Воронцов. Перезагрузка. Книга 2

Глава 6

Я смотрел на пламя вдалеке и чувствовал, как земля уходит из-под ног. Столько труда, столько планов — и всё коту под хвост? Нет, этого я допустить не мог.

Я спохватился, как будто меня кипятком ошпарили, очнулся резко, словно кто пощёчину отвесил. В груди что-то сжалось, а в голове только одна мысль колотилась — пропало всё, пропали труды наши!

— Да что ж я стою-то, мужики, погнали скорее! — заорал я во всё горло.

Петька, Прохор, Илья, Митяй, ещё кто-то — даже не обратил внимания, кто именно. Все стояли, разинув рты, глядя на полыхающее зарево. Но моего крика хватило — сорвались, как с цепи, и все мы толпой побежали к Быстрянке.

Не успел добежать до забора, как услышал с порога, как Машка окликнула:

— Егорушка, ты хоть обуйся!

Обернулся — бежит ко мне с лаптями, платок сбился, волосы растрепались, в глазах страх и забота.

На ходу сунул ноги в обувь, чуть не споткнувшись, и крикнул:

— Солнце, дома жди!

Ночь вокруг тёмная, хоть глаз выколи — только луна круглая, как блин, да зарево впереди путь освещают. Спотыкались о корни, проклинали всё на свете, но мы бежали, будто сам чёрт за нами гнался.

А сам подумал — только бы не увязалась следом, там сейчас не до неё будет. Ноги сами несли вперёд, будто не я ими управлял, а они мной. Впереди Петька нёсся, как угорелый, за ним Прохор. Илья с Митяем рядом со мной, пыхтят, как самовары, но не отстают.

Бежали, не разглядывая дороги. Ноги гудели, будто не свои, сердце колотилось, как молот в кузнице — быстро, гулко, до боли. В висках пульс стучал, во рту пересохло, словно песка насыпали. Прохор начал отставать, хрипя как загнанная лошадь.

— Давай, Прохор, не отставай! — крикнул ему Петька, обернувшись.

Два километра до Быстрянки пролетели на одном дыхании, будто не бежали, а летели. Благо тучи расступились и луна теперь светила, как фонарь — круглая, яркая, прямо над головой висела. А зарево впереди только усиливалось с каждым шагом — было оранжевым, а стало почти красным. Дым уже тянуло к нам — горький, едкий, от него глаза слезились и першило в горле.

Я только стиснул зубы:

— Ничё, потушим и заново отстроим, — процедил я, сам себя успокаивая.

У перепада пылал пожар, горела куча брёвен из тех деревьев, что мужики сложили, из свежесрубленных. Странно — они должны были плохо гореть, сырые ведь. А полыхали, как сухие. Воняло едким дымом и чем-то ещё кислым, как будто бы поджигатели маслом плеснули запах резкий, не древесный. Сразу мысль мелькнула — не само загорелось, да и от чего.

Желоба, что мы с Петькой так старательно делали, тоже пылали, как факелы. Языки пламени лизали их жадно, с треском, искры летели в разные стороны, словно огненные мухи. А ещё пламя уже лизало край помоста — того самого, что мы сколотили для лесопилки. Сердце оборвалось — если помост сгорит, считай, всё заново начинать.

— Мужики, перекинется дальше, а там, гляди, и на опоры! — закричал я, чувствуя, как страх сменяется злостью.

Мужики тут же разбежались, как муравьи. Кто затаптывал мелкие очаги ногами, обжигаясь, но не отступая, кто, пыхтя, тащил вёдра от реки. Я даже не заметил, что они их прихватили с собой, пока мы бежали. Умно — значит, думали головой, не то что я, сломя голову понёсся.

— Помост тушите! — рявкнул я, перекрикивая треск и гул огня. — Желоба уже не спасём!

Прохор с Ильёй кинулись к речке, черпая воду. Бегали как угорелые — от берега к пожару и обратно, ведро за ведром. Вода шипела, встречаясь с огнём, пар поднимался, а пламя словно злилось, взвиваясь ещё выше. Митяй сбрасывал уже занявшиеся доски в реку, руки все в волдырях, а он хоть бы что — в глазах решимость.

А я с Петькой набросились на горящие брёвна. Они лежали как раз на возвышенности, и если бы огонь пошёл дальше, прощай все труды — всё бы сгорело дотла. Сбросили их вниз, к воде, уперев палками и топорами, задыхаясь от дыма.

Я прокричал ему, перекрикивая треск разгоревшегося дерева:

— Гляди, Петька, как занялось! Смолой пахнет, чуешь?

— Чую, Егор Андреевич! — крикнул он в ответ, откатывая очередное бревно. — Не само это, кто-то руку приложил!

— Разберёмся потом! — бросил я, чувствуя, как внутри всё кипит от ярости. — Сейчас потушить надо!

Вокруг было настоящее пекло. Жар опалял лицо и руки, дым забивался в лёгкие, заставляя кашлять до хрипоты. Но мы работали — молча, зло, отчаянно. Каждый понимал: сейчас на кону всё — и лесопилка наша, и надежды на лучшую жизнь, и сама судьба.

— Давай сбрасываем их в воду! — заорал я, толкая ближайшее горящее бревно.

Тут как раз подскочил ещё один мужик. Мы втроём налегли изо всех сил, толкая пылающие брёвна топорами и какими-то палками, что под руку попались. Древесина трещала и шипела, огонь лизал нам руки, но мы не отступали.

Горящие чурбаки скатывались с грохотом в воду, подняли целую тучу искр, словно праздничный фейерверк, только страшный. Искры сыпались, как золотой дождь, а брёвна, шипя и клокоча, плюхались в Быстрянку. Вода аж взбурлила от жара, пар повалил такой густой, будто в бане на раскалённые камни добрую шайку плеснули.

— Митяй, лови их, чтоб не уплыли! — крикнул я сквозь дым и треск пламени.

Митяй зайцем рванул по берегу, догоняя брёвна, что уже начали было отплывать по течению. Бегал взад-вперёд, как угорелый, цепляя их какой-то палкой и разворачивая обратно к берегу. Задыхался от дыма, но не сдавался — вытаскивал одно за другим.

Я огляделся, протирая слезящиеся от копоти глаза. Оба колеса — и с лопастями, и с кривошипом — стояли поодаль целёхонькими, словно их кто-то специально обошёл стороной. Удивительно даже — то ли поджигатели в темноте не заметили, то ли решили, что желоба с помостом главнее всего остального.

Вдалеке, за деревьями, мелькнули какие-то зловещие отблески. Присмотрелся — факелы, три или четыре, не разглядеть в точности, мельтешат между стволами, но они удалялись вглубь леса, словно призраки растворялись в ночи.

Чёрт возьми, это же поджигатели! Первая мысль была — сорваться с места и погнаться за негодяями, настичь, разобраться по справедливости. Но по помосту еще трещало яростное пламя, лизало его доски жадными языками — некогда было думать о погоне, тушить надо было, и срочно.

Прохор, сплёвывая сажу, лил воду из вёдер, что приносил не переставая. Илья же, как заведённый, быстро набирал одно ведро за другим, бегая к реке и обратно. Пётр, надсадно кашляя от дыма, сбивал огонь рубахой, намочив ее в реке.

Я кинулся к помосту, поддевая топором горящие доски, что пылали, как свечки. Руки горели от жара, но я продолжал сбрасывать их в реку. Каждая брошенная в воду доска шипела и дымилась, словно раненый зверь.

Дым, едкий и густой, ел глаза нещадно, въедался в лёгкие, но мы не останавливались. Работали, как проклятые, не давая огню ни секунды передышки. Пот смешивался с сажей, стекал по лицам чёрными ручьями, но никто не жаловался.

Пожар мы затушили к рассвету, когда небо на востоке уже стало розоветь, обещая новый день. Помост, слава богу, спасли. Почернел, правда, местами, словно его углём обмазали, да часть досок пришлось выбить и сбросить в воду, чтобы огонь дальше не перебрасывался. Но по большей части конструкция была цела.

Желоба же сгорели в хлам, остались только обугленные остовы. Жалко до слёз — столько труда вложили, а теперь заново делать придётся.

Брёвна Митяй из воды выловил и все до единого, вытащил на берег — мокрые, дымящиеся, но целые. Потом мы залили водой всё, где хоть намёк был на какой-то дымок, чтобы даже малейшей искорки нигде не осталось.

Я, вытирая сажу с лица рукавом рубахи, устало выдохнул. Повернувшись к мужикам, которые стояли, чумазые, но довольные, что справились, с искренней благодарностью сказал:

— Спасибо вам, мужики. Без вас лесопилка наша сгинула бы дотла. Долг я перед вами имею теперь.

Петька только махнул рукой, смущённо улыбаясь:

— Да что вы, барин, разве можно было бросить? Дело общее ведь.

Митяй, тоже весь перемазанный в копоти, сказал:

— Егор Андреевич, я тут останусь, покараулю. Вдруг вернутся, так я успею предупредить. Че тут бежать-то?

— Хорошо, — кивнул я, — только не высовывайся и не геройствуй. Неизвестно, сколько их там и что у них в голове. Покалечат ещё.

— Да вроде убегали быстро, как нас увидели, — хрипя, буркнул Пётр. — Да, точно. Игнат, сукин сын. Или же с Липовки, может, кто. Больше некому.

— Ладно, Петь, разберёмся, — отрезал я. — Главное, колеса оба целы. Остальное отстроим, не беда.

Мужики, умаянные, кивнули, а я прикинул: желоба заново придётся делать, помост подлатать. Основа ангара же совсем нетронутая осталась — можно сказать, что повезло нам.

Вернулись домой, когда петухи уже орали, как на митинге. Ноги гудели, от нас пахло гарью. Скинул с себя одежду, рухнул на лавку, и меня прямо отключать стало. Машка присела рядом, подложила мне подушку под голову:

— Живой, Егорушка, — с облегчением произнесла она.

— Да куда ж я денусь, солнце моё, — пробормотал я, уже засыпая. — Раз уже умирал и хватит.

С этими словами я и провалился в сон, тяжёлый, словно в омут.

Позавтракав, мы с мужиками уже собирались топать на Быстрянку, чтоб по свету прикинуть фронт работ — что переделывать, а что заново делать. Как вдруг Петька ткнул пальцем куда-то за деревню:

— Барин, гляньте, обоз едет!

Я повернул голову — смотрю, и правда, к деревне катились две телеги, доверху набитые скарбом. И люди были — двое верхом на лошадях. Я прищурился:

— Ох, Фома, ну наконец-то!

Две телеги были предсказуемы, но глаз тут же зацепился за корову, которая была привязана на верёвке к возу. Молодая, пузатая — вот-вот отелится. Рядом же на лошадях — два явно кавалериста в одинаковой форме с палашами, а вот к их сёдлам на верёвках были привязаны два мужика, связанные, как куры на базаре.

— Петька, а ну-ка глянь, кто это там в путах? — спросил я, напрягая зрение.

Пётр прищурился, поставил ладонь козырьком над глазами:

— Егор Андреевич, так ведь это… Господи, да это ж Игнат! И Семён с ним!

Вот это поворот!

— Живо за мной, — скомандовал я, поднимаясь. — Посмотрим, что Фома там привёз.

Мы быстрым шагом направились навстречу обозу. В деревне уже выглядывали самые любопытные. Все столпились у околицы, переговариваясь и показывая пальцами на связанных.

Фома, увидев меня, соскочил с телеги. Лицо у него было мрачное, усталое. Плащ в пыли, сапоги стёртые — видно, гнал без остановки.

— Егор Андреевич, — сказал он, подходя ко мне, — вот напали на нас утром сегодня. Верстах в десяти от Быстрянки.

Я подошёл к связанным.

Пригляделся, смотрю. Игнат. Рожа злая, весь в саже перемазанный. А с ним кто-то незнакомый, но харя явно бандитская и тоже в копоти.

— А вот и поджигатели нарисовались, — хмыкнул я. — Земля-то, видишь, какая круглая.

Из-за спин конвоиров вышел Фома.

— Егор Андреевич! — подошел он ко мне. — Всё, как велели, сделал, привёз! Только вот вопросы срочные имеются.

Но я махнул рукой, приобняв его и хлопнув по спине:

— Потом с вопросами. Молодец, купец! А где этих гавриков взял? — кивнул я в сторону Игната и того второго.

Фома слегка замялся, запыхтел, но тут вояки, спешившись, шагнули вперёд. Старший из них, видать, поклонился низко.

— Здравствуй, боярин. Я Глеб, это Савва. Про этих вот узнать хотите? — кивнул он в сторону пленников.

— Да, про этих рассказывай, — хмыкнул я и скрестил руки на груди, приготовившись слушать.

Глеб начал свой рассказ. Голос у того был ровный, прям как у приказчика:

— Значится, так. Переночевали мы, немного не дойдя до Уваровки. Уж больно медленно шли — телеги-то гружённые. К утру с Саввой решил лошадей к воде сводить, напоить. Только отошли, а слышим — Фома орёт не своим голосом! Вернулись, глядь — трое душегубов стоят и Фому к телеге прижимают, окружив. С ножом один, с вилами второй. Явно лихо замышляли.

Глеб перевёл дух, глянул на Савву, тот кивнул, мол, да, так и было.

— А Фома ж нас в охрану нанял, заплатил щедро. Ну, мы и набросились на них. Один слишком борзый оказался — с вилами который. Прям кидался на нас. Уж пришлось на месте порешить. А этих, — кивнул он на Игната с другим мужиком, — повязали на твой суд привели.

Я зыркнул на Игната, который стоял, понурив голову, но в глазах всё равно злоба плескалась.

— Ты что ж, Силыч, на большую дорогу подался? На разбой решился?

Тот фыркнул, сплюнул под ноги, но промолчал. Второй с бандитской рожей тоже молчал, только глаза бегали, как у загнанной крысы.

Я прикинул в уме. Пожар на Быстрянке, сажа на мордах у этих двоих. Всё сходится. У себя там, в моём двадцать первом веке, я бы полицию, конечно, вызвал. А тут выходит, что сам себе и прокурор, и судья. Но суд вершить совсем не охота — не переступил я ещё эту грань как-то.

— Так, — распорядился я. — Кавалеристов накормить, напоить как следует.

Повернулся к Машке:

— Пелагею позови. Этих, — ткнул я в Игната и второго бандюка, — с собой заберут. В город на суд отдадите, письмо напишу. Сам мараться не хочу.

Глеб кивнул, Савва повёл связанных к телеге. А Фома, теребя шапку, опять подошёл и тихо сказал:

— Барин, разговор срочный имеется. Вот вообще не терпит.

— Какой ещё разговор? — нахмурился я, чувствуя, что день обещает быть не из лёгких.

— Пошли, — выдохнул я, отводя его в сторону от суетящихся мужиков, — что там, рассказывай всё как есть.

Фома замялся, как школьник перед строгим учителем, теребя шапку в руках и переминаясь с ноги на ногу. Лицо покраснело, будто он лишнего хлебнул.

— Я это… деньги что дали, мне не… не уложился в них, — пробормотал он, опуская глаза. — В долг взял.

— Да вижу, — хмыкнул я, глядя на корову и телеги, доверху набитые разным скарбом.

Фома слегка даже съёжился, но тут же продолжил, словно решившись:

— Металл взял, какой заказывали, гвозди, напильники, соль, перец, картошку аж четыре мешка! — И чуть тише добавил: — Машке сарафан, платок, безделушки — всё как велели. А ещё ж лошадь с телегой купил, да за охрану заплатил — видите, не зря вы настояли…

— Разберёмся, — сказал я. — Что крестьяне заказывали, взял?

— Взял, взял! — закивал он горячо. — Соль просили, кувшинов полдесятка, горшки — всё взял!

— Настоящий купец, — ухмыльнулся я, окидывая взглядом привезённое добро. — С коровой ты, конечно, угадал. С поджигателями вон вообще здорово вышло.

Посмотрел ещё раз на него внимательно. Корова мычала протяжно, словно жалуясь на долгую дорогу.

— Корова — это вообще то, что надо! Уже сто раз себя ругал непотребными словами, что забыл сказать тебе, чтоб ты присмотрел. А ты вон — сообразил сам. Молодец.

— Петь! — кивнул и крикнул я. — Давай, разгружайте телеги! Прохор, Илья, помогите! Степан, ты давай корову отвяжи да напои как следует!

Мужики зашевелились, как муравьи. Петька первым кинулся к телегам, Илья с Прохором следом. Только стук да грохот пошёл — мешки, ящики, свёртки. Всё богатство перекочёвывало во двор.

— Теперь давай по деньгам, Фома, — сказал я, скрестив руки на груди. — Сколько влез в долги, сколько потратил. Хотя нет, давай сперва про долги, чтоб со служивыми передать сумму. С покупками потом разберёмся.

Фома замялся ещё пуще прежнего.

— Давай, Фома, говори как есть. Я, понимаешь, до Уваровки-то счёта деньгам не вёл особо. В ценах разбираюсь не шибко. Выходит, я тебя с копейками сущими послал, а ты справился, да ещё и вон корову притащил! Давай, говори, не стесняйся, как баба на сеновале.

Тот аж в краску вдарил от моих слов, но быстро собрался, выпрямился и, как солдат на смотру, отчеканил:

— Долгу на мне, Егор Андреевич, почти два золотых.

Сердце ёкнуло. Два золотых — это почти вся казна! Я не стал переспрашивать и расспрашивать, развернулся и пошёл в избу решительным шагом. Достал из потайного места глиняный горшок, заглянул в него — золотой блестел, как надежда на лучшее будущее. Достал его, он аж засверкал, да серебряников горсть захватил. После этого ещё раз заглянул в горшок — меньше половины осталось.

— Вот же чёрт, — пробормотал я себе под нос, — тает казна, как снег в апреле. Скоро совсем без финансов останусь, нужно быстрее с лесопилкой управляться. Но дело — важнее всего. Убрал горшок обратно в тайник и вышел во двор.

А там тем временем разгрузка шла полным ходом. Петька тащил мешок с картошкой, Илья — ящик с гвоздями, от которого металлически звенело при каждом шаге. Прохор возился с кувшинами, бережно ставя их в ряд. Степан поил корову, а та жадно пила, фыркая и отдуваясь после дальней дороги.

Фома суетился возле телеги, вытирая пот с красного лица и переминаясь с ноги на ногу. Видно было, что торопится он домой. Я подошёл к купцу, прищуриваясь на солнце.

— Почём нынче золотой? — спросил я, доставая монету.

Фома оживился, глаза его заблестели, как у торговца, почуявшего выгоду:

— По четырнадцать менял, — уверенно ответил тот, но, слегка замявшись, добавил: — Но это по старому знакомству. А так по одиннадцать-двенадцать ходит.

— Долг того же у знакомого брал?

— Ага, — кивнул он.

— Ну добро.

Протянул золотой и отсчитал серебряники. Монеты звякнули в ладони купца, тот быстро их пересчитал и сунул в потайной карман.

— Держи, купец, разберись с долгом, чтоб не висел, — сказал я.

Фома поклонился, приложив руку к сердцу:

— Благодарствую, Егор Андреевич. Знал я, что с вами дело иметь — одно удовольствие.

Я повернулся к воякам, что обедали за столом под яблоней. Пелагея расстаралась — те только ложками стучали, понятно, что не казённые харчи. Положил на стол три серебряника, они мелодично зазвенели о деревянную столешницу.

— Душегубов, — кивнул я на Игната и второго, что сидели связанные у телеги, — на суд в городе сдадите. Это, — кивнул на монеты, — за заботу.

Глеб, старший кавалерист, встал из-за стола, вытер рот рукавом и поклонился:

— Благодарствуем, барин, щедро. Не каждый день такое жалованье видим.

— Письма дождитесь, — бросил я. — Сейчас организуем.

Вернулся к Фоме, что суетился у телеги, подсказывая Петру с Ильёй, что где сгружать. Мешки с зерном, свёртки с инструментами, всякая всячина — купец привез всё, что заказывали и даже больше.

— Фома, пергамент с пером есть? — Возьми, будь добр.

Он метнулся к телеге и притащил свёрток с пергаментом, перо и чернила.

Я взял, хотел было уже сесть писать, но тут спохватился. Вот же чёрт — письменность-то моя явно отличаться будет от местной! Зыркнул на Фому.

— Пиши, купец, а то мы пожар всю ночь тушили, почерк корявый будет.

Тот кивнул и сел за стол, разгладил пергамент. Обмакнул перо в чернила и приготовился писать. А я начал диктовать, расхаживая туда-сюда, как генерал перед битвой:

— Сим прошу провести суд справедливый… — начал я, подбирая слова поторжественнее. — Игнат, бывший староста Уваровки, воровал безбожно. Зерно продавал в Тулу, крестьян голодом морил, за то был изгнан мною, Егором Андреевичем Воронцовым. Помимо прочего, на меня кидался с лопатой, убить желая. Выгнал, как собаку паршивую.

Фома старательно выводил буквы, время от времени поглядывая на меня. А я продолжал, диктовать:

— Нынче с дружками своими, с большой дороги напал на обоз Фомы, купца моего, с намерениями лихими. Кавалеристы, передавшие сие письмо, подтвердят. Двое же душегубов, в поджоге добра моего замешаны. Судите по правде.

— Подпись? — спросил Фома, выводя последние слова.

— Боярин Егор Воронцов, — продиктовал я торжественно. И склонившись, поставил автограф.

Свернули письмо, Фома расплавил сургуч над свечой. Я приложил печать — кольцо с гербом, что от батюшки ещё осталось, и протянул Глебу:

— В город отдадите на суд. Смотрите, не потеряйте.

— Сделаем, барин, — кивнул тот, пряча пергамент за пазуху.

Вояки, доев, ещё раз поблагодарили за щедрость. Глеб с Савой подтянули Игната и второго мужика — те фыркали, но не сопротивлялись — деваться было некуда. Привязали их снова к сёдлам и двинули обратно по пыльной дороге.

Тут корова замычала протяжно, словно тоже попрощаться решила. А я подумал: «Два гаврика минус, а одна корова плюс — вот и хорошо».

— Пётр! — окликнул я.

Тот, пыхтя, подошёл, вытирая руки о штаны:

— Барин, что с телеги разгрузили — куда убирать?

— Картошку в амбар, где попрохладней, — распорядился я. — Металл, гвозди, напильники — всё в сарай, там с тобой разберёмся. Соль, перец — в дом, тоже потом разберёмся.

Дальше сказал уже тише:

— Спроси у Фомы, что там для Машки взял, пусть мне в свёртке отдаст.

А тут и Машка выбежала из избы, словно почуяла, что о ней речь. Глаза сияют, щёки румяные:

— Егорушка, а что это, батюшка корову пригнал?

— Солнце, — хмыкнул я, слегка приобняв её за талию. А Фома, заметив, лишь улыбнулся. — Вот смотри, теперь в Уваровке уже будет две коровы, а скоро и все три. Так что на всех и молока хватит, и сметаны, и творога, и масла — всё будет.