Воин-Врач VI

Глава 5 Чародеева плата

Промелькнуло что-то перед самым лицом, обдав тугой волной ветра, блеснуло, плеснув острым холодом, удивило нежданным сейчас свистом хищного тяжёлого железа. Взмыла-взмахнула, как алый хвост гордого горластого кочета, кровь. Много крови.

В ушах стоял гул. Наверное, при желании можно было разобрать слова надрывных криков. И даже узнать голоса́ тех, кто кричал. Но желания не было. Ничего не было, кроме чёрной, тяжкой, нутряной боли.

Павел Петрович. Так звали того полковника в погонах старлея на выгоревшей добела гимнастёрке. Мы с ним встречались там ещё не раз. И говорили. О многом.

Он появлялся в Кабульском госпитале с конвоями и санитарными бортами. Он сопровождал молчаливых героев, которым мне нужно было сохранить жизни. И орал, требуя и угрожая, лишь однажды, в самую первую нашу встречу. До той поры, пока я не взорвался в ответ матом, пообещав выставить его пинками из оперблока, если не заткнётся и не перестанет мешать работать мне и моим людям. И пусть радуется, что руки уже в перчатках, а то бы точно уже давно по морде получил. Неизвестный тогда полковник моментально замолчал, бросив профессионально внимательный взгляд на меня. И второй такой же, на стоявшую за моим плечом жену. Молча хмуро и отрывисто кивнул своим и вышел последним за ними.

Тогда, в тот день, был и ещё один случай. На восьмом часу операции в зал вошли двое: один с камерой, компактной, с буханку чёрного размером, явно не советского производства, и второй с микрофоном. Тот, второй, начал с порога вещать первому что-то про ошибку планирования операции, в результате которой погибло несколько сотен советских солдат, а оставшихся «прямо сейчас, передо мной, спасают афганские врачи, валящиеся с ног от усталости». Больше сказать ничего не успел. Потому что вылетел из дверей спиной вперёд, разевая рот, уронив микрофон. Прямо в руки подоспевших злых коллег полковника. Молча. После того моего удара ногой в живот говорить и даже дышать он не мог довольно долго. Руки я привычно держал поднятыми вверх. В правой была игла в зажиме. В крови были обе.

— Больно это, доктор. Больно. Кажется, будто его боль твоей становится. Знаешь, бывает, как в том кино: вот пуля пролетела — и ага. А ты будто физически чувствуешь, что в тебя, в тебя та пуля ударила. Только живёшь почему-то. Он лежит, спокойный, тихий. А ты стреляешь, бежишь, снова стреляешь, падаешь, опять стреляешь. Мёртвый. Не весь. Но с того не легче, — сухим и колючим как ветер-афганец голосом говорил Павел Петрович. После двух кружек спирта сохранивший совершенно не поменявшийся холодный блеск в глазах. Без эмоций. Без изменения мимики или тона. Как мёртвый.

И я только сейчас его понял.

Железные клыки лихозуба, вцепившиеся мёртвой хваткой в кисть правой руки чуть выше старого белого шрама. Теперь уже точно мёртвой хваткой. Глаза с крошечными зрачками, только что полыхавшие змеиной ледяной злобой, погасли. В отрубленной голове, висевшей на руке. На твёрдой, вытянутой вдоль прямого как струна тела, руке Янки Немого.

В страшно и непривычно медленной последней пляске подёргивалось тощее тело ядовитой твари. Как тот самый кисель, медленно, словно нехотя плескали струйки алого из обрубка шеи. Топтались вокруг чьи-то ноги. А я смотрел на друга-латгала, что в который раз спас жизнь великому князю. И теперь мою. Ценой своей.

Солнце смотрело на нас точно так же, как и мгновение назад. Для него не изменилось ничего. А рядом со мной умер ещё один человек. И на этот раз это оказалось гораздо, несоизмеримо больнее. Я смотрел, как отражалось в его глазах, впервые на моей памяти раскрытых так широко и как-то по-детски наивно, ясное, прозрачно-голубое чистое летнее небо. Оно было одно цвета с ними. Только вот вечное ясное Солнце в них больше не отражалось. На изуродованном давным-давно лице застыла тень счастливой улыбки. Последний раз я видел на нём такую, когда Домна принесла весть о том, что у меня родился сын. Смотреть на это было невыносимо.

Неловко, на четвереньках, я продвинулся чуть вперёд, сдвинув дальше влево тело мелкой смертельно ядовитой твари.

— Прости, друже, что не уберёг. Прости, — два наших голоса, глухих, шелестевших сухой палой листвой, оборвали все звуки вокруг. А нам со Всеславом вдруг впервые стало невозможно, непередаваемо тесно внутри. Из-за полыхнувшей ужасом лесного пожара лютой багрово-чёрной ярости. Которая грозила и, кажется, могла выкинуть из тела обе наших души́. На то, что случилось бы потом, я смотреть не хотел и вряд ли смог бы.

Протянув удивительно твёрдую руку вперёд и чуть вправо, я закрыл навсегда глаза мёртвого друга. В которых уже не было ни Солнца, ни жизни. Посмотрев на свои пальцы, увидел на них кровь. Её, оказывается, тут много было. Но мозг будто отказывался замечать.

Повинуясь какому-то внутреннему приказу, древнему, невероятно древнему даже для Всеславовой памяти, я провёл мокрыми пальцами по нашему лицу, сверху вниз. Будто скрепляя клятву. Или подписывая договор о мести, заключённый с освобожденной душой друга. Воина. Героя.

— Уводите своих.

Сейчас в голосах наших, по-прежнему звучавших в унисон, не было ничего. Ни боли, ни угрозы. Так равнодушно могла бы говорить, пожалуй, только сама Смерть.

— Помощь нужна? — князь, конунг и ярл выдохнули это в один голос, хором.

— Нет. Это наша тризна. Уводите людей. Прости за город, Свен.

— Я дарю тебе его, брат. Ян был хорошим воином. Перкунас удивится, увидев его в своих чертогах не на коне, не в лодье, а с целым городом впридачу. Под вой поверженных врагов, — старый датчанин говорил торжественно и твёрдо. — Богам сегодня будет весело.

— И жарко, — кивнул Чародей, вставая и выпрямляясь в полный рост. Не оборачиваясь на людей за спиной. Глядя на крест на крыше собора. Без злобы или ненависти. С одним лишь смертельным равнодушием.

Мы шли улицей. Слева Вар, справа Гнат. Позади — два десятка нетопырей, молчаливых и хмурых куда хуже обычного. Остальные Рысьины демоны растворились между постройками, выслушав приказы. Которые прозвучали после того, как положили Яна на чистое и сухое место, с трудом согнув в локтях его одеревеневшие руки так, чтобы меч, на котором начинала подсыхать и коричневе́ть змеиная кровь, лёг на грудь, остриём вниз.

Рибе был оцеплен в три кольца. Облавой руководили Гнатовы. После той смертельной ошибки вагров и датчан, слушали их беспрекословно. А о том, где выходили и где могли выходить из-под земли тайные норы лихозубов, поведал Нильс. Оглядываясь на замершего каменным изваянием Всеслава с сочувствием и страхом.

Возле са́мой площади из ворот вышел Ян Стрелок. Оглядел нас, подходивших молча, с одинаковыми лицами.

— Кто?

Он спросил, кажется, зная ответ наверняка. И явно не хотел слышать имя. Потому что сейчас, в эту самую секунду его земляк, друг, брат был ещё живым. Пусть и только для него.

— Янко Немой, — не своим голосом ответил Рысь. Он знал, что этими словами сейчас причинял му́ку старшине стрелков. Но сделать или исправить уже ничего было невозможно.

В одном чудесном старом фильме про лётчиков была точь-в-точь такая же сцена. И боль в глазах взрослых воевавших мужчин там была точно такая же.

Она исказила лицо латгала на миг. На мучительно, нестерпимо долгий миг. А следом за этим мигом нас, чьими глазами смотрела сама Смерть, стало на одного больше.

Ян поднял взор к ярко-голубому небу, которое наверняка видел сейчас бесцветным, серым, как и мы. И заговорил что-то на своём. Губы шевелились с заметным трудом, голоса почти не было слышно. Всеслав скорее по движениям, чем по звуку понимал, что один воин предупреждал Бога о том, что в гости к нему вот-вот поднимется другой воин. И просил принять того ласково, как родича, заслужившего лучшей доли. И обещал богатую жертву. Небывало богатую. Когда слова закончились, кулаками в грудь напротив сердца ударили одновременно мы все. Принимая эту клятву и деля её на всех, близких и далёких, видимых и невидимых. Как и до́лжно воинам, давно ставшим друзьями и братьями.

— Пусть выйдет та гадина, что прислала ко мне своего мелкого червя.

Всеслав выходил из-за угла терема, появляясь на виду у собора, ставшего змеиным клубком. Или бывшего им уже давно. Голоса наши звучали всё так же, слитно, едино, и слышны были наверняка далеко.

Гнат только поморщился, услышав приказ. Но, зная друга дольше прочих, не сказал ни слова. Потому что в словах уже не было ни надобности, ни смысла. Ни в чьих, кроме Чародеевых, что летели над соборной площадью.

Храм снова огрызнулся стрелами. Вряд ли Святой Николай одобрил бы подобное поведение своих слуг и учеников. Да только в соборе наверняка сидели те, кто почитал хозяином и учителем совсем не его.

Свистнувшие клинки, княжий и один из Рысьиных, сбили стрелы. Осторожно, с умом, так, чтобы обломанные наконечники не прилетели в лицо. Латные рукавицы и кольчуга берегли тело и ладони. Из церкви стреляли и залпами, и по очереди. Но с одним и тем же результатом. Точнее, без всякого.

— Я последний раз позволяю тебе, гнида, выйти ко мне самому, — для того, чтобы сбить дыхание, князю надо было махать руками гораздо дольше.

— Зачщщщем? — свистящее шипение прозвучало, кажется, из всех окон разом.

— Чтобы сдохнуть первому и быстро. Иначе смерть будет долгой.

— Ты хочешшшь напугать меня болью, ссссмертный? — я прямо как наяву видел мерзкую змеиную ухмылку говорившего. Не имея никакого представления о том, как выглядел тот, кто там шипел из собора. Но это не имело ни малейшего значения.

— Я предупреждаю. Я, Всеслав Полоцкий. Тот, кто впервые за сотни лет из живых и здоровых убивал ваших ворлоков, пристов и магистров. Это скучно. Может, с тобой веселее будет, трусливый северный червь, маг Хайд?

Слышно было, как кричали что-то шведы далеко на реке. Как лаяли, захлёбываясь, собаки в лесу, которых тоже забрали из города. Как взволнованно, высоко, но негромко спросил о чём-то кто-то за стенами собора. Но в остальном над площадью висела тишина. Стоял, чуть разведя в стороны отцов и Гнатов мечи, Всеслав. Видя, казалось всё вокруг и позади себя. Или чуя.

— Кто⁈ Откуда ты знаешшшь⁈

— Выйди, мразь. И я провожу тебя к тем, кто мне рассказал о тебе. В аду будете выяснять, кто из вас главнее. Здесь, на моей земле, вы все — черви.

— Это не твоя земля, руссс! — после скрипа и скрежета явно тяжёлых засовов, одна из высоких воро́тин приоткрылась и выпустила на белый свет шипевшего.

Высокий, статный, со Всеслава ростом, он был лыс, бледен и сух. Но наверняка быстр по-змеиному. И подпускать его близко было опасно.

— Моя, тварь. Мой брат, великий конунг Свен Эстридсон, подарил мне этот город.

— Как ты прошшшёл Шшшлесссвиг? — он двигался плавно, с какой-то нечеловеческой, пугавшей грацией. Будто проскакивая-пропуская один-два аршина, появляясь всё ближе, чем должен был бы.

— Нет больше Шлезвига.

— Шшшто⁈

— Всссё! — не удержался Чародей. — Нету, говорю. Был город — и нету. Бывает такое. Или латинян многие тыщи полезут в чужую страну непрошеными, и тоже пропадают. Почти все. Только го́ловы их потом покаянные домой приносит течением. Так и Шлезвиг. От магистра Джаспера, которого там Гаспаром на франкский лад зачем-то звали, привет тебе.

— Шшшто? — теперь шипение звучало чуть растерянно. Если змея вообще может растеряться.

— Вот заладил-то… Всссё, говорю же! Привет передавал, в гости звал тебя Джаспер. Сейчас и свидитесь.

— Где? — он остановился. Поворачивая медленно голову из стороны в сторону, потягивая воздух носом. Странно вздёрнутым, острым и почти без спинки. От чего морда была ещё сильнее похожа на змеиную. И всё дольше задерживался на правой, наветренной стороне. Больше медлить было нельзя.

— Стоять, паскуда! — врезал по ушам каждому на площади и в соборе рык великого князя.

Плывший, словно не отрывая ног от утоптанной земли, маг дёрнулся, сбился с шага. Но не остановился. А Всеслав сделал осторожный, маленький шажок назад.

— Ты сссам призвал меня, руссс. Теперь не сбежишшшь! Примешшшь волю Великого Тёмного Князя! — глаза почти без зрачков, хоть на таком расстоянии этого и не было видно, впились в нас. Наверное, это должно было походить на гипнотический взгляд удава на кролика. Но только кроликов тут не было. Был волк.

— Я сам великий князь, змеиное отродье. И воля у меня своя. И на моей земле другой нет, не было и не будет! — рокотало набатом над площадью. А он был крепок, этот маг. Любой, кого я знал, или замер бы на месте, разинув рот. Или бежал в обратную сторону. А этот только чуть скорость сбавил.

— Сейчассс посссмотрим, — оскалился он.

— Нет. Уже не посмотришь. Волею моих Богов — сгинь, лихозубый бес!

Отцов меч поднялся и указал точно в середину груди лысого. Который лишь прибавил скорости. Но слова «нет, не было и не будет» были сигналом запалить фитили. А «бес» — к выстрелу. Первому, с которого всё должно было начаться. И Ян снова не подвёл.

Еле заметный дымный след за чёрным хвостовиком, что вылетел из глубины чьей-то горницы на втором поверхе-этаже, в сотне с лишним шагов от скользившего через площадь зме́я, видели, наверное только мы. Ну, и другие Яновы. И нетопыри, наверняка уже разинувшие рты и зажавшие уши, как на учениях. Те, кто смотрел в эту сторону из-за спины мага Хайда, увидели лишь, как по взмаху меча русского князя лысого смело с ног так, будто конь в грудь лягнул обоими копытами. А потом никто из них ничего не понял и уже не увидел.

Допросив старшину торговой стражи, умолявшего пришить ему ногу, или хотя бы отдать, чтобы он мог похоронить её по-людски, мы узнали многое. Сведения такие бывают ох как полезны, если достаются людям знающим и опытным. Рысь и его десятники были и теми, и другими. Только вот насчёт того, как толмачить кличку-прозвание мага, разошлись во мнениях. Один говорил, что у них так землю измеряют, вроде нашей десятины. Другой — что так зовётся у англов выделанная шкура. Третий — что этим словом там говорят «спрятаться, притаиться». К одному мнению так и не пришли. Не пришёл к нему и сам маг.

Грянул нежданный в летний полдень при чистом небе гром. Да так, что качнулись стоявшие вкруг площади домА, а несколько прилавков и пару телег, стоявших вблизи, разнесло на доски и щепки. А когда чуть развеялся серо-белый дым, стала заметна фигура русского князя. Он стоял на одном колене, склонив голову за руками, скрещенными перед собой. Сжатые кулаки держали два меча, лезвия которых шли параллельно предплечьям, и со стороны казалось, что это разворачивались светлые блестящие узкие крылья.

На том месте, где вот только что был подбиравшийся к Чародею лихозубый бес, дымилась земля. В яме, куда можно было бы и телегу загнать, вместе с конём. Только самого мага не было ни в той яме, ни рядом, ни в отдалении. С верхних окон собора это было видно отчётливо. Северный колдун Хайд спрятался. Да ловко так. Раскидав всю свою шкуру вместе с костями и требухой почти на целую десятину. Кто-то в соборе, кого, видимо, причастило в морду кусочком бенедиктинца, заходился в крике, срываясь на визг.

Чародей поднялся на обе ноги и привычно встряхнул резким движением мечи, как после схватки, чтобы сбросить вражью кровь с доброго железа. Но прятать их не стал. Послушал чуть, как к завывавшему в храме добавилась ещё пара-тройка. Наверное, отошли чуть, ещё что-то от пастыря змеиного внутри разглядели. Стрелять оттуда, кажется, было уже некому. Всеслав развернулся и спокойно зашагал с площади прочь. И лишь дойдя до того угла, из-за которого выходил навстречу частично испарившемуся магу, покосился за спину. И прорычал:

— Быть месту сему пусту!