Воронцов. Перезагрузка. Книга 2

Глава 8

Утром, позавтракав хлебом с мёдом да запивая всё это парным молочком, я собрал мужиков у крыльца. Пётр, Илья, Прохор, Митяй — все в сборе, ждут, как на сходке деревенской.

— Ну что, мужики, пошли трудиться, время поджимает, — сказал я, посмотрев на них.

Глянув на Митяя, кивнул ему:

— Удочку прихвати, да пока собираемся — червей накопай. Только быстро — одна нога тут, другая там.

Тот аж подпрыгнул и с прытью зайца побежал к сараю. У него глаза заблестели, как у кота на сметану. А я, хмыкнув, вернулся в дом, достал маленький мешочек, отсыпал соли, пару щепоток перца, что Фома привёз из города. Смешал всё это дело, завязал узелок.

Мужики же, поняв, к чему дело идёт, вспомнили про копчёную рыбу и одобрительно закивали. Рожи довольные, предвкушающие.

— Чё, лыбитесь? Как будто чарку предлагаю, — подколол их я.

— А то не знаем, барин, что задумал! — отозвался Пётр, ухмыляясь.

— Вечером ещё не такое попробуете. Точно сроду не ели, — пообещал я.

И уже перед самым уходом шепнул Машке, что возилась с крынкой:

— Солнце, сходи к жене Ильи. К вечеру, чтоб та принесла с литр молока да кусок масла сливочного.

— Зачем, Егорушка? — спросила она, глядя на меня своими зелёными глазами.

— Вот вечером и увидишь, — подмигнул я ей, поцеловал и вышел во двор к мужикам.

Илья с Прохором уже запрягали новую кобылу. Она была чёрная, как смоль, с гривой, что аж лоснилась на утреннем солнце. Красавица, одним словом — и статная, и видно, что сильная.

— Как звать-то кобылу? — спросил я.

Мужики пожали плечами, почесали затылки.

А Машка сзади говорит:

— Ой, какая чёрная вся, как ночка!

— Ну, значит, будет Ночка, — подхватил я.

А кобыла фыркнула, будто одобрила, и мужики заулыбались.

— В общем, запрягайте, да за брёвнами дуйте, — велел я. — Пару ходок до обеда успеете сделать.

Они кивнули, запрыгнули в телегу и поехали, поднимая пыль на дороге.

А я крикнул Степану, что возился у сарая:

— Картошку сегодня достанешь и досадите. Ту, что покрупнее — так же домой принесёшь! — Так как я вчера и говорил.

— Сделаем, боярин! — отозвался тот и пошёл за лопатой, волоча её по земле.

Мы же втроём — я, Пётр да Митяй — двинули на Быстрянку к моей лесопилке. По дороге, подтрунивая над Митяем, который вчера выдал, мол, всё сгорело.

Пётр, подкалывая его, аж ржал:

— Ты б ещё сказал, что французы напали! Такой крик поднял — вся деревня проснулась!

— Тьфу на тебя, — огрызался Митяй. — Я ж не со зла, Егор Андреевич, — оправдывался тот, поправляя шапку. — Испугался за дело наше. Столько трудов вложено…

— Знаю, Митяй, знаю. Но в следующий раз сначала разберись, а потом кричи, — говорил я, хлопая его по плечу.

У переката всё так и пахло гарью — едкий дым, казалось, въелся во всё, что только можно. Но целёхонькие оба колеса радовали глаз. Я обошёл их кругом, проверил каждую лопасть, каждое крепление — всё на месте, всё цело. Сердце отлегло.

Распределили работу быстро, без лишних слов. Пётр с Митяем кололи доски из оставшихся брёвен — топоры звенели, щепки летели во все стороны. А я принялся чинить помост. Где выдёргивал обугленные доски, почерневшие, как головёшки, а где уже прибивал новые. Гвозди из старых приходилось выбивать, обухом топора ровняя их на камне — каждый гвоздь теперь был на вес золота.

Пришлось использовать часть тех, что Фома привёз. Старые-то закончились напрочь, последний позавчера забил. В итоге к обеду подлатали треть помоста, а из новых досок, что Петька с Митяем накололи, доделали ещё добрый кусок. Опоры же стояли целёхонькие — крепкие дубовые столбы даже не закоптились, что тоже радовало.

Сели перекусить в тенёчке, я прикинул — желоба придётся делать с нуля, огонь их подчистую сожрал. Потом пилами с Петром займёмся. Ангар тоже поднимать нужно будет. У себя бы там, в двадцать первом веке, я бы просто бригаду нанял — приехали, сделали, уехали. А тут сам себе и прораб, и мастер, и подручный.

После перекуса отправил Митяя к заводи:

— Дуй рыбачить, малой, только удочку с корзиной не забудь. Ужин сам себя не поймает.

Петька опять заржал, как жеребец, а тот ускакал, довольный, как щенок. А мы с Петькой взялись за доски, пилили заготовки для новых желобов.

В этот раз решили не в два яруса делать, как в прошлый раз, а в один — чтоб ход пилы был побольше. Тогда и брёвна можно будет пошире ставить, доски получатся широкими, добротными.

Пётр пилил и, пыхтя, всё спрашивал, допытывался:

— Егор Андреевич, а когда уже колесо на воду ставить будем? А то руки чешутся посмотреть, как оно крутиться станет.

— Всему своё время, Петь, — хмыкнул я, вытирая пот со лба. — Надеюсь, что скоро. Дня два-три справимся, да и будем ставить.

Илья с Прохором приехали уже со второй ходкой брёвен. Свалили у помоста — целую гору, и принялись их колоть на доски.

К вечеру желоба почти все восстановили — длинные получились, крепкие, под самый помост вывели, туда, где пилы будем ставить. Металл, что Фома привёз, завтра решили начать точить — превратить в настоящие зубастые пилы, способные брёвна, как хлеб, резать.

Быстрянка бурлила и журчала, будто подбадривала нас, а я думал, что не так уж всё и плохо. Ну, подумаешь, пару дней потеряли — не велика беда. Вся жизнь ещё впереди, а тут время бежит вообще как-то размеренно, не торопясь, словно мёд с ложки стекает.

А вот и Митяй плетётся по тропинке, еле тащит корзину — тяжёлая, видать. Смотрим — полна лещей да окуней жирных, упитанных, серебристых, на солнце переливаются.

Я аж присвистнул:

— Да куда ж ты столько рыбы набрал, рыбак ты наш? Всю Быстрянку, что ли, выловил?

— Да клёв был — раз за разом! — сиял Митяй, не мог остановиться от радости. — Только закинешь, а уже тащит! Рыба сама на крючок прыгала! Вот, правда, только крючок оборвал, уж простите, — добавил он виновато, показывая удочку с оборванной плетёнкой.

— Ну, ничё, бывает, — махнул я рукой. — Новый сделаем. Зато ужин обеспечен на пол деревни.

Петька уже слюнки пускал, глядя на рыбу:

— Митяй, ты у нас настоящий добытчик! А я-то думал, ты только корзины плести умеешь.

— Всякое умею, — гордо ответил Митяй. — Дед говорил: мужик должен сто ремёсел знать, сто первое — кормить семью.

— Давай, пока мы заканчиваем, нож бери да кишки выпускай из рыбы, — махнул я рукой в сторону улова.

Митяй тут же ухватился за нож и стал вспарывать рыбу одну за другой. Руки его двигались быстро и ловко — видно было, что дело знакомое. Кишки летели в воду, а рыбу, промывая каждую тушку в Быстрянке, складывал аккуратной горкой на широком листе лопуха. Я подошёл поближе, достал мешочек с солью да с перцем.

— Смотри, Митяй, — показал ему соль с перцем, — сыпь вот так, по щепотке полторы в брюхо сначала, да потом по щепотке по спине присыпай. Потом одну к другой — спинка к животику.

Митяй кивал, старательно повторяя мои движения.

— Так засолка сразу пойдёт, — пояснил я, наблюдая за его работой, — и пока домой дойдём, уже и готово будет почти.

Солнце уже клонилось к закату, бросая длинные тени от деревьев на воду.

— Давай сворачиваемся, орлы, домой пойдём, будем рыбку готовить! — объявил я, потирая руки.

Пока Митяй справлялся с последними рыбинами, мы уже инструмент сложили в телегу — топоры, пилы, рубанки. Всё аккуратно, чтобы ничего не потерять и не повредить.

Туда же корзину с рыбой поставили. Митяй предусмотрительно листьями по дну корзины выложил.

— Молодец, догадался, — похвалил я, и он расплылся в довольной улыбке.

Дорога домой показалась короче обычного. Телега мерно покачивалась на ухабах, Митяй напевал какую-то протяжную песню, а я думал о том, как хорошо всё получилось сегодня. Рыбу вон везем, работа спорилась, и теперь предстоял вкусный ужин.

Машка встретила меня на пороге с крынкой кваса — стояла, улыбаясь, в красивом сарафане, волосы аккуратно заплетены в косу, с новой ленточкой. Испив холодного напитка, обнял её, прижал к себе крепко.

— Как же хорошо-то, — прошептал я ей. Постоял так немного и потом спросил отпуская её:

— Радость моя, ты мне скажи, где Степан картошку крупную поставил?

— Дак в сенях, Егорушка, — кивнула она, указывая в угол.

Заглянул туда — стоял мешок, где-то с треть был заполнен. Картофелины все крупные, с кулак да больше, как на подбор. То, что надо для задуманного. Прихватил два ножа, позвав за собой Машку.

— Пойдём, Маш, покажу, что да как делать нужно.

Она, поправив платок, улыбнулась и пошла следом. Мы уселись под яблоней, где тень падала, как одеяло. Прохладно было, хорошо после жаркого дня.

Увидел Митяя, что слонялся без дела, и крикнул ему:

— Давай, Митяй, костёр разводи, чтоб поленья хорошо прогорели! И поддон ещё сплети для коптилки — такой, как ты до этого делал. А саму коптилку в лоханке замочи, чтоб низ опять мокрый был.

Тот закивал и умчался к куче лозы, которая осталась ещё с тех пор, как забор плели они с Прохором. Руки у него золотые — что ни возьмётся делать, всё ладно выходит.

Я же взял картофелину, самую крупную, повернулся к Машке:

— Смотри, солнце моё, как чистить нужно. — Начал снимать кожуру аккуратно, по спирали. — Вот так, где глазки — срезай побольше, чтоб потолще кусочек был.

Машка прищурилась, наблюдая внимательно, взяла нож и стала повторять то, что я делаю. Пальчики у неё ловкие, быстро схватывает.

— Важно, чтоб чисто было, — объяснял я, направляя её руку. — Просто сейчас глазки нужно сохранить, побольше возле них срезать. Посадим потом — может быть, что-то да ещё и вырастет. Всё впрок будет.

В итоге мы с Машкой дочистили всю картошку, хохоча, когда клубни выскакивали у неё из рук и падали то на землю, то ей на подол. Она смеялась звонко, как ручеёк, и я не мог налюбоваться на неё — щёки раскрасневшиеся, глаза блестят от веселья.

Степан, подойдя издалека, уставился на нас, как будто бы мы колдовство какое-то делали. Остановился в трёх шагах, почёсывая бороду.

— Барин, а что это будет? — спросил он с любопытством.

— Увидишь, — хмыкнул я, как раз дочищая последнюю картошину. — Очистки возьми да посади их тоже. По пять-семь глазков выбирай, так как и до этого делал.

Степан кивнул, собирая очистки в корзину.

— Будем надеяться, что тоже ростки дадут. Должны, по крайней мере. Много получилось для посадки из того, что было? — Спросил я его.

— Да, считай, почти всё, что вскопали, и засадили, — ответил Степан, кивая на корзину с очистками. — Уж с этими точно всё будет.

— Ну и славно, — улыбнулся я, вытирая руки о траву.

Хоть Степану и было любопытно, что мы тут с Машкой делаем, всё же взял лопату, корзину с очистками и кликнул через всю дорогу Аксинью:

— Пошли, девонька, поможешь — всё быстрее будет!

Та хихикнула и упорхнула за ним, словно птичка, подхватив подол сарафана. А мы с Машкой помыли картофелины у колодца, сложили в корзину и я отдал Машке:

— Залей водой, посоли да в печь поставь в горшке, пускай варятся.

Она кивнула, улыбнулась и понесла корзину в избу. А я глянул на Митяя. Тот как раз доплёл поддон — шустрый, как заяц, руки у него так и мелькали. Посмотрел на поленья, которые уже догорали, уже тлели, угли были красные, как вон тот закат над деревьями.

Я сделал распорки в коптилке, чтобы второй поддон поставить ровно, и мы с Митяем уложили рыбу — лещей да окуней, что уже явно просолились. Чешуя поблёскивала, а мясо стало плотным, упругим. Набросали дубовые щепки на угли, и те слегка задымились.

Поставили коптилку, и буквально через минут десять запах пошёл такой, что аж слюни потекли. Дым вился белыми струйками, смешиваясь с вечерним воздухом, а аромат — господи, какой аромат! — разносился по всему двору.

Взял полешко, остругал кору ножом, спилил ровно — вот и получилась толкушка. Заглянул к Машке в избу. Достал горшок из печи, заглянул под крышку. Картошка разварилась, мягкая, рассыпчатая. Слил аккуратно воду в ведро, бросил кусок масла, что жена Ильи дала.

Принялся мять картофель, долил молока. Смотрю — густоватое получается, ещё немного долил. Машка с интересом наблюдала, аж высунув кончик языка от любопытства. Я же, закончив, накрыл крышкой и оставил в избе на столе.

А сам вернулся к коптилке, от которой уже шёл такой аромат на весь двор, что мужики, которые ходили возле подворья, аж облизывались. Даже соседские собаки принюхивались, хвостами виляли.

Прохор, проходя мимо, аж крякнул:

— Вот запах, барин! Как в раю!

— Терпите, орлы, — хмыкнул я, — сейчас уже скоро пробовать будем.

Достал оба поддона по очереди — лещи, окуни золотистые от дымка, а запах… Рыба покрылась румяной корочкой, мясо упругое, а аромат дубовой щепы въелся в каждую чешуйку.

Потом поставил поддоны обратно, и уложили на них остатки рыбы. Три больших леща не влезли — слишком крупные оказались.

Отдал их Илье, наказал:

— Жене скажи, пусть завтра уху сварит, только так, чтобы, как в прошлый раз — уж больно вкусно было.

Тот кивнул и побежал домой. Буквально через пару минут вернулся — за ним шла жена.

А я позвал всех к столу под яблоней, где Пелагея с Прасковьей уже накрывали, расставляя миски деревянные, ложки, кувшин с квасом. Квашеную капусту стали раскладывать — белую, хрустящую, с морковкой.

Машка принесла картофельное пюре, разложила по плошкам. Я показал, как пюре раскладывать — горкой, чтобы красиво было. Дымилось всё, запах сливочный, аппетитный. Прасковья добавила капусты в каждую миску.

Народ собрался — Митяй, Илья с женой, Петька тоже с семьей, даже детки прибежали, Прохор, Степан подтянулся да жену позвал. Аксинья прибежала, щёки румяные, глаза блестят, Фома тоже пришел.

Мужики с бабами сидели за длинным столом, но на пюре поглядывали с неким недоверием, как на какое-то заморское диво. Белое, пушистое, дымящееся — непонятно было, что это такое. Некоторые даже нос морщили, принюхиваясь к незнакомому запаху.

Пётр же, самый смелый из всех, набрал деревянной ложкой, осторожно попробовал, и у него аж глаза стали, как блюдца.

— Егор Андреевич, это что за диво-то такое? Вкуснотища какая! — воскликнул он, облизывая ложку.

С этими словами все тут же набросились на пюрешку. Заскребли ложками по мискам, зачавкали, засопели от удовольствия. Даже Прохор не ворчал в этот раз, а усердно жевал молча, только головой кивал своим неведомым мыслям.

— А вы с рыбкой попробуйте — вообще царское кушанье будет! — предложил я, указывая большую тарелку с рыбой.

Прохор поднял большой палец вверх, не в силах говорить с набитым ртом. Аксинья, жуя, аж охала от удовольствия. Все ели так усердно, что аж ложки по плошкам стучали, словно дождь по крыше. Машка рядом улыбалась, поглядывая то на меня, то на довольные лица односельчан.

Я смотрел на их счастливые физиономии и чувствовал какое-то особое удовлетворение. Не от инженерных хитростей, не от механизмов — а от простого человеческого счастья. От того, что люди наедаются досыта чем-то новым, вкусным.

— Барин, — спросил Степан, вытирая рот рукавом, — так это та самая картошка, что мы вот сажали эти дни?

— Она самая, — кивнул я. — Вон полтора-два месяца пройдет, и свой урожай будет.

— Чудеса! — проговорила Аксинья, качая головой. — Кто бы мог подумать, что из этих невзрачных шишек такая благодать получится.

— Но слушайте внимательно, мужики да бабоньки! — я поднял палец вверх, чтобы все меня внимательно выслушали. — Сами запомните, да и детям накажите.

Все притихли, перестали жевать, уставились на меня. Даже малыши, которые крутились у стола, замолчали.

— Когда картошка отцветёт, там такие ягодки появятся — зелёные, как крыжовник. Их есть нельзя ни в коем случае! Ядовитые они, понятно?

Все аж головы вскинули, словно громом поражённые. Прохор даже жевать перестал, кусок так и застыл у него во рту.

— Как же так, барин? — недоумевал Митяй. — Мы ж едим это и вкусно. А тут вдруг отрава?

— Мы-то клубни едим, — терпеливо объяснил я, показывая на остатки пюре. — Это корешки такие. А ягоды — это плоды, вот они-то и есть своего рода отрава. Так что запомните крепко-накрепко и детям скажите, чтоб не вздумали в рот тащить!

Когда все, поблагодарив за вкусную вечерю, разошлись по домам, в деревне ещё долго слышались их голоса. Обсуждали, видно, картофельное чудо, делились впечатлениями.

Мы с Машкой сходили в летний душ. Вода была тёплая от дневного солнца. Я достал кусок мыла, который привёз Фома из города. Оно пахло лепестками роз — нежно, изысканно, совсем не по-деревенски.

— Ну, Фома вот же расстарался! — сказал я, намыливая Машкины плечи. — Небось пол города обыскал, ища такое.

А ночью, уже засыпая глубоко заполночь, я, сплетённый в объятиях с Машкой, думал о том, сколько же ещё всего предстоит сделать. Лесопилка, мельница, может быть, кузница… А потом ещё картофель по всей округе распространить, людей научить его правильно выращивать и готовить.

Машка уже уснула и тихонько дышала у меня на груди, её дыхание щекотало кожу. За окном ухал филин, где-то вдалеке лаяла собака. Обычные деревенские звуки, а для меня — музыка новой жизни, которую я здесь строил по кирпичику, по доске, по картофелине.

И засыпая, я улыбался, чувствуя, как счастье растекается по телу тёплой волной.