал. — Но именно в мелочах рождается искусство. Или ложь.

Фуюка закрыла тетрадь. Коити снова усмехнулся:

— Впечатляюще. Но чуть-чуть не хватает риска. Я ждал неожиданности, а получил уверенность. Хорошую. Честную. Но безопасную.

Наступило время десерта.

Юки подал его лично. Он настоял.

Финальный аккорд — чизкейк на мисо-бисквите с кремом из маття и карамельной тыквой. Лёгкий дым от обожжённого сахара ещё висел в воздухе, когда тарелки легли перед критиками, словно ритуальные подношения.

Фуюка приподняла бровь — это был комплимент. Сакураи медленно взял ложку. Нара улыбнулся — возвращалась его игривая ухмылка. Всё шло к благополучной развязке.

Но что-то заставило меня обернуться.

Шёпот. Инстинкт. Или, может быть, тень, скользнувшая за стеклом.

И тогда я его увидел.

Кабояси.

Он стоял за панорамным окном, в тени внешней террасы, где уже давно никого не было. Свет от кухни не доходил туда полностью, но я узнал его. Узнал сразу — несмотря на то, что его лицо теперь было наполовину скрыто уродливым, неровным ожогом. Кожа висела лоскутами, один глаз был затенён, словно выжжен. Но второй — смотрел прямо на меня.

Ненависть в этом взгляде не была горячей — она была мёртвой. Как лёд, который уже принял своё решение.

В руке у него был пистолет.

Маленький, чёрный, почти игрушечный по форме — но рука держала его, как мастер. Это был не жест отчаяния. Это был расчёт.

Он ждал.

Я замер, не дыша, пальцы сжались в кулаки. Я не знал, видит ли его кто-то ещё. В зале всё было по-прежнему: критики ели, официанты двигались, Юки вытирал руки о фартук. Но я знал — секунды до катастрофы.

Кабояси не пришёл за едой.

Он пришёл за финалом.

Возможно, он следил за нами с тех пор, как сгорел его склад. Возможно, он думает, что я разрушил его жизнь. Возможно, он просто жаждет мести.

Я сделал шаг назад, тихо, так, чтобы не привлечь внимания. Глаза Кабояси сузились. Он увидел движение. Понял, что я его узнал. И поднял пистолет выше.

Я рванулся к двери, ведущей в зал, но поздно.

Он прицелился.

В зале всё оставалось будто вне времени.

Фуюка доедала десерт, методично, с лёгкой улыбкой на губах. Сакураи, впервые за вечер, сказал несколько слов вслух:

— Интересное послевкусие. Сложное. Пряное. Очень… японское.

— Баланс между сладким и умами идеален, — добавила Фуюка, не поднимая глаз. — Чизкейк мягкий, как воздух, а мисо даёт нужную соль.

Коити Нара, откинувшись на спинку стула, кивнул:

— Удивили. Думал, будет банальный финал, но это… — он указал ложкой на тарелку. — Это подписание мира. Или вызов.

Они были довольны. Не просто удовлетворены — впечатлены.

Я уже сделал шаг вперёд, чтобы отступить на кухню и, может быть, хоть как-то предотвратить то, что собиралось произойти за окном, но в этот момент Юто двинулся первым.

Он стоял чуть позади критиков, незаметный, как всегда. Его лицо — как маска идеального администратора: вежливость, контроль, достоинство. Но я видел, как его взгляд — один-единственный мимолётный — скользнул по стеклу. Он тоже заметил Кабояси.

И не удивился.

Он на мгновение замер. Потом — поклонился критикам, обворожительно, как будто всё, что его интересует в жизни, — это их комфорт и счёт в ресторане.

— Благодарим вас за визит, — сказал он. — Это честь для нас. Если позволите, я на минуту…

Он оставил гостей в идеальном моменте — довольных, на грани восторга. А сам… скользнул в коридор.

Я видел всё.

В его правой руке, опущенной к бедру, блестел нож. Короткий, кухонный, с матовым лезвием. Он держал его легко, будто всегда носил с собой.

Я понял, куда он идёт.

Я бросился за ним, но критики не дали мне этого сделать. Раздался скрип стульев — синхронный, как в театре. Критики поднялись.

Я уже был у прохода, на полпути к двери на улицу, когда услышал хлопки.

Реальные, громкие — аплодисменты.

Я обернулся. Сакураи, Фуюка и Нара стояли у своего стола. И аплодировали мне. Они подумали, что я вышел именно к ним!

— Ваш шеф-повар — гений, — сказал Сакураи, сдержанно, но с теплотой в голосе. — Но этот вечер был не только о вкусе. Он был… о характере.

— О правде, — добавила Фуюка, впервые глядя мне прямо в глаза. — Вы показали, что умеете быть собой. Не копировать, не угождать, а говорить на своём языке.

Коити Нара шагнул ближе, протянул руку:

— Я много видел. Много ел. Но сегодня я почувствовал, что за кухней стоит кто-то, кто борется. И побеждает. Не только в тарелке.

Я взял его руку — быстро, коротко. Сердце колотилось. Я должен был уйти. Но не мог. Не сейчас.

— Благодарю, — выдавил я, чувствуя, как рот двигается сам, а мозг уже не здесь. — Это заслуга всей команды. Я… передам им ваши слова.

Сакураи чуть кивнул:

— Не нужно передавать. Мы уже решили. Три ножа. Без вопросов. «Жемчужина» восстанавливает честь.

Я улыбнулся — или сделал вид, что улыбаюсь. Всё внутри кричало. Юто. Кабояси. Нож. Пистолет. Улица.

Краем глаза — стекло. За ним — сцена, словно кадр из трагедии.

Юто и Кабояси. Лица в полумраке.

Юто стоял прямо, спокойно. Кабояси — напряжён, но не истеричен. Они разговаривали. Не кричали. Не дрались. Просто… говорили.

Я сделал шаг, пытаясь приблизиться, но Фуюка вдруг сказала:

— Мураками-сан… — она смотрела с вниманием, будто что-то поняла. — Не забывайте, что настоящая сила не только в том, чтобы рубить, но и в том, чтобы ждать. Спасибо за вечер.

Я кивнул — и вырвался.

Раздвинул двери. Вышел на улицу.

И в этот момент — выстрел.

Глухой, короткий, как удар по металлу. Кабояси уже держал пистолет вперёд, и дым стелился у него из руки.

Юто пошатнулся.

Но одновременно с выстрелом его рука — выписывает дугу, и нож вонзается Кабояси в бок. Тот издаёт хриплый звук — не крик, а больше как сдавленный вдох — и отшатывается. Пистолет выпадает из руки, грохочет о плитку.

Юто падает на колени. Кровь быстро темнеет на его пиджаке.

Я подбежал.

— Юто! — голос не мой, а чей-то чужой, сорванный, наполненный ужасом.

Он поднял глаза. Лицо — белое, губы дрожат, но взгляд твёрдый. Ни страха. Ни жалоб.

— Я знал, что он придёт… — прошептал он. — Он не мог оставить… незавершённым…

Кабояси, шатаясь, отступал к стене. Его пальцы сжимали рану, нож всё ещё торчал из тела. Его искажённое лицо смотрело не на меня, а куда-то в пустоту.

А я держал Юто. Мой идеальный, безупречный Юто — мой щит. Моя стена.

А теперь — мой друг, истекающий кровью у порога спасённого ресторана.

— Зачем ты…

— Иначе я поступить не мог. Я должен был это закончить. Только я.

Юто лежал на холодной мостовой. Его кровь стекала между плиток, впитываясь в вечер, как чернила в промокашку. Где-то вдали звучали голоса, кто-то звал скорую, кто-то кричал — но всё это было фоном. Несущественным.

Главное происходило здесь.

Я держал его голову на своих коленях, сжимая его руку, будто сила моего хвата могла удержать его здесь — в этом мире. Его глаза были полуприкрыты, дыхание прерывистым, лицо — бледным, но спокойным.

— Кенджи… — прошептал он. С трудом. С усилием.

— Тише. Помолчи. Скорая в пути. Потерпи, слышишь? — Я знал, что вру. Он знал это тоже.

Он усмехнулся — уголком губ, чуть-чуть.

— Ты всегда хотел быть мечом… — прошептал он. — Острым, быстрым… решающим.

Я молчал. Только сжал его сильнее.

— Но, Кенджи… меч без ножен — теряет форму. Становится опасным для всех… даже для себя. Баланс… — его глаза затуманились, но взгляд всё ещё цеплялся за моё лицо. — И ты… ты должен стать не только клинком. Но и рукой, что его удержит.

Он закашлялся. Кровь коснулась его губ.

— Баланс, Кенджи… найди его. В своей душе…

Я хотел что-то сказать — хоть что-то. Но у меня не было слов. Только сердце, которое рвалось наружу.

Юто вдохнул в последний раз — тихо, почти беззвучно. Его пальцы ослабли. Глаза остались открыты, глядя в темнеющее небо.

Он ушёл — так же, как жил: молча, сдержанно, по делу.

В двух метрах, у стены, Кабояси уже не дышал. Его искажённое лицо застыло в полуулыбке — будто он верил, что всё-таки выиграл. Но это уже не имело значения.

Я остался один.

Снаружи — всполохи сирен. Службы спешили туда, где уже некого было спасать. Где всё уже было решено. Где всё уже было сказано.

Я встал, медленно. Мир вокруг словно замер. «Жемчужина» светилась за спиной — тёплая, как фонарь в тумане. Критики ушли, довольные. Гости смеялись за столами. А на этом каменном пороге завершилась эпоха.

Я посмотрел в небо. Оно было беззвёздным, как чистый холст.

— Я найду баланс, Юто, — сказал я. — Обещаю.

И пошёл обратно, в ресторан, где ждал новый день. Где всё начиналось сначала.