Воронцов. Перезагрузка. Книга 2

Глава 5

На следующий день продолжили. Мужики по очереди таскали брёвна, а мы то с Петькой то с Ильёй из досок доделывали помост. Работа шла быстрее, чем я ожидал — руки уже привыкли к инструментам, тело к нагрузке. Мозоли, поначалу саднившие при каждом движении, теперь загрубели и уже не обращал на них внимание.

К полудню помост был готов — крепкий, широкий, способный выдержать и колесо, и механизм, и брёвна. Я прошелся по нему, проверяя каждый стык, каждое соединение. Всё было сделано на совесть.

— Ну что, барин, — спросил Митяй, вытирая пот со лба, — дальше что делать будем?

— Дальше, Митяй, самое интересное начинается. Желоб делать будем.

Перекусив, начали делать желоба для подачи брёвен на распил. Работа требовала точности — желоб должен был иметь правильный наклон, быть достаточно широким для брёвен, но не настолько, чтобы они болтались внутри. Я объяснял, показывал, а мужики слушали внимательно, стараясь понять, что же я задумал.

Петька всё не мог понять, как это всё будет работать, зачем делать спуск такой из желобов по холму вниз, прямо к помосту.

В итоге сделали два яруса, причём так, чтобы внизу всё сходилось на расстоянии сантиметров семьдесят друг от друга. Я прикинул, что толще вряд ли будут брёвна, если что, потом подправим. Желоб вышел на славу — ровный, с плавным спуском.

Потом же мы с Петькой взяли бревно, поднялись наверх, установили его чётко на жёлоб и отпустили. Бревно достаточно плавно спустилось вниз и упало прямо на берег у помоста. Мужики, наблюдавшие за нашим экспериментом, одобрительно загудели.

— Это что же получается, — сказал Петька, глядя на скатившееся бревно с таким видом, будто увидел чудо.

— А получается, Петь, — ответил я, довольный результатом, — что внизу мы поставим механизм, который мы сделали в Уваровке, будет дёргать пилы, бревна под своим весом будут опускаться на эти пилы, а сзади будут выходить готовые доски.

— Барин, это что ж вы снова такое придумали, что бревна сами пилиться будут, что ли?

Я улыбнулся, видя изумление на лицах мужиков. Для них это было почти волшебством, хотя на самом деле — простой инженерной мыслью, до которой человечество додумалось много веков назад. Но здесь и сейчас я был для них чем-то вроде волшебника, приоткрывающего завесу будущего.

— Будут, Петька, будут, ещё как будут, только успевай подавать сверху.

— Чудеса какие-то да и только, — хмыкнул Петька, почёсывая затылок и щурясь на солнце.

— И они прямо сами пойдут, бревна-то? Под своим весом? — переспросил он недоверчиво.

— Под своим весом, и попрут прямо на пилы, — кивнул я, представляя, как это будет работать. — Главное — уклон правильный сделать и направляющие хорошо закрепить. Бревно по ним скатится, как по маслу, прямо к пилам подойдёт, а там уж и распилятся под своим весом.

Петька покачал головой, всё ещё не до конца веря, но уже загораясь этой идеей. Мне нравился его энтузиазм, его желание учиться новому.

На следующий день мы уже грузили в Уваровке колесо с кривошипом на телегу. Тяжёлое было, но справились. Мужики, что помогали в деревне грузить кряхтели, потели, но в итоге затащили эту махину на телегу. Я руководил процессом, указывая, куда и как поворачивать, где подстраховать.

В итоге перевезли колесо в Быстрянку, поставили прямо у помоста. Я смотрел на то, что получилось, и так и эдак крутил головой, прищуривался, представляя, как всё будет работать. Если фантазию включить, то уже практически вырисовывалась картина: вода, бьющая в лопасти, вращающееся колесо, пилы, режущие брёвна на доски… Красота!

Оставалось только дособирать колесо с лопастями, да пилы дождаться, которые с Фомой приедут. И уже можно будет приходить к финальной стадии.

Отправил Петьку в деревню вернуть Яру с возом.

— Ты про медяк-то не забудь Ивану отдать, — шепнул ему на прощание. — Скажи, барин благодарность выражает.

Пётр кивнул, хитро подмигнул и умчался, подгоняя лошадь. А я сел на помост у реки, свесив ноги прямо над водой, глядя, как солнце движется к закату и отражается зайчиками на воде. Течение было быстрым, вода журчала, обходя камни и коряги, образуя маленькие водовороты и буруны.

Мужики ещё стучали топорами, Прохор таскал камни. Он клал их один на другой, примеряясь, чтобы легли плотно, без зазоров. Работа шла споро, с песнями да прибаутками.

А Митяй в стороне плёл корзину из ивовых прутьев, его пальцы двигались быстро и ловко, словно сами знали, что делать.

— Чтоб с пустыми руками не возвращаться, — пояснил он, заметив мой взгляд. — Всё в деревне пригодится.

— Молодец, Митяй, молодец, — похвалил я, и он расплылся в улыбке.

Солнце уже касалось верхушек деревьев на западе. Воздух наполнился вечерней прохладой и запахами трав.

— На сегодня хватит, мужики, — скомандовал я, поднимаясь. — Завтра с рассветом продолжим.

Работники начали собираться домой, укладывая инструменты, отряхивая одежду от опилок и пыли. Усталые, но довольные — день прошёл не зря, дело двигалось к завершению.

Я шёл в деревню неспешным шагом, любуясь закатом и вдыхая свежий вечерний воздух. Все никак не мог к нему привыкнуть. В голове крутились мысли о мельнице, о том, что ещё нужно сделать, какие могут возникнуть проблемы и как их решить. Но была в этих размышлениях какая-то приятная усталость, удовлетворение от хорошо проделанной работы.

Вернулись в избу, где пахло свежим хлебом. Машка в сарафане, с крынкой кваса встретила меня и улыбнулась, аж на душе приятно стало. Свет от лучины падал на её лицо, подчёркивая такие родные черты и блеск в глазах. Волосы, заплетённые в косу, лежали на плече, перевитые красной лентой.

— Умаялся, Егорушка? — спросила она, подавая мне квас.

Я жадно выпил холодный напиток, чувствуя, как он освежает пересохшее горло. Капли стекали по подбородку, и Машка, смеясь, вытерла их краем передника.

— Умаялся, — признался я, обнимая её и шепнув на ухо: — Не то слово. Но вот тебя обнял, увидел, и как сто бабок пошептало.

Она только захихикала:

— Ох, и выдумщик же ты, барин. Скажешь такое…

Но в глазах её плясали весёлые чертики, и я знал, что ей приятны мои слова. Машка прильнула ко мне, положив голову на плечо, и мы стояли так некоторое время, наслаждаясь моментом близости и тишины.

Следующие дни в Уваровке закрутились, как колесо лесопилки в моих чертежах — быстро, шумно, с треском и скрипом. Мы кололи бревна на доски с таким остервенением, будто от этого зависела наша жизнь. Руки, стертые в мозоли, спина ныла, но мы не останавливались. Звенели топоры, пели пилы. А после доски причёсывали рубанками, так что стружка золотистыми волнами уже была по щиколотку. Пахло смолой и свежим деревом. На месте нашей стройки помост рос не по дням, а по часам, как надежда на то, что все будет хорошо. Сначала заложили основу — крепкую, надежную, как сама земля. Каждое бревно примеряли, словно драгоценность. Я всё высчитывал, прикидывал — тут подрезать, здесь доложить. А Петька смотрел на меня, разинув рот, будто я не плотник, а волшебник какой.

— Егор Андреевич, а вы точно уверены, что всё так и должно быть? — спрашивал он, почёсывая затылок.

— Точнее не бывает, — отвечал я, хотя сам порой сомневался.

К концу третьего дня мы доделали желобы и площадку — широкую, как и планировали. На помосте, по центру, через каждый метр, были расположили опоры под вал — массивные и крепкие. Обложили все это камнями так что, казалось, даже весенний ледоход не сдвинет.

Сделали опоры под будущее колесо уже прямо возле самого водопада — там, где вода с оглушительным грохотом падала вниз, разбиваясь на тысячи брызг. Солнечные лучи играли в этих брызгах, создавая радугу. Я смотрел на это великолепие и думал: «Вот она, сила природы. И скоро она будет работать на нас».

Опоры тоже максимально обложили камнями, скрепили их брёвнами потоньше. В итоге гвозди стремительно заканчивались. Уже каждый гвоздь был на счету, забивали аккуратно, с оглядкой — не дай Бог, погнется! Выпрямляли, берегли.

В общем, все было готово к тому, чтобы само колесо уже ставить на воду. Но нам нужен был еще один элемент — самый важный.

Мы ещё раз сходили с Петькой к той заводи, где была затонувшая ладья. Там, где кусок киля, чёрный, как смоль, торчал из воды. Вытащили его с помощью той же верёвки — ещё немного на берег оттащили, отпилили еще метра полтора. Морёный дуб — твёрдый, как камень, но нам именно такой и нужен был.

В сарае же вытесали из него планку. Насколько смогли, сделали это полукругом, неким полумесяцем, где с наружной стороны сделали по всей длине зубцы, как звёздочки. Работа была адская — руки гудели, пот заливал глаза. Петька даже пару раз топор бросал:

— Не могу больше, Егор Андреевич! Это ж не дерево, а железо какое-то!

— Терпи, казак, атаманом будешь, — подбадривал я его, хотя сам готов был взвыть.

Но мы справились. Закрепили эту планку на берегу, на самом колесе. А на опоры же сделали небольшую звёздочку, сантиметров двадцать в диаметре. И там её закрепили так, чтобы потом она входила в пазы зубьев на самой планке, как ключ в замок.

К звёздочке же приладили кривую рукоять — вот и получился некий механизм: крутишь его, а колесо ползёт вверх или вниз, регулируя нужную высоту погружения в воду. Я аж загордился проделанной работой — просто, надежно, а главное — работать будет.

Придумали штопоры для рукояти, штырь, который бы фиксировал на нужном уровне, как некий стопор.

— Вот, Петька, — говорил я ему, указывая на наше творение, — это и есть лебёдка.

Показываю ему, как крутится ручка, объясняю:

— Колесо, оно же у нас тяжеленное, а подниматься будет как пёрышко.

Пётр аж вытаращился:

— Егор Андреевич, да как же так? Мы же впятером это колесо еле ворочаем, а ручкой что будет? Раз — и готово?

— Лебёдка, Петь, и не такое поднять может, — с гордостью ответил я, поглаживая свое детище. — Если вести себя хорошо будешь, я тебе ещё потом покажу, что такое домкрат!

Он ещё более удивлённо на меня посмотрел, словно я был не человек, а какое-то диковинное существо из сказки.

— В двадцать первом… — начал я и осекся, чуть не проговорившись. — Тьфу ты! В общем, не в каждом городе такое сыщешь.

Слово «лебёдка» ему никак не приживалось, мямлил что-то вроде «лебядки», «лелёдки», но я упорно твердил, что это именно «лебёдка» — чётко, с ударением на «ё».

Пётр даже несколько раз сам крутил ручку и сиял, как самовар на Пасху. Глаза его горели, и он всё приговаривал:

— Чудо будет, барин, чистой воды чудо!

А я смотрел на наше творение и думал: «Да, Петька, чудо. Только ты даже не представляешь, какое…»

Умаялись за эти дни, конечно, как черти. Спина ныла, руки дрожали, ноги гудели. Вечером падали на лавки и сидели, молча глядя в огонь, не в силах даже разговаривать. Но утром снова брались за работу — с рассвета до заката.

Помня, что отдых — это смена вида деятельности, мы начали параллельно делать ангар так, чтоб лесопилка оказалась внутри. Потели до рубах мокрых, но дело двигалось. Разметили площадку, выложили уже в три ряда брёвен из свежесваленных деревьев, которые пахли смолой и лесной свежестью. Я ходил вокруг, прищуривался, примерялся — всё ли правильно делаем.

— Егор Андреевич, — окликнул меня Илья, — может, тут ещё подпорку поставить? Для надёжности?

Я посмотрел на указанное им место и кивнул:

— Ставь. Лишняя опора не помешает.

Размер, конечно, ангара получился приличный — шагов тридцать в длину и почти двадцать в ширину. Но я думал, много не мало будет, где доскам будущим сохнуть. Зимой снег заметёт всё кругом, а у нас — сухо.

Доски же для стен понемногу копились. Степан с Прохором и Ильёй кололи — только щепки летели во все стороны.

— Хороша будет лесопилка, барин, — говорил Прохор, вытирая пот со лба. — Такой в округе ни у кого нет.

— И не будет, — добавлял Илья с гордостью.

Я только кивал, довольный их работой и своими расчётами. Всё шло по плану, даже лучше. Скоро запустим уже, если темп не сбавим.

Каждый вечер я возвращался в избу к себе, где Машка ждала меня с ужином и тёплым взглядом. И каждый раз тонул в её взгляде, как в каком-то омуте — глубоком, затягивающем. Её глаза, зелёные, как молодая трава весной, смотрели прямо в душу.

— Устал, Егорушка? — только и спрашивала тихонько, когда я садился за стол.

— Есть немного, — отвечал я, хотя руки гудели, а спина ныла так, будто на ней пахали.

После ужина она подсаживалась ко мне ближе, клала голову на плечо, и мы сидели так, слушая, как потрескивают дрова в печи и поют сверчки за окном. А потом… потом наступала ночь, и мы забывали про усталость и заботы, растворяясь друг в друге.

И вот сегодня, лёжа в её объятиях, я засыпал, чувствуя, как её дыхание щекотало шею, а сердце ещё колотилось после страстной ночи. Машка что-то шептала мне на ухо — нежное, ласковое, — а я улыбался, проваливаясь в сон. Её волосы, рассыпанные по подушке, пахли травами и дымом — запах, от которого у меня кружилась голова ещё с первого дня.

Как вдруг двор взорвался криком Митяя.

— Барин! Барин! На Быстрянке что-то нехорошее творится! — кричал тот во дворе так, что соседские собаки залились лаем.

Я вскочил, ещё не до конца понимая, что происходит, впрыгнул в штаны, чуть не порвал их и выскочил на крыльцо. Босой, как дурак, с растрёпанными волосами и сонными глазами. Сердце колотилось где-то в горле.

Машка же, накинув платок на голые плечи, выбежала следом, испуганно вглядываясь в ночную темноту.

А на горизонте, где мы строили лесопилку, полыхало зарево. А в лунной ночи было видно, что столб дыма вился, как змея, чёрный на фоне звёздного неба.

Сердце ухнуло где-то в пятки.

— Чёрт! — выругался я. — Это ж наша работа там горит!

Машка вцепилась в мою руку, шепча что-то про дурной знак и порчу. А я стоял, не в силах оторвать взгляд от этого страшного зрелища.

Во двор влетел запыхавшийся Пётр. Глаза, как блюдца.

— Егор Андреевич, там пожар, походу! Там же… там же… всё там! — выпалил он, задыхаясь.