Воронцов. Перезагрузка. Книга 2

Глава 9

— Егорушка… — шепнула Машка, уткнувшись в мою шею. — Ты спишь?

Я не ответил, только чуть сильнее прижал её к себе, чувствуя, как щекочет её дыхание. Ночь ещё не отступила, но в окно уже просачивались первые серебристые полосы рассвета, будто кто-то невидимый стирал тьму ластиком. Воздух пах хвойным дымом и мятой, которую Машка сушила на печи.

Вдруг она отстранилась. Я почувствовал, как постель качнулась, услышал тихий скрип половиц. Холод пробрался на место её тела. Я приоткрыл глаза: Машка сидела на лавке у окна, закутавшись в платок. Плечи её вздрагивали.

— Маш? — Я сел, растирая лицо. — Что случилось?

Она не ответила, только глубже зарылась в платок. Из её груди вырвался сдавленный всхлип.

Поднялся, подошёл, взял на руки, как ребёнка. Лёг на кровать, укладывая рядом, обнял так, чтобы её голова лежала на моём сердце.

— Ну? — прошептал, целуя в макушку. — Рассказывай. Приснилось что?

— Не спалось, — выдавила она, голос дрожал, как пламя свечи на сквозняке. — Всё думаю… Что ты боярин, а я кто? Простая девка, без приданого, без роду-племени. — Она резко вдохнула, словно ныряла в ледяную воду. — А ты… Ты ведь не можешь со мной… Навсегда. Тебе нужна боярыня, с приданным, с положением. А я… — Её голос сорвался на шёпот. — А я скоро надоем. Ты меня прогонишь, как старую собачку.

Я замер. В груди что-то сжалось, будто кто-то схватил за горло. Как она могла так думать? Ведь каждый её вздох, каждый взгляд — это же не просто привычка. Это как воздух, без которого дышать невозможно.

— Маш, — начал я, гладя её волосы. — Ты правда думаешь, что я такой кретин, чтобы не видеть, кто ты? — Она молчала, только пальцы впились в мою грудь. — Да, мир этот не так прост. Но ты для меня — не «никто». Ты… Ты как весна после бесконечной зимы. Как свет после темноты.

Она подняла глаза, и я увидел в них страх — не за себя, а за нас. За то, что не выдержим груза эпохи.

— Я же не боярыня, не графская дочь, Егорушка, — прошептала она. — У меня нет приданого. Только сердце своё могу отдать, а оно уже твоё. Но ты… Ты ведь обязан думать о долге. О семье.

Я встал резко, как ужаленный. По избе прошёлся, как тигр в клетке. Руки сжались в кулаки сами собой.

— К чёрту долг! — выпалил я, и Машка вздрогнула от резкости моего голоса. — К чёрту эти их условности! — Я повернулся к ней, и она увидела в моих глазах огонь, который горел не хуже очага. — Ты думаешь, мне нужна какая-то там барышня, которая не отличит топор от пилы? Которая при виде мозолей в обморок упадёт?

Подошёл к ней, сел рядом, взял её лицо в ладони. Кожа у неё была тёплая, но влажная от слёз.

— Маш, слушай меня внимательно. — Голос мой стал тише, но твёрже. — Я не какой-то барин, каким ты меня видишь. Да, у меня есть знания, есть кое-какие средства. Но душой я простой мужик, который привык работать руками. — Провёл пальцем по её щеке, стирая слезу. — А ты… Ты единственная, кто видит меня настоящего. Не барина, не мастера, а просто Егора.

— Но люди скажут… — начала она слабо.

— А плевать мне на людей! — чуть ли не прошипел я. — Что они понимают в том, что между нами происходит?

Встал снова, заходил по избе. Слова рвались наружу, как вода из прорванной плотины.

— Знаешь что, Маш? В том мире, откуда я… — Осёкся, чуть не проговорившись. — В общем, там, где я раньше жил, такие условности уже давно не имеют значения. Важно только одно: любишь ли ты человека или нет. А всё остальное — чепуха.

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно видела меня впервые.

— Ты правда так думаешь? — прошептала.

— Ещё как думаю! — Сел рядом, обнял её крепко. — Ты моя женщина, Маш. Навсегда. И никто, слышишь, никто нас не разлучит. Ни барские условности, ни сплетни соседок, ни чёрт лысый.

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как напряжение покидает её тело.

— А если приедут твои родичи? — тихо спросила. — Если скажут, что ты должен жениться на равной себе?

Я усмехнулся, хотя на душе было не до смеха.

— Тогда я им скажу то же самое, что и тебе сейчас говорю. — Поцеловал её в висок. — Ты — моя. По сердцу, по душе. А всё остальное — пустое.

— Ох, Егорушка, — сказала она, но в голосе звучала нежность. — Так не бывает.

— Бывает, Машенька, — ответил я, целуя её. — У нас так бывает.

Она засмеялась тихонько, и этот смех был лучше любой музыки. А я подумал: пусть весь мир катится к чёртовой матери. У меня есть Машка, есть дело, которое делаю руками. Чего ещё человеку надо для счастья?

— Так просто есть. Ты часть моей жизни, Маш. Часть, которую я не отдам никому.

Она поцеловала меня так страстно, что земля ушла из-под ног. Остались только мы двое в этом мире, где время замерло. Её губы были солёными от слёз, но тёплыми, живыми. Я прижал её к себе крепче, чувствуя, как её сердце колотится под тонкой рубашкой.

Когда мы наконец оторвались друг от друга, солнце уже стояло высоко, пробиваясь сквозь окно узкими полосками света. Из соседнего двора доносился лай собак, кричали петухи, а где-то вдалеке стучал топор — деревня просыпалась.

— Ну что, — хмыкнул я, поправляя её волосы, — готова к новому дню?

— С тобой — да, — ответила Машка, улыбнувшись и сжав мою руку так крепко, словно боялась, что я исчезну. — Всегда.

И в этот момент я понял: пусть весь мир рухнет, пусть Уваровка сгорит дотла — мы построим всё заново. Потому что есть вещи, которые сильнее времени, крови и смерти. Любовь. Надежда. И эти мгновения, когда ты знаешь — рядом тот, кто не отступит, даже если небо упадёт на землю.

Машка принесла завтрак — кашу, молоко, хлеб с мёдом. Мы ели молча, изредка переглядываясь и улыбаясь. Она то и дело подливала мне молока, подкладывала хлеба, заботилась, как заботится любящая женщина. А я смотрел на неё и думал: «Господи, как же мне повезло».

Позавтракав, я махнул рукой Илье с Прохором, которые уже стояли у ворот с топорами за поясом:

— Ну что, мужики, давайте шуруйте желоба доделывать. Сами себя они не сделают.

— Сделаем, барин! — отозвался Илья. — Только вот беда — доски-то многие в пожаре попортились. Придётся новые тесать.

— Так вас же никто не останавливает, — махнул я рукой, улыбнувшись. — Дерева в лесу хватит на всех.

Они кивнули, перекинув через плечо топоры, и зашагали к Быстрянке. А я с Петькой отправился к сараю, где лежали пилы — требовалось довести их до ума. Кузнец-то зубья сделал, как надо, да только кромки туповаты были, будто их об стенку терли.

— Смотри, Петь, — начал я, беря одну из пил в руки. Металл был тяжёлый, добротный, но требовал доработки. Зубья должны быть под углом градусов в сорок пять. — Петр посмотрел на меня, как будто я ему что-то неприличное сказал. И я тут же поправился. — Вот так, указывая на лопату, воткнутую в землю и жердью разделив угол пополам. Не больше, не меньше. Если круче — будут рвать дерево, не резать. Если пологие — быстро затупятся.

Пётр наклонился, щуря глаза, потом кивнул:

— Ага, понял. Как у серпа для травы?

— Точно! Только тут каждый зубец — как лезвие. Нужно, чтоб ровно шли, без перекосов.

Митяй, что крутился рядом с самого утра, внимательно слушал, изредка кивая. Он схватывал всё на лету — показал раз, он уже понял.

Взяли напильники из сарая, те самые, что Фома привёз из города, и начали точить. Металл поддавался легко — не сыромятина, конечно, но и не сталь, как в двадцать первом веке. Где-то между железякой и крепким дубом. Я водил напильником по зубцу за зубцом, показывая Петьке, как держать инструмент, под каким углом вести.

— Эх, жаль, кузнец не закалил, — буркнул Пётр, водя пальцем по заточенному зубцу. — Такие пилы недолго проживут.

— Это точно, — кивнул я, вытирая пот со лба. Работа была кропотливая, требовала внимания к каждой мелочи. — Фому в город придётся ещё раз отправлять. Пусть возьмёт ещё таких же, да и кузнеца пусть попросит, чтоб тот их закалил как следует. А то через день точить — не дело.

Пока мы работали, солнце уже перевалило за полдень. Пот заливал глаза, рубахи прилипли к спинам, но дело двигалось. Я уже закончил со своей пилой. Пётр с Митяем тоже свои пилы заточили — ровные, как на заводе получились. Ручная работа, мать его, зубцы аж блестели на свету, словно серебряные монетки. Каждый зуб Митяй выводил с такой тщательностью, будто ювелирное дело делал.

— Глядите-ка, Егор Андреевич, — показал он мне пилу, поворачивая её к солнцу. — Как зеркало! Брёвна сами проситься будут на распил.

Я покивал одобрительно. Работа и вправду была на совесть — каждый зубец заточен под правильным углом, без заусенцев.

Осталось ещё две пилы — отдали Митяю в работу, а сами с Петькой принялись за каркас пильной рамы. Доски для рамы были — Илья с Прохором прихватили, когда мы все вместе на Ночке возвращались с Быстрянки, только распилили по размеру.

Я приложил чертёж, что нацарапал угольком на бересте, и начал выставлять крепления. Линии получились чёткие, пропорции верные — инженерная привычка сказывалась. Кузнец, кстати, молодец оказался — сделал крепления точно по размерам, даже пазы под брусочки оставил.

— Вот сюда вставим первый брусок, — показал я Петьке, прикладывая пятисантиметровую планку. — Потом следующий, и так до конца. Чтоб расстояние между пилами было одинаковым. Как зубцы в гребне.

Пётр кивал, внимательно следя за моими движениями, аккуратно подбивая клинья и забивая гвозди. Молотком работал споро, без лишних движений — сразу видно, что руки золотые. А я проверял самодельным уровнем — не перекосилось ли что.

— А сколько досок получится из одного бревна? — спросил Пётр, откладывая молоток и вытирая руки о штаны.

— В итоге будет получаться четыре доски вот такой толщины, — я показал примерно пять сантиметров — на ширину брусков, — и два обрезка, что можно использовать как неликвид. Я быстро прикинул в уме и объяснил:

— Значит, брёвна будем брать, — хотел было снова в сантиметрах сказать, но на ходу перевел в понятные меры, — толщиной в локоть. Больше — не влезут в желоб, меньше — крайние доски будут узкие, никому не нужные.

Пётр почесал затылок, задумчиво глядя на пилы:

— А опилки-то, барин, куда девать будем? Целое море наберётся за день-то.

— Есть у меня задумка, — ухмыльнулся я, представляя, сколько всего полезного можно из них извлечь. — Соберём, да в мешки упакуем. На зиму пригодятся — подстилка для скота или топливо для печи спресуем. В городах за опилки деньги платят. Только успевай собирать да сушить.

До самого вечера собирали всю пильную раму — крепкая получилась, надёжная. Каждое соединение проверил по несколько раз, каждый гвоздь забит намертво. Даже переходник под вал с кривошипа из морёного дуба приделали — Пётр с мастерством, достойным цехового плотника, выточил его до блеска. Дуб этот был твёрдый, как железо, но поддавался терпеливой работе. Руки гудели, спина ныла, но глядя на результат, забывалось всё.

— Красота какая! — восхитился Пётр, поглаживая раму ладонью. — Будто не мы делали, а мастера заезжие.

Осталось только конструкцию под ход сделать, направляющие для досок, а где выход готового материала будет — уже по месту соберём. Но основа готова.

Когда солнце уже клонилось к лесу, окрашивая всё вокруг в золотисто-красные тона, вернулись Илья с Прохором. Оба мокрые от пота, запылённые, но довольные своей работой. Глаза горели, на лицах усталые, но счастливые улыбки.

— Желоб готов, Егор Андреевич, — доложил Прохор, утирая лицо рукавом и тяжело дыша. — Проверили — бревно катится как по маслу. И досок ещё с десяток сделали. На всякий случай.

— Молодцы, мужики! — похвалил я, хлопая их по плечам и чувствуя, как напряжены их мускулы после тяжёлого дня. — Завтра попробуем колесо поставить. Посмотрим, как наше детище заработает.

Не успели мы договорить, как из-за угла показалась жена Ильи с дымящимся котелком ухи. Запах ухи с укропом и луком заставил желудки урчать в унисон.

— Ну что, голодные небось? — улыбнулась она, ставя котёл на широкий пень.

— Ещё как голодные! — ответил я, чувствуя, как слюнки потекли от одного только запаха.

Мы все переглянулись — аромат ухи был такой, что невозможно было устоять. Уселись на лавку вокруг импровизированного стола. Тут же прибежала Машка с посудой и разлила всем по глиняным мискам дымящуюся похлёбку. Зачерпнули деревянными ложками — и сразу почувствовали, как тепло разливается по телу. Уха была наваристая, с крупными кусками рыбы.

— Как в детстве, — пробормотал я, наслаждаясь вкусом. — Только лучше.

После сытного ужина все постепенно разбрелись по домам. Рабочий день закончился, но завтра предстояли новые свершения. Обняв Машку за талию, мы ещё какое-то время сидели на крыльце, наслаждаясь тёплым вечером и тишиной.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросил я, прижимая её к себе.

Машка задумалась, перебирая прядь волос:

— А что рассказать-то? Жизнь наша простая… Хотя нет, расскажу, как мы жили в Туле, когда у отца торговля шла. Дом у нас был каменный, двухэтажный, с печными изразцами. Отец специями в основном торговал, скобяным товаром. Дела шли хорошо, деньга водилась.

— А потом что случилось? — мягко подтолкнул я.

— А потом отцу стали мешать — то подьячие взятки требовали больше обычного, то конкуренты подсиживали. Товар портили, покупателей отваживали. Отец сначала боролся, да только деньги на ветер. А тут ещё пожар в лавке — то ли сам загорелся, то ли помогли ему. После того и решили в Липовку перебраться, к дальней родне.

Она на секунду прервалась, погрузившись в себя.

— Да только родня уже прожила свое. Но староста с Липовки не выгнал. Вот с тех пор там и жили. А вообще, если б не прижимистость старосты местного, то жилось бы куда лучше. Мужики-то работящие, не покладая рук трудятся, и урожай был бы, и скотина водилась. А тут получается — работаешь-работаешь, а толку никакого.

Она вздохнула и прижалась ко мне теснее:

— Была даже зима, что еле перезимовали — совсем голодно было. Хлеб с мякиной ели, щи из лебеды хлебали. Страшно вспомнить.

А утром мы никуда не пошли. Оно началось с грозы, будто сама природа решила напомнить, кто здесь хозяин. Дождь лил как из ведра, стучал по соломенной крыше с такой силой, что казалось — дом сейчас смоет и понесёт в Быстрянку. Молнии озаряли небо белыми вспышками, а гром грохотал так, что в груди звенело. Я лежал на кровати, слушая, как ветер треплет ставни, и думал: «Ну и денёк выдался. Не выйдешь». Зато подумал — очень даже неплохо — картошку польёт.

Машка свернулась рядом, уютно прижавшись к моему плечу. Её дыхание было тёплым, ровным, словно метроном. Я провёл рукой по её волосам, растрёпанным после сна, и она довольно мурлыкнула, как кошка у печки.

— Слушай, Машка, — начал я, закинув руки за голову и глядя, как дождь стекает по пузырю, будто пчелиный мёд. — Я тебе сказку расскажу. Только не простую, а из моего… в общем, приснилась мне она.

— Про волшебство? — спросила она, приподнимаясь на локте и заглядывая мне в глаза. Её зелёные глаза блестели в полумраке, как изумруды.

— Не совсем. Скорее, про чудеса, которые люди сами делают. Вот представь: есть город такой, большой, как сотня Уваровок. Там дома — выше сосен, окна горят без свечей, а улицы полны странных повозок, что едут без лошадей.

Машка аж ахнула, приоткрыв рот:

— Как же без лошадей? Волшебство, что ли?

— Есть железные кони, — усмехнулся я, наслаждаясь её удивлением. — Стальные, с трубами, из которых валит пар, как дым из печки. Они бегут по рельсам — прочным, как брёвна, но ровным, как натянутая пряжа. А за ними кареты цепляются, и люди в них едут, как на тройке, только быстрее ветра.

Она обняла меня, положив голову на грудь, её тёплое тело прижалось к моему боку, а растрёпанные локоны щекотали мне шею:

— И ты такое видел? Правда-правда?

— Видел. Ну, во сне конечно же. И ещё кое-что. Есть в том городе магическая коробка, что стоит на стене. Глядишь в неё — и видишь, что творится в других краях. Вот, скажем, в Петербурге бал, а в Париже — ярмарка. Или даже как корабли по океану плывут, будто чайки над волнами.

Машка засмеялась, и смех её дрожал, как пламя свечи в сквозняке:

— Не может быть! Как же это? Колдовство сплошное!

— Всё просто, — я взял её ладонь, провёл пальцем по линиям, будто читал судьбу. — Люди придумали невидимую нить — электричество. Она бежит по металлическим жилам, и заставляет светиться огни, двигаться станки, даже музыку играть без гармониста.

Её рука вздрогнула в моей, и она задумчиво покусала губу — привычка, которую я уже полюбил:

— А что ещё в том городе чудесном?

— О, есть и другие диковины. Например, летающая повозка — как птица с крыльями. Она поднимается в небеса, выше облаков, и пилот смотрит вниз, как на ладонь. Или корабль под водой — как водяной змей, что может месяц прятаться в глубинах, не выныривая.

Гроза между тем разгулялась не на шутку. Очередной раскат грома заставил Машку вжаться в меня ещё крепче. Дождь барабанил по крыше с такой силой, что я забеспокоился — выдержит ли соломенная кровля такой натиск.

— А люди там какие? — шепнула она, пряча лицо у меня на груди.

— Разные. Есть мудрецы, что постигли тайны природы. Есть мастера, что строят те самые чудеса. А есть простые люди, как мы с тобой, только живут они в достатке — у каждого дом тёплый, еда вкусная, одежда добротная.

— И болезни не берут их?

— Берут, но не так часто. Есть там лекари особые, что знают, как недуги лечить. Они могут даже заглянуть внутрь человека, не разрезая его, и увидеть, что болит.

Машка подняла голову, во взгляде мелькнуло что-то тревожное:

— А душа у них есть? Или они как бесы какие?

Я погладил её по щеке, чувствуя под пальцами нежную кожу:

— Душа есть, милая. Такая же, как у нас. Они любят, горюют, радуются. Только живут в мире, где человек победил многие беды — голод, холод, тьму.

— И как же они всё это придумали? — спросила она, устраиваясь поудобнее.

— Учились, Машенька. Передавали знания от отца к сыну, от учителя к ученику. Каждый добавлял что-то своё, как капельку в большую реку. И вот текла эта река знаний сотни лет, пока не стала морем.

Молния полыхнула особенно ярко, на миг осветив избу белым светом. Машка вздрогнула и крепче обняла меня.

— Егорушка, а ты думаешь и вправду такой город может быть? Не во сне, а наяву?

Я замолчал, слушая, как дождь постепенно стихает. Как объяснить ей, что я не просто видел этот мир, а жил в нём? Что все эти чудеса для меня были обыденностью, как для неё — печь топить или корову доить?

— Видел, Машка. Но теперь я здесь, с тобой. И знаешь что? Мне здесь нравится больше.

— Почему? — удивилась она. — Там же всё так чудесно!

— Потому что здесь есть ты, — сказал я просто. — А без тебя мне и все чудеса мира не нужны.

Она зарделась и спрятала лицо у меня на груди. А я смотрел в окно, где дождь уже почти прекратился, и думал о том, как странно закручивается жизнь. Был у меня мир технологий и комфорта, а счастье нашёл в этой простой избе, рядом с девушкой, которая считает чудом электрическую лампочку.

Где-то вдали прогремело последним громом, и из-за туч показалось солнце.

Она долго молчала, потом вдруг спросила:

— А сможешь такое здесь?

— Постепенно, — кивнул я, целуя её в лоб. — Сначала малое — мельница, теплицы, лесопилка. А там, глядишь, и до железного коня дойдём.

Машка уткнулась в моё плечо, шепча:

— Интересно то как получается! И прям летают?

— Прям летают, солнце моё. Выше облаков, выше птиц, — провёл рукой по её волосам, мягким, как шёлк. — Представь себе железную птицу, огромную, как изба. Внутри люди сидят на лавках, а за окошками — облака, словно пух лебяжий, и земля внизу, как лоскутное одеяло.

Машка зажмурилась, будто пыталась увидеть это своими глазами. Её ресницы дрогнули, а на губах появилась улыбка — детская, восторженная.

— А люди не боятся? Не падают оттуда?

— Бывает страшно, — признался я, вспоминая свой первый полёт. — Но там всё продумано, всё крепко. Железные канаты держат, железные жилы, прочнее дубовых брёвен.

— А ещё, — продолжил я, — есть такая штука — телефон. Как голубь почтовый, только быстрее. Говоришь в трубку, а человек за тридевять земель тебя слышит, будто рядом стоит.

— Врёшь! — ахнула Машка, приподнимаясь на локте и заглядывая мне в глаза. — Такого не бывает!

— Бывает, солнце моё, — рассмеялся я, ловя её взгляд. — И не такое бывает. Есть зеркала волшебные — в них не только себя видишь, но и всё, что в мире творится. Новости из дальних стран, картинки цветные, песни да пляски.

Она закусила губу, явно пытаясь представить себе всё это великолепие. В её глазах плескалось сомнение, смешанное с восторгом.

— А в том мире… — начала она осторожно, — люди счастливее нас?

Вопрос застал меня врасплох. Я задумался, глядя в потолок, где плясали тени от лучины.

— Не всегда, — ответил честно. — У них больше вещей, больше удобств. Но счастье-то не в этом. Бывают богатые купцы с каменными палатами, да только внутри пусто — ни любви, ни радости.

Машка кивнула, словно услышала именно то, что ожидала.

— Ты потому и здесь? — спросила она тихо, так тихо, что я едва расслышал сквозь шум дождя.

— Может быть, — улыбнулся я, не желая вдаваться в подробности своего «перемещения». — Судьба порой закручивает такие виражи, что сам не поймёшь, как очутился там, где сейчас.

Она закрыла глаза, прислушиваясь к моему голосу, а дождь за окном барабанил, как будто не собирался прекращаться. Капли стекали по стеклу, сливаясь в извилистые ручейки, будто слёзы какого-то древнего великана.

Полдня мы провели так — я рассказывал разные истории, которые мне «приснились» или которые я слышал в других городах и странах. Про корабли, что под водой ходят. Про стеклянные башни выше церковных колоколен. Про повозки, что быстрее ветра по земле несутся.

Машка слушала и ахала, то веря, то не веря, но глаза её горели любопытством, как у ребёнка перед ярмаркой. Волосы её разметались по подушке, русые, с золотистым отливом, а щёки раскраснелись от волнения.

— Ты как волшебник, Егорушка, — сказала она наконец, проводя ладошкой по моей щеке. — Знаешь столько всего чудесного.

— Не волшебник я, — улыбнулся в ответ.

После обеда дождь стих, превратившись в морось. Но дороги уже не было — Уваровку размыло так, что даже конь до соседней избы не добрался бы. Земля превратилась в кашу — вязкую, топкую, хлюпающую под ногами. По улице текли ручьи, а в низинах образовались целые озёра.

Я высунулся в окно и крикнул:

— Петька! Иди сюда!