Возвращение. Часть II

Глава 7 На грани

По салону «Марты» разносилась убаюкивающая колыбельная матери. Ласковый шёпот усыпил несколькими минутами ранее покормленного малыша, и когда песнь закончилась, всех окружила гробовая тишина. Один лишь ветер посвистывал снаружи, чуть расшатывая вездеход.

Маша не отрывала взгляда от окна, глядя туда, где Матвей еще недавно скрылся за линией горизонта. Арина, нахохлившись, сидела сзади с поджатыми коленями и всматривалась в белизну за окном.

Лейгур стоял снаружи, пытался оживить вездеход. Пустая трата времени — это все знали, — но всё же питали надежду на чудо. Вот сейчас пол под ногами задрожит, в кузове загремит сердце «Марты» и все выдохнут с облегчением. Слепая вера в подобный исход помогала им не лишиться рассудка. Ну и разумеется Матвей. Слабое упование на успех его безумного похода было единственным поводом не мириться с приближением смерти, а продолжать бороться.

Надя заметила Тихона, чей обремененный некоей тяжелой думой взгляд уставился в спинку сиденья. Она понаблюдала за ним, не пошевелиться ли мальчик? Но тот долгие десять минут оставался неподвижным.

Его прежде разнузданная речь сдала обороты, да и в целом он стал менее говорлив. Надя обратила на это внимание ещё в «Мак-Мердо», когда мальчишка почти все дни проводил наедине с собой в выделенной ему комнатёнке.

— Эй, — окликнула она его.

Мысли Тихона отказались его отпускать.

— Тихон! — чуть громче произнесла Надя.

Мальчик встрепенулся, посмотрел в окно, потом на неё.

— Да? Что?..

Она не знала, как к нему подступиться. Решила, что для начала нужно сократить между ними расстояние, и села рядом.

Ей долго не приходило в голову, с чего бы начать беседу. К счастью, Тихон выручил её с этим и заговорил первым:

— Как Йован?

— О, неплохо. Особенно после того, как воздух вновь стал обычным, а не как на «Востоке». — Её взгляд упал на спящее лицо малыша, и сердце наполнилось горячим волнением. Только они пережили очередное испытание на отдаленной станции, как судьба, по жестокой привычке, подкидывает им еще одно.

— Ты знаешь, он похож на него, — сказал Тихон, разделяя его внимание к малышу. — На Йована. Того самого…

Надя чуть заметно улыбнулась. Йован… Кажется, этот человек существовал в другой жизни. Далекий призрак, который порой тревожил ее мысли.

— У тебя всё хорошо? — спросила Надя, желая не заговаривать про Йована. — В последнее время ты не хамишь, да и вообще превратился в приятного юношу.

Тихон никак не отреагировал на ее колкое, сказанное с иронией, замечание. Лицо парня только побледнело, а взгляд устремился в пол.

— Ты можешь мне рассказать, — сказала она ласковее, коснулась его ладони и погладила большим пальцем запястье. — Знаешь, не обязательно держать это в себе.

Тихон прикусил нижнюю губу, оглянулся на малыша.

— Тима, не могу перестать думать о нём.

— Твой брат?

Парень быстро закивал и почесал нос тыльной стороной руки.

— Когда он был мёртв… — продолжал Тихон, — ну то есть, когда я думал, что он был мёртв, мне было даже как-то легче. — Его лицо сморщилось. — Фу, до чего ж мерзко это звучит…

Он немного помолчал.

— Я уверен, что поступил правильно с ним, там, на «Палмере», — продолжал он, — но вместе с тем чувствую вину. Ведь он же мой брат! Мы с ним столько дерьма хлебнули… — Он покосился на малыша, прикрыл ладонью рот. — Ой, прошу прощения, я имел в виду, что мы столько всего с ним пережили, а я блин в ногу ему выстрелил, ещё и бросил истекать кровью! — Его большие глаза обратились к Наде. — Разве братья так поступают? Да, он, конечно, полный кретин, но… он же ведь мой брат.

И ещё чуть помолчав, добавил:

— Что я ему скажу, если когда-нибудь увижу вновь? Вот о чём я думаю все эти дни, и мне ничего в голову не приходит. Ничегошеньки.

Надя долго молчала, размышляя над словами мальчика.

— У меня была сестра, — сказала она.

Внутренний взор нарисовал Таню, какой она её запомнила навсегда: веснушки на щеках, русые, непослушные копны волос, в которых застревала расчёска, не сползающая с лица улыбка и миленькая родинка на шее сбоку.

— Она была примерно твоего возраста, когда погибла, много лет назад. Замерзла насмерть, в вездеходе… — От осознания этого на её лице возникла невольная ухмылка. Совершенно случайно она связала слова Маши о боге, произнесенные ею давеча, и трагедию с сестрой. Невольно напрашивались мысли об извращенной любви этого самого бога к подстраиванию злобных ироний.

— В… вездеходе? — словно не веря своим ушам, спросил Тихон.

— Да, именно так. Как и мы, она застряла в этих самых краях. — Её взгляд обратился к тронутому изморосью окно. — С одной лишь разницей, что случилось это намного дальше от станции, отчего её нашли не сразу, а только спустя несколько месяцев. Прежде чем это произошло, мы с ней сильно поругались. Собственно, именно эта ссора и стала причиной, побудившей её сбежать…

Надя посмотрела в лицо Тихона и испытала щемящее чувство стыда за то, что ещё совсем недавно ненавидела этого парня лишь за его небольшое сходство с Денисом — юношей, с которым Таня сбежала и в объятиях которого встретила мучительную смерть.

А потом был Танин дневник, где на последних страницах она винила в своей гибели старшую сестру. Написанные кривым, по всей видимости от холодной дрожи почерком, жуткие слова были обращены к Наде. Таня желала ей только одного — однажды пройти через тот же кошмар, что приходилось переживать ей самой, пока она писала эти строки.

И вот ее проклятье — иначе это не назовёшь, — воплощалось в жизнь. И что более примечательно, как и её беременная к тому времени младшая сестра, Надя стояла на пороге смерти, держа у сердца своего ребёнка.

Да, бог действительно есть. И он воздает по заслугам Наде Соболеву прямо сейчас.

— Если бы она вдруг сейчас оказалась здесь, передо мной, живой… — Надя обернулась к пустому пространству возле себя, — я бы сказала ей, как сильно её люблю, и что никогда больше не посмею причинить ей боль. Никогда больше.

Тихон покосился на свою собеседницу и снова уставил задумчивый взгляд в спинку кресла.

Надя отдёрнула от него руку, сжала пальцы в кулак и подышала в него, согреваясь.

— Мне одной кажется, или как будет стало холодней? — полюбопытствовала она, плотнее прижимая к себе малыша.

Тихон не ответил, впав в глубокое раздумье. Кажется, случись сейчас в салоне пожар, мальчишка бы так и сидел, уперев тяжелый взгляд в сиденье.

— Надо бы попросить Лейгура включить отопление посильнее, — решила Надя, взглянула в окно и принялась гадать, где же сейчас Матвей.

Когда он оборачивался в последний раз, «Марта» была размером с крошечного жучка, брошенного в одиночестве среди белой мглы. Теперь же, вновь обратив взгляд в сторону пройденного пути, Матвей видел лишь как ветер взвихривает снежную пыль, разбросанную на твёрдом насте.

Теперь этим крошечным жуком стал он, едва заметный в тусклом свете солнца. Шёл, вытирая сырость инея, осевший на ресницах; такое маленькое, жалкое существо, дерзнувший бросить вызов никогда не проигрывающей Антарктидой.

Он остановился, втянул холодный воздух ноздрями и посмотрел на ворсистые облака. С трудом закатал рукав куртки, снял перчатку и ткнул оголенным пальцем на экран ваттбраслета. Пока искал нужную иконку приложения, раз десять стряхнул так и липнувший к устройству снег, закрывающий обзор. Наконец, отыскав заветный компас и своевременно выведя его на главный экран, с досадой отметил, что самую малость отклонился от намеченного маршрута.

Всю силу воли Матвей бросил не на преодоление боли, а на то, чтобы не утонуть в собственных мыслях. Ведь кто, как не они главный враг столь опасных предприятий? Смерть находит тебя быстрее, если впадаешь в отчаяние, а оно, в свою очередь, рождается только из головы.

Матвей дал себе зарок: не думай о пройденном расстоянии, оставь в покое время, дай ногам, дай каждой клеточки тела выполнять свою работу.

Однако в теории это оказалось куда сложнее, нежели на практике.

Тревога одна за другой непрошенным гостями вваливались к нему в черепную коробку, стучали в стены, кричали, учиняли бардак.

— Хватит, хватит… — шептал он, а горячее дыхание касалось его рта (надолго ли?).

А потом впереди показались заструги (сколько их ещё будет?). Ледяные гребни, создания ветра, каждый высотой сантиметров двадцать-тридцать (может, дальше будут выше?). Одолеть их на вездеходе — задача не из простых, чего уж говорить о своих двух!

И солнце… ведь оно только вышло из-за горизонта, когда он покинул вездеход, верно? А сейчас этот большой белый шар в зените. Стало быть, идёт он эдак часов шесть, может, больше (и прошёл ты, судя по всему, всего ничего. Километров пять от силы…)

Внутренний голос, войдя по вкус, предательски шептал:

Они умрут от холода, понимаешь? Замёрзнут насмерть. Антарктида слепит из них скульптуры, отразив предсмертные муки на их лицах. Оставит их в вечности…

А Матвей отвечал ему:

— Хватит…

Но голос противился:

И это будет твоя вина.

Нога скользнула, сердце сжалось до размера песчинки, взору открылось небо, а потом несильный удар в спину. Он упал, и телу вдруг стало так легко, так спокойно. Может, он полежит здесь немного? Совсем чуть-чуть. Переведёт дух, а потом…

Нет.

Снова заструга. Следующая выше и круче другой. Он преодолевал их как полосу препятствий, а они всё не заканчивались. Десять, двадцать… сто?

И вдруг одежда теперь уже не согревала так, как прежде. За шиворот парки угодили льдинки, скребущие шею. А горячее дыхание под шарфом уже не согревало.

Ты не справишься.

— Заткнись.

Смирись.

— Иди к чёрту!

Невидимые руки коснулись его плеч и прижали к земле — изможденного, отчаявшегося.

Встав на колени перед очередной волной, будто признавая её непоколебимую над ним власть, Матвей сбросил со спины рюкзак и вытащил фляжку с водой. Стянул с лица шарф, сделал два неторопливых глотка и бросил в рот кусок вяленого мяса, в надежде восстановить крупицу сил.

Не сработало.

Взор впереди медленно заволакивала дурманящая пелена. Ставшая в десять раз тяжелее голова тянулась вниз, к земле, снова.

И вдруг за холодной застругой послышался тихий, человеческий стон.

У Матвея рьяно застучало сердце.

Он взобрался на гребень, посмотрел вдаль, потом вниз и в ужасе попятился, едва не оступившись. Там, у подножия, облаченные в тёплые штаны, лежали оторванные ноги, с торчавшими наружу кусками мяса. От страшной находки тянулся кровавый штрих. Матвей проследил его путь и заметил, как тот исчезал в снежной завесе усилившегося вихря.

Матвей осторожно спустился, боязливо косясь в сторону ног. Кровь свежая, не успела замерзнуть.

Рука сама потянулась к вещмешку, сама вытащила оттуда пистолет, и сама передернула затвор. Собиратель последовал за идущей вдаль кровавой тропой, целясь в неизвестного противника, скрывающегося за снежным туманом.

Через минуту он нашел остальную часть тела: ещё живой человек медленно полз, карабкаясь руками. Тянувшиеся за ним веревками кишки, ровно кисть художника, рисовали на снегу алую дорожку.

— Эй… — слышал Матвей собственный голос.

Он подошел к чудом живому бедолаге, посмотрел в его лицо и почувствовал, как тело его парализовало.

— Ясир?..

Врач со станции «Тахадди» не отозвался. Кажется, он будто и вовсе не видел Матвея. Ясир продолжал себе ползти дальше, вновь растворяясь в белой мгле, а снег тем временем спешно заметал следы его кровавого присутствия.

Матвей вернулся и увидел, что ноги исчезли.

— Я схожу с ума… схожу с ума… — шептал он в рукавицу. — Схожу с ума.

Вновь включил ваттбраслет, нажал на компас и направился в сторону верного направления. И не то кружащий возле уха ветер, не то голос неизвестного отчётливо крикнул вдалеке:

— Матвей!

Собиратель быстро осмотрелся, ища источник звука. Но голос неизвестного не доносился откуда-то из одного места — он разносился всюду.

И снежный дождь закрывал собой всё, кружил, сжимал его в тиски.

— Помоги! — крикнули.

— Эй! — Отозвался Матвей, сложив ладони у рта. — Эй, где ты⁈

— Пожалуйста, помоги! — раздался всюду голос.

Чувство беспомощности сдавливало грудь. Ошарашенно оглядываясь по сторонам, собиратель пытался провести линию границы между бредом и реальностью. Может, он мёртв? Это ад? Кто сказал, что ад — это обязательно огонь? Нет, вот же он, ледяной и сводящий с ума.

Мимо пронесся паренек и толкнул его, повалив на землю. Матвей закричал, вскочил на четвереньки и увидел Максима, своего ученика.

— Матвей! Матвей, помоги! — вопил парень. — Матвей!

— Я здесь, Макс! Я здесь! — орал ему собиратель.

Но мальчишка не видел его, не слышал, не чувствовал. Стоял как вкопанный, плакал и в ужасе озирался во все стороны.

А потом Матвей увидел, как в белом ворохе образовался силуэт мерзляка, и сердце у него ушло в пятки. Жук издал клокочущий звук и устремился прямо на мальчишку.

— Макс! — орал Матвей, пытаясь вновь достать из вещмешка пистолет. — Сзади!

Но было поздно.

На месте, где стоял юноша, осталось лишь кроваво-чёрное пятно и шматок плоти. Предсмертные вопли удалялись вдаль, исчезали в пустоте.

Матвей почувствовал, как щемило грудь, а в глотке не нашлось место дыханию. Изо рта вырвался резкий всхлип, слёзы прыснули из глаз и вмиг превратились во льдинки, прилипшие к рукавам его куртки.

— Иди… — шептал он себе. — Иди. Иди. Иди.

Кое-как поднявшись на ноги, Матвей, дрожа всеми членами, поплёлся дальше, навстречу неизвестности.

— Что ты делаешь? — Маша с тревогой наблюдала, как Лейгур быстро открывает все полочки над сиденьями.

— Пацан, — обратился к исландцу Тихон, игнорируя заданный ему вопрос, — помоги поискать что-нибудь, чего можно поджечь. Книги, бумагу… — Потом обратился ко всем враз устремленным на него взглядам, и произнёс в адрес Арины: — Арина, тебя тоже касается. Давай помогай.

Из его рта валили густые клубы пара.

Надя встала с сиденья. Она догадывалась, что происходит:

— Это обогрев? Он?..

— Да, — выдохнул исландец и окинул быстрым взглядом малыша на её руках, плотно закутанного в тряпье. Потом обратился к остальным: — Аккумулятор сдох следом за двигателем.

— Ну конечно… — ядовито усмехнулась Маша.

— Надо развести костёр, и как можно скорее, — объяснил Лейгур. — Ищите всё, что может гореть.

Ещё пару секунд все стояли на месте, ошарашенные новостью об очередной напасти, а после принялись в спешке обыскивать вездеход.

Буря утихла, завеса снега исчезла, и в багровом свете заходящего солнца Матвей увидел полуразваленную деревянную церковь, расположенную среди заснеженной равнины. Сквозь бреши божьего храма пробивались оранжевые полосы света и падали на зернистый снег, заставляя его искриться. Купол лежал о подножия, рядом — сломанный пополам крест.

Матвей долго смотрел на церковь, щурился, быстро моргал и закрывал глаза, пытаясь отогнать виде́ние. Потом он твердо вознамерился не приближаться к ней, развернулся, проделал шагов двадцать в компании звенящей тишины, и вновь столкнулся с ней. Куда бы он ни направился, церковь вставала у него на пути, не оставляя выбора.

Теперь Матвей был вынужден шагнуть на её крыльцо.

Половица под ногами протяжно заскрипела. Перила пошатнулись, грозясь вот-вот обвалиться. Рука в перчатке обхватила ручку и дёрнула дверь на себя.

В самой дальней части храма, в месте, куда просачивался багрянец заката, на коленях стоял Вадим Георгиевич. Над его плешивой головой нависала икона, чей лик грозно, с осуждением наблюдал за шепчущем ей молитву стариком, чей голос отражался эхом от старых стен:

— Помилуй меня, боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих изгладь беззакония мои многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня.

У Матвея слова застряли в глотке. Очередная мысль о собственном сумасшествии закралась в голову, укоренившись лишь сильнее.

Он снял с плеча ставший отчего-то невмоготу тяжелый рюкзак, и настороженным шагом стал приближаться к бормочущему Вадиму Георгиевичу, чьим вниманием полностью овладела сурового вида икона.

— Лучше не стоит тревожить старика, Матюш, — раздался голос за спиной.

Йован подошел к нему сбоку, и Матвей совершенно не удивился его появлению. Не было в собирателе ни трепета, ни волнения, а лишь спокойствие. Словно весь этот путь Йован проделал с ним плечо к плечу, а не гнил где-то там, в подземке далекой Москвы.

— Что происходит, Йован? — Он обернулся к другу и увидел, как сверкнула так знакомая ему жизнерадостная ухмылка на мёртвом лице. — Это сон? Или мне всё это мерещится?

Йован пожал плечами:

— Как знать, друг мой, как знать…

Вадим Георгиевич всё шептал:

— Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости тобою сокрушенные отврати лице твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои.

— Йован. — Втиснулся в шепчущее эхо мрачный голос Матвея.

— Да?

— Думаю, это мой конец.

Молчание. Только бормочется молитва.

Матвей, не убирая взгляда со старика, заговорил:

— Знаешь, иногда я чувствую, будто у меня внутри сосуд. Каждая новая смерть как глоток свинца: наливается, тянет вниз, слой за слоем. И гибель Дэна стала последней каплей в этом сосуде. Теперь из него переливает через край. Кажется, я сломался.

Он обернулся к другу, но того и след простыл.

— Йован?

Нет ответа.

Шепот молитвы неожиданно умолк, и сменилось клокотанием. Вадим Георгиевич свалился на спину, обхватил собственное горло руками и принялся себя душить.

Матвей подбежал к нему, попытался расцепить намертво втиснувшиеся в шею пальцы. Наблюдающие за ним глаза старика повылазили из орбит, вены в них наполнились кровью. На уголках губ вспенилась слюна. Всё тело Вадима Георгиевича содрогалось, как брошенная на берег рыба.

И как не старался Матвей, какие бы силы он ни прикладывал, расцепить железную хватку скрюченных пальцем ему так и не удалось.

Он попятился от бесчувственного тела. Глаза теперь уже мертвеца, распахнувшись во всю ширь, смотрели в небо сквозь брешь в крыше. Снежинки одна за другой падали на покойника, прилипали и не таяли.

Сжавшийся от ужаса в комок Матвей заметил, как икона, которой прежде молился Вадим Георгиевич, обратила обвиняющий взор в его сторону.

Задыхаясь от ужаса, собиратель выбежал из церкви и бежал долго-долго, не смея оглядываться.

Плотно прижавшись друг к другу, они собрались вокруг жалкого, едва согревающего костёрчика. Дым, прихватывая белый пар их дыхания, покидал салон вездехода через открытое окошко.

Шуршали трущиеся друг о дружку ладони, шмыгали носы, откашливались. Пришлось избавиться от парочки сидений, чтобы всем хватило место вокруг единственного источника тепла. Теперь они лежали снаружи, вырванные сильными руками Лейгура.

Все с тоской наблюдали за танцем слабых язычков пламени, молчали, экономили силы. Огонёк встрепенулся от просочившегося внутрь сквозняка, и тронутое обеспокоенностью лицо Тихона обратилось к Лейгуру.

— Бросай, — отдал распоряжение сиплым голосом исландец.

Мальчик спешно протянул руку к сиденью и взял старую карту Восточной части Антарктиды с вырезанным из неё куском, которую Лейгур вручил Матвею. Потом юноша, придерживая указательным и большим пальцем край бумаги так, словно намеревался покормить ею хищника, положил её возле слабого огонька.

Лейгур чуть разворошил сгоревшую труху, придвинул карту к центру костерка, и все отмеченные путешественниками за долгие годы карандашом точки и названия поглотило пламя.

— Последняя, — предупредил Лейгур.

Услышанное все приняли молча. Даже Маша, с виду смирившись, лишь посматривала на огонь, порой шепча себе под нос что-то нечленораздельное.

— Нет, есть ещё кое-что, — внезапно объявила Арина.

Она вышла из круга, вернулась к заднему сиденью, взяла рюкзак и вытащила из него красный дневник. Долго смотрела на него, потом вернулась к остальным, села на корточки и открыла его. Прочитала вслух самую первую строчку:

— Нашла эту записную книжку в одном из шкафчиков вездехода…

Сердце забилось быстрее, пальцы коснулись верхнего края страницы, и она небрежно вырвала её, передав Лейгуру. Исландец взял её, тихонько кивнул и принёс лист бумаги в жертву пламени.

Следом пошла вторая страница, третья, четвертая…

Когда стемнело, и в небе блеснули первые звёзды, от её дневника остались лишь корешок с потрёпанным переплетом.

— Боже, знали бы вы, как я боюсь… — прочитала Арина последнюю строчку и бросила в огонь.

Его измученное тело рухнуло в снег.

Ты жалок, жалок, жалок.

— Пожалуйста…

Признай это. Тебе их не спасти.

— Заткнись… — Его рука потянулась к лямке рюкзака.

Тебе не сбежать от меня. Не сбежать от себя. Не сбежать от прошлого. Моё появление было лишь вопросом времени…

Он никак не мог нащупать лямку. В горле страшно пересохло, хотелось есть.

Сосуд полон. Ты это знаешь. Смирись.

Матвей заставил себя подняться, коснулся рукой спины, но отыскал лишь вещмешок, отданный ему Лейгуром. Рюкзака не было. А с ним и еды, воды и…

— Карты… — Внутри у него мгновенно образовалась пустота. Карта с координатами! Как он теперь…

ВИДИШЬ!

Вены на висках набухли, голову пронзил острый поток боли.

— Это невозможно… невозможно… — собиратель завертелся вокруг в надежде увидеть рюкзак. — Он же был здесь… На мне… я помню!

Всё это было ошибкой с самого начала…

«Может, я оставил его в той церкви?»— прорвалось предположение сквозь внутренний голос.

Сколько людей осталось бы в живых, не согласись ты на эту экспедицию? Ясир, Вадим Георгиевич…

— Хватит…

…Йован.

— Заткнись! ЗАТКНИСЬ!

А теперь полюбуйся, что ты натворил!

Сзади раздалось тягучее, жалобное мычание. Матвей медленно обернулся и увидел в нескольких шагах от себя громадную яму, смердящую мертвечиной. Дыхание сбилось, ноги превратились в ватные. Медленно и настороженно он приблизился к краю образовавшейся с подачи его безумия дыры, и увидел на её дне сотни расчленённых животных.

В самом сердце этой свалки, придавленный тушей медведя, лежал Домкрат. Открытый рот молил в немой просьбе о помощи. Рука беспомощно хватала воздух.

Полюбуйся…

Тело Домкрата быстро всасывало в падаль как в трясину.

Не медля ни секунды Матвей сел на край ямы, быстро выцелил взглядом место будущего приземления — на оленье брюхо, — и скользнул вниз.

— Сейчас, сейчас… — бормотал собиратель, — ещё немного…

Удерживая равновесие, он ступал на туши, продавливая сгнившую плоть как яичную скорлупу. Подошвы скользили от обилия чёрной крови. А меж тем на месте, где была голова Домкрата, теперь торчала лишь половина руки.

— Держись! Я здесь!

Матвей схватил его за пальцы, крепко стиснул кисть и потянул на себя. Но тянущая на дно неведомая сила была в сто крат сильнее, и последнее, что успел сделать Домкрат — это стянуть перчатку с руки Матвея и унести вместе с собой, на дно.

— Нет, нет!

Матвей сдвинул туши, протискивался через них вниз, пытаясь отыскать руку товарища…

— Домкрат!

…но нащупывала лишь сырую шерсть, холодные кости и вязкую плоть.

— ДОМКРАТ!

Отчаявшись, он зарыдал и упал на спину и закрыл руками глаза. Грудь стиснули невидимые тиски. Дышать стало невозможно.

Матвей лежал на смердящей смертью куче и молил про себя лишь об одном: «Пускай всё это уже закончится. Пускай он умрет и не познает больше ни минуты этого безумия».

— Эй, праведник!

Собиратель убрал ладони от лица и увидел, как на краю пропасти стоит Юдичев. Вечерний свет касался его обнаженного мозга, выглядывающего из-под расколотого черепа. Мёртвые, прикрытые будто бы молочной пенкой глаза, смотрели на него с безразличием.

— Сосуд полон, — ответил он со знакомой паскудной ухмылкой. — Всё кончено.

И ушёл.

— Макс… — услышал Матвей со стороны свой хриплый, жалкий голос. — Постой…

Его голая рука протянулась к сгущающимся сумеркам. В небе появлялись первые звёзды.

Вонь отступала, растворяясь в холодном воздухе. Тишина Антарктиды вновь накрыла его с головой. И пока он лежал, не в силах подняться, перед его глазами сгущалась тьма.

А потом стало и вовсе черным-черно.

— Ты уверена, что это сработает?

Лейгур с нескрываемым скепсисом наблюдал, как Арина костяным ножом надрезала узкую полоску в потолочной обшивке вездехода.

Вместо девушки ответила Надя:

— Да. — Комок пара вырвался из её рта. — Она уже проделывала нечто похожее однажды. — Надя переглянулась с Ариной и вспомнила, как была ей благодарна за сжигание «Снежной мышки» далеко-далеко отсюда. Теперь юной восточнице предстояло сделать то же самое, но в этот раз с «Мартой».

— Ну… надеюсь, все и правда получится… — доля недоверия к озвученной несколькими минутами ранее Арининой затеи всё ещё таилась в голосе исландца.

Тихон сложил ладони ковшиком, подышал на них, согреваясь. Надя сильнее прижала к себе малыша. Маша дрожала так, словно секунду назад вышла из проруби.

Ветер снаружи крепчал. Краткосрочная ночь медленно опускалась им на головы.

А холод становился всё сильнее и беспощаднее.

Сухость в горле резала подобно ножу. Веки чудились неподъёмными воротами, которые, как ни старайся, ну никак не откроешь. Тело отказывалось подчиняться приказу мозга пошевелиться.

Матвей лежал в куче снега, тихо дышал и пытался понять: он уже мертв? Наперекор сопротивлению обессиленного тела пошевелил ногой, затем рукой, головой — получилось. Затем пальцами левой руки, правой…

Правая. С ней что-то не так.

Он поднёс её к лицу. Вся кисть до запястья выглядела так, словно её окунули в банку с чернилами. На большом пальце, возле ногтя, образовался мерзкий волдырь; второй, поменьше, нарастал у мизинца.

Паника галопом неслась по его телу, вдавливая его все сильнее землю. Ветер подхватил снег и засыпал лицо. Холодное солнце медленно показывалось из-за горизонта, походя на одолённого любопытством гиганта, решившим подглядеть за несчастным человеческим телом, брошенным в белой пустыне.

Изо рта Матвея вырвалась сдавленный стон. Он сделал несколько резких вздохов носом, досчитал в голове до трех и попытался встать. Вышло не сразу, только с четвертой попытки.

Он увидел лежащую рядом перчатку, взял её, надел на охваченную некрозом руку, чувствуя при этом, будто натягивает её на длань какой-нибудь статуи. Потом оглянулся по сторонам и заметил полосу скального хребта, не засыпанную снегом. Сделал к ней несколько шагов и ощутил, как носок ботинка коснулся чего-то металлического. Опустил голову. Это был вещмешок покрытый ледяной коркой. Поднял его, накинул на плечо и заковылял к скалам.

Ему было невообразимо холодно. Сердце билось медленнее, а каждый вздох вонзался ледяным копьём в горло. Голова покачивалась на плечах как тяжелый и чужой шар, не давая сил её поднять, а потому он, тупо уставившись себе под ноги, надеялся, что идёт в верном направлении.

Слева раздался скрип снега. К его тяжелому пути присоединился кто-то ещё.

Матвей покосился и увидел идущего с ним плечом к плечу Гюго.

— Всё это я делал ради «Востока», Матвей.

Он повторял это предложение раз за разом.

— Жители Шпицбергена нуждаются во мне… — шептал появившийся с другой стороны Эрик.

Их голоса сплелись в единое бормотание, и после многократного повторения превратились в неразборчивую для слуха Матвея звуковую сумятицу.

Он не пытался с ними заговорить и продолжал идти вопреки своему безумию, ради друзей.

Снег под ногами сменился проталиной из блестящих влагой камней и гальки. Колени напряглись, когда Матвей начал взбираться на возвышение. Мерзлого лица коснулся холодный бриз.

И вот его ботинок внезапно коснулся деревянной ступени.

Не без труда он поднял голову и обнаружил перед собой знакомую дверь. Посмотрел влево и увидел табличку с надписью: «Ясная Поляна-2. Дом 3». Посмотрел за спину — Антарктический пейзаж сменился на летнюю улицу, подсвеченную палящим солнцем. Громко пели птицы, жужжали назойливые мухи, а где-то вдали дружно гоготали гуси.

Матвей коснулся дверной ручки, потянул её на себя. Лишь переступив порог, он почувствовал, как в его ноздри проник сладкий и тёплый запах, доносящийся из кухни. Оттуда же донеслось шипение сковороды и томный голос диктора из телевизора.

Медленным шагом он шел вдоль стен родного дома, рассматривая каждый её уголок, пока не добрался до кухни. Там, за их маленьким круглым столом, сидел отец. Совсем ещё молодой, с пышными усами, и ещё не вкравшейся в его чёрные волосы сединой, он, глядя в экран телевизора, ложкой черпал варенье из банки.

Матвей встал как вкопанный у входа, крепко держась за дверной косяк, и наблюдал за отцом, пока тот не заметил его.

— О, явился, боец! Ну-ка давай марш к столу. Глянь, каких сырников мама напекла.

Матвей зашел на кухню и увидел хлопочущую за плитой маму. Она стояла к нему спиной, жарила последнюю порцию сырников.

— Пришёл, солнышко? — Оглянулась она через плечо в его сторону. — Давай мой руки и садись за стол.

Глядя то на отца, то на мать, Матвей подошел к умывальнику и сполоснул руки. Потом сел за стол, посмотрел на посыпанные сахарной пудрой аппетитные сырники, и на отца, чей взгляд был прикован к экрану.

И вот подошла мама, такая же красивая, какой он помнил её всегда. Добавила к большущей порции сырников ещё пять штук и потянулась к завязкам фартука за спиной.

Матвей не стерпел, обхватил ее за талию и уперся носом в живот, в так и не снятый фартук, пахнущий мукой.

— Боже, Матвей, ты чего? — Она принялась гладить его по волосам. — Тебя обидел кто?

Он помотал головой.

— А чего тогда? Приступ любви внезапный?

Промолчал.

Её тёплые, нежные руки коснулись его подбородка, и когда он поднял на нее взгляд, то увидел, как на ее румяном лице расцвела улыбка. Она чмокнула его в щеку и села рядом.

— Так, боец, тебе сметаны? Варенья? — Отец всегда говорил командирским голосом, даже когда речь шла об обыкновенных бытовых вещах.

Матвей сглотнул.

— Варенья.

Отец протянул ему банку.

— Ты только гляди не измазюкайся как в прошлый раз, не то сам стирать будешь, голыми руками, по старинке.

Матвей зачерпнула ложку малинового варенья, взял сырник, сделала небольшой надкус. Ничего вкуснее в жизни не ел. Вдвоём они стали уплетать кушанье, запивая горячим чаем. Отец громко чавкал, наблюдал за новостными сводками и непременно вставлял свой комментарий к политической обстановке в мире; а мама, скушав только один сырник, всё смотрела на Матвея, и глаза её улыбались.

И стало вдруг хорошо. И нет никакой Антарктиды, смертей и мерзляков. Всё это — лишь жуткий сон. Затянувшийся кошмар, вторгнувшийся в его жизнь.

— Запаздывает твой друг что-то, — сказала мама, — так сейчас всё без него съедим.

— Друг? — У Матвея кусок застрял в горле.

— Дэн! — Отец махнул в сторону двери. — Ну чего ты там встал как не свой? Давай проходи, не стесняйся!

В дверях стоял Дэн Шутер. Губы шерифа согнулись в стеснительной улыбке, и он поприветствовал всех.

— Давай, садись на моё место. — Мама выдвинула стул. — Я тебе пока чайку налью. Тебе с сахаром? Без?

— С сахаром, — ответил Дэн, не сводя глаз с Матвея.

Оба они смотрели друг на друга так, словно виделись впервые.

— Тебе следовало меня послушать, Матвей, — с тихим упрёком сказал ему Дэн.

Собиратель закивал, чувствуя, как в глазах защипало.

— Знаю… Знаю…

— А теперь я мёртв. И это всё ты. Твоя вина.

Кулаки Матвея сжались, грудь содрогнулась. Он спрятал лицо в ладонях, задел локтем ложку с вареньем, и та со звоном упала на пол.

— Боже, боже… — мямлил Матвей, задыхаясь от рыдания.

— Сынок… — этот голос принадлежал отцу.

Матвей посмотрел на папу глазами, распухшими от слёз. Все трое они сидели напротив и смотрели на него. Мама взяла его за руки, нежно поглаживая большим пальцем по его запястью.

— Всех на свете не спасёшь, — мягко, по-отечески произнёс папа. — Ни одна живая на свете душа не способна на это, понимаешь?

— Тебе нужно отдохнуть, мой мальчик… — Мамины пальцы теперь гладили ноготками его щеки. — Перестать гнаться за звездами…

Матвей прижал кулак ко рту, сглотнул.

— Ты хорошо постарался, сын, — отец хлопнул его по плечу, — и ты заслужил быть здесь, с нами.

Мама зачерпнула ложку варенья, намазала им сырник и протянула его Матвею.

— Держи, зайчик. Скушай, и всё пройдёт.

Её лицо исказилось из-за мокрой пелены. Пальцем он спешно вытер слёзы, и вот она вновь перед ним, его красивая мама.

— Кушай, родненький.

Матвей посмотрел на сырник, сделал глубокий вдох, зажмурил глаза…

И почему-то вспомнил Арину, её редкую теперь улыбку, её пышные каштановые волосы. Боже, какой у неё был смех! Он бы отдал всё, лишь бы ещё раз когда-нибудь его услышать.

Арина…

Он открыл глаза и увидел, как вместо сырника с вареньем держал пистолет, направляя дуло себе в рот. Палец уже сомкнулся на спусковом крючке, оставалось лишь маленькое нажатие…

— НЕТ! — вырвался охрипший крик из его рта.

Матвей поднял пистолет и выстрелил. Еще раз, еще и еще. Гулкое эхо одно за другим разносилось среди каменистых холмов, отпугивая птиц. Он нажимал на спуск до тех пор, пока грохот не сменился на тихие щелчки, и даже после того, как пуль больше не осталось, отбросил пистолет как можно дальше.

Он облокотился головой о холодный булыжник, посмотрел на серое небо. Он чувствовал, что умирает. Ощущал дыхание смерти.

Слёзы вновь прыснули из глаз. Холодными льдинками они застывали на его щеках.

— Простите…

А смерть уже была рядом. Вот зашуршала галька под её спокойным шагом; а ветер расступился, не смея мешать правосудию. И Матвей почувствовал внезапное облегчение, будто всё бремя мира спала с его плеч.

Он был свободен…

Но это обманчивое чувство продлилось недолго.

Перед ним возникла фигура, одетая в тёплую парку. Две линзы ветрозащитных очков c яркими бликами воззрились на него.

Из последних сил Матвей поднял обмороженную руку и указал в сторону, откуда он пришёл.

— Наш вездеход… мы застряли. Мои друзья… Пожалуйста…

Взор его резко перекрыла густая тьма.