Воин-Врач VI

Глава 24 Подарок Арконы

Эдвин, появившийся утром, передав нам с Рысью приглашение от Семерых Старших, выглядел неожиданно. Привычные косы были распущены, отмыты и расчёсаны, как и борода, а в глазах светилось какое-то благостное умиротворение. «Будто Боженька в темя поцеловал», как иронично отметил Гнат. Да, похоже было.

Мы ночевали в длинном общинном доме, вместе с несколькими десятками нетопырей. И парой десятков ещё каких-то граждан самого разного и зачастую довольно странного вида. Были здесь и белоголовые северяне-викинги, и темноволосые выходцы с юга. Попадались и смуглые черноглазые брюнеты с узкими щёлками глаз, похожие на монголов или, к примеру, якутов. Но представить себе, как в этом времени можно было за одну жизнь преодолеть путь в шесть с лишним тысяч километров было для меня и Всеслава трудновато. Хотя, Хару же нашёл где-то того толмача с языка Сун? Значит, китайцы как-то умудрялись распространяться по миру уже сейчас, пусть и не так эпидемически, как в моём времени. Стало быть и монголам ничего не мешало поступать так же. Хоть и верилось, конечно, с трудом.

Среди гостей острова Руяна в общинных домах были только мужчины. И путь на белые скалы был открыт не всем. Как послушники и волхвы определяли, кого пускать на берег, кого — в общинный дом, а кого — к святилищу, понять было ещё труднее. Но все те наши и шведы, кого оставили на лодьях, спорить и возмущаться и не подумали. В этих краях авторитет жрецов Святовита был запредельным, да и не только в этих. Я сам видел, как одного разбушевавшегося было норвега утихомирил субтильного вида паренёк, подошедший, глянувший покрытому шрамами бородачу в глаза и сказавший тихо несколько слов. А потом взявший его за руку и проводивший на драккар. С которого спускаться больше не велел, сказав, что Великий и его жрецы не рады этому гостю, и раньше, чем через три зимы, возвращаться не велел. Я видел, что в глазах викинга, что шёл следом за юношей, не было ничего. И никого. Видимо, здесь умели владеть гипнозом куда лучше, чем Всеслав.

Остальные гости почти не разговаривали друг с другом, ограничиваясь парой-тройкой фраз, в пределах вежливости. Все они чем-то были похожи между собой. Выглядели так, будто каждого из них привела в эти святые места какая-то неодолимая сила, и именно здесь и только здесь ожидали они найти что-то очень важное. Вспомнились читанные в прошлой жизни книги о староверах, что бродили по Руси, от обители к обители, от храма к храму, называвших себя «взыскующими града». Почему-то именно это определение выдала моя память, пытаясь как-то охарактеризовать здешних паломников.

Проводив нас до высокого деревянного дома на скале, Эдвин склонил голову и остался на крыльце. А мы прошли дальше. Там был темный и тесноватый коридорчик-сени, а за ним — большой зал, в котором и дожидались нас позвавшие. И не только они.

На лавочке меж двух окошек, затянутых чем-то вроде рыбьей кожи, сидели граф Энгельгард, Милонега и Заслав. И более-менее спокойным выглядел только мальчик. Мать его теребила платок, то складывая, то расправляя его на коленях. Энгель был хмурым, тщетно стараясь скрыть растерянность. Один из стариков показал Гнату, чтоб проходил к ожидавшим, а великого князя поманил Стоислав. Как и признал-то, по запаху, что ли? Хотя можно было даже не сомневаться — тайн и сокровенных знаний, не доступных прочим, у этих семерых было в избытке, а у самого старшего из них и того больше.

— Здравствуй, Всеслав. И ты, Гнат, здрав будь, — приветствовал нас старейшина.

Рысь, не успевший дойти то лавки, повернулся и поклонился ему до земли, коснувшись пола. Чародей склонил голову. Он стоял на расстоянии чуть больше пары метров от лавки, с которой глядело на нас семь пар глаз. Одна из которых была белой. Троица с Рачьей бухты и воевода остались позади.

— Не знаю, выйдет ли задуманное нами. Не стану и обещать благого исхода. Но, как ты, Серый Волк, говоришь, попробовать надо обязательно, — Стоислав улыбнулся. Второй раз за три встречи. Если вчерашнюю считать за одну, сперва у одного огня, большого и неугасимого, а потом у второго, малого, где вели некоторое время молчаливый разговор четыре души на троих.

— На моей памяти последний раз такое выходило с Хельги Мудрым. У вас Олегом помнят его. Того, кто хитрых ромеев перехитрил, на лодьях по́суху ходить умел, прирастил Русь землями от севера до юга. В нём тоже две души жило, — эти слова он произнёс значительно тише, так, что услышать их могли только его соседи по лавке. И мы.

Я, если можно так выразиться, едва наружу из великого князя не выпал, услышав это. Речь Великого Волхва лилась ровно, спокойно, говорил он неторопливо, без спешки. Такие вещи, от которых ум за разум заходил, а вопросов вмиг появлялось больше, много больше того, что было сказано. Сколько ж тебе лет, дедушка, если с Вещим Олегом, полтораста с лишним лет как покойником, что-то последний раз выходило на твоей памяти? И что бы это могло быть? Всеслав моё изумление разделял полностью, но выдавала это лишь едва дрогнувшая левая бровь и будто бы зазудевший шрам над правой, который так захотелось почесать, как всегда в минуты крепких раздумий. Но Чародей стоял смирно, не шевелясь, внимательно слушая дальше.

— Второй тот тоже лекарем был великим. Звали его так же, как великого воина прошлого, Александром. Ещё прозвание у него было в честь Ярилина цвета, — темп повествования не менялся.

«Ярилин цвет?» — в недоумении спросил я князя. «Вишня?» — растерянно предположил он. Вишневский⁈

— Он ещё удумал дёготь с маслом клещевины мешать, да на раны наносить. С тех пор и мы так делаем. Доброе снадобье, многим жизни спасло за столько-то лет, — продолжал Стоислав. А мне остро захотелось влезть с вопросом насчёт отчества, узнать, Александрович или Васильевич? В этом времени, как и две сотни лет тому назад, отчества в ходу особенно не были, но великих-то князей именовали по ним? Почему-то тогда мне именно это казалось самым важным. Будто мозг зацепился хоть за что-то знакомое и очень боялся упустить эту малость, запутаться и свалиться в пропасть неведомого.

— А после него больше ни один, чуром Святовитовым отмеченный, даром овладеть не смог. Ингварю, баловню жадному, не довели Боги. Святославу, сыну его, позволили, да не вышло у князя-пардуса. Того, кто с ним в одном теле жил, ромейским именем звали, Николай.

Эту новость мозг принял уже как нечто само собой разумеющее. Традиция, мол, была такая у предков — легендарных врачей в князей славянских подселять. И как-то уже не до отчества было. Николай и Николай. Пирогов? Бурденко? Амосов? Бакулев? Александров? Какая разница?

— Но в Святославе свой дух ярый силён был, мало воли другому давал. Вы же, как Буривой сказывал, едва ли не сами выбираете, кто руками водить будет? — белые глаза снова смотрели нам глубоко внутрь души. Каждой. Всеслав кивнул.

— Может, и получится тогда, — слышать в голосе древнего старика непонятного возраста, того, кто управлял ветром, водой и огнём, того, чьи младшие ученики парой слов превращали в бессловесных телко́в матёрых воинов, сомнение и неуверенность было, мягко говоря, тревожно. Очень.

Старец легко поднялся с лавки, будто пустив «волну» — коллеги по обе стороны от него тоже встали, с едва заметной задержкой, друг за другом. Смотрелось внушительно. Тренировались, наверное. Лет триста.

— Ступай за мной, Всеслав, — велел белоглазый, обходя великого князя. Так, словно видел его. Мы пошли следом

Рысь, повинуясь величественному жесту Стоислава, отступил на два шага назад от замершей четы Энгельгардов. И посмотрел на друга детства с явной тревогой, чуть виновато. Будто понимая, что пойди с этими очень непростыми дедушками что-то не так, он ничем не сможет помочь ему. И себе.

— Сядьте чуть поодаль от мальчика, — сказал Великий Волхв графу и графине. У которых на лицах ни кровинки не было. Платок в руках Милонеги прервал пляску, сжатый так крепко, что пальцы побелели.

— Мы, Всеслав, хвалу Святовиту петь станем. А ты ладони на него наложишь. И попробуешь слушать ими. Или глядеть. Я не сумею лучше объяснить. Вы… Ты, гость дорогой, лучше нашего знаешь, что там увидеть должен, — продолжил он. Особо понятнее не стало, но было ясно, что обращался дед ко мне.

«Давай, друже, веди. Глядишь, и узнаем, что за дар у Олега Вещего был. Интересно же», — «отступая», сказал Чародей. А я кивнул Стоиславу. Отметив, что он чуть вздрогнул, будто как-то почуяв «смену игроков на поле».

Шестеро старцев за нашими спинами стояли полукругом. Я опустился на корточки перед лавкой меж двух подслеповатых окошек. На которой между белыми от тревоги родителями сидел и доверчиво смотрел на меня почти тёзка. Пятилетний мальчишка, которого отшвырнул когда-то с пути саксонский всадник, захватывая вагрское поселение в Экерне, Рачьей бухте. Мать которого приглянулась потом графу, что оказался больше строителем, чем воином. И так робел и смущался, пытаясь говорить с ней на её родном языке. И запретил воинам короля самоуправство в землях, что считал своими. Где старался править честно и справедливо, почти так же, как князь русов, которого здоровый сакс ощутимо побаивался. И не он один.

Стоислав положил ладони мне на плечи. Стало неожиданно тяжело, да так, будто не сухие старческие руки легли на них, а две балки двутавровых. Длинных. А за спинами нашими зазвучали голоса. Выводя странный непонятный речитатив, чем-то похожий на ту песню, что пел-рыдал возле белых скал Арконы сошедший на берег Эдвин Дикий, язычник с далёкого острова. А потом я, кажется, начал понимать слова.

Голоса сочетались, переплетались, накладывались друг на друга, усиливая какие-то отдельные слова и фразы. Заговорил и сам Великий Волхв. Он не пел, а именно проговаривал отчётливо малую часть, некоторые слова. Которых ни я, ни Всеслав совершенно точно никогда не слышали и не знали. Но понимали. Среди них были «честь», «сила», «правда» и «видеть». Хотя перевод был очень приблизительным. Как если впервые выпавший снег назвать просто белым. А боль при мигрени или почечной колике просто сильной. Смысл примерно ясен, но лишь примерно. А в деталях и подробностях, как мы с князем прекрасно знали, могло крыться очень многое.

«Смотри, чтобы нести благо во имя чести и правды, во славу Великих» — внезапно сложился смысл фразы в голове. И слово «смотри» будто пульсировало, жгло. И я посмотрел. И увидел.

Мальчишка не шевелился. По щекам его текли слёзы, но мать с отцом, с тем, кого он привык звать батькой, велели слушаться стариков и того высокого дядьку с серо-зелёными глазами, что сейчас меняли цвет. И он слушался. Не шевелился. Только всхлипывал тихонько от страха. И мне стало его вдруг так жалко, как никого и никогда до этого. Хотя нет, с сыновьями было так. Когда старший умирал от пневмонии. Года три ему было. Лида, заведующая инфекционным отделением, тогда дала ему сульфаметоксазол. И у него начался анафилактический шок. Или когда у младшего развился остеомиелит, острый, который даже я пропустил, не разглядев сразу, упустив время и чуть не упустив сына. У них были точно такие же глаза. Им было очень страшно. Но они мне верили.

— Спи, Заслав, — хрипло сказал я, вспоминая, как делал великий князь, пользуясь своим гипнозом. И провёл ладонью перед лицом мальчика. Рука была тяжёлая, как рельс. Веки его опустились рывком, только что не хлопнув, как крышка погреба.

— Легче, Всеслав. В тебе сейчас не только твоя сила, — проговорил за спиной слепой старик. Напряжённо, будто лодью на волоке тянул. Один.

Я кивнул, приложил правую ладонь на сустав крепко спавшего сидя мальчишки… И обмер.

Я видел бесчисленное множество рентгеновских снимков. Видел снимки УЗИ, начиная от самых первых, отвратительного качества. Протоколы и снимки МРТ и КТ, до самых последних, ультрасовременных, где было видно вообще всё, в мельчайших деталях и подробностях. Сейчас было похоже. Только лучше.

Перед глазами были вертлужная впадина и головка бедренной кости. По их расположению было ясно, что это задневерхний подвывих бедра. Его ещё подвздошным называют в литературе и пособиях. Только выглядел он не так, будто случился несколько лет назад, а словно произошёл только что. Видимо, в момент удара древком копья мальчик как раз поднял ножку для следующего шага, а сделать его уже не успел, сбитый ударом. Не было видно ни разрушения сустава, ни атрофии мышц. Наверное, то, что дети всегда были шустрыми и энергичными, помогло. Да, он берёг ногу при ходьбе, но критичного нарушения в мускулах я не заметил, хотя смотрел очень внимательно. Это совсем не походило на привычную клиническую картину хронического вывиха или дисплазии. То, что ладонь «видела» всё лучше, чем самые современные аппараты моего прошлого будущего, почему-то не смущало. И как именно это работало — не интересовало вовсе. Работает — не мешай. Я знал, как поставить его на ноги, на обе, твёрдо и уверенно. И насчёт «знал», и насчёт «на́ ноги».

— Гнат, — голос был сдавленным и каким-то вибрирующим. Говорить было тоже тяжело. Рысь возник рядом мгновенно. — Смотри, придержать его нужно. Крепко, но так, чтоб не поломать. Шевелиться он не должен вовсе.

Друг кивнул отрывисто. В глазах его что-то очень настораживало, но думать об этом было совершенно некогда. Мало ли, когда откажет этот сканер в ладони? Сейчас замолчат дедушки — и я ослепну. Нет, памяти, и моя, и встревоженная Всеславова, наверняка сохранили «снимки» навечно, но упускать такую возможность было бы глупо и обидно.

Заслава положил на лавку, головой к матери, которая искусала губы в кровь, ногами к Энгелю, который, кажется, не падал в обморок только потому, что просто забыл. Ногу мальчишки свесил с лавки. Сидение на удачу было высоким, до пола ступня не доставала. И нога прямо на глазах стала выпрямляться. Странно, обычно мышцы даже при общем наркозе расслабляются минут через пятнадцать-двадцать, а не вот так, сразу. Хотя это совсем не единственная странность за сегодня, одной больше, одной меньше…

Показав Гнату, как именно и где нужно было фиксировать мальчика, я согнул его ногу в бедре и колене. Основанием левой ладони упёрся в подколенную ямку, а правой рукой чуть повернул голень. И даже не «глядя ладонью» увидел, как подходит головка кости ко впадине и входит в неё со щелчком. От которого подскочили мать и отец Заслава. А Рысь только икнул, но не сдвинулся ни на миллиметр. Проведя над суставом рукой, проверил: да, всё было в порядке. Дело было за малым — найти где-нибудь поблизости шину Белера, чтоб вытянуть ногу и исключить возможность того, что подвижный мальчонка случайно испортит мне всю работу, а себе походку. Но додумать эту мысль я не успел. Потому что упал и выключился, как телевизор из розетки.

— Хельги так не мог, — раздался голос.

Я стоял на краю той самой площадки, где вокруг негасимого костра выстроились кольцом вечные чуры-истуканы. Рядом был Стоислав. Зрячий. Его ярко-голубые глаза на старом лице смотрелись непривычно и невероятно.

— Он жив? — спросил я первое, что пришло на ум.

— Гляди-ка, и впрямь не о себе первые слова, — усмехнулся старик. — Ладно с ними всё, и с мальцом, и со Всеславом. Мордатый сакс только с лавки опал, дух от него едва не отлетел от переживаний. Впечатлительный оказался, а так с виду и не подумаешь.

— Заслава перевязать надо туго, чтоб ногой не дёрнул, как в себя придёт, — продолжил я говорить о том, что считал главным и единственно важном.

— Охолони малость, гость далёкий, — выставил ладони дед, не прекращая улыбаться. — Мы пока здесь беседы ведём, там, в дому́, мига малого не пройдёт. А как воротимся — сам всё и сладишь. Чую, вернее тебя ни у кого не выйдет. Много, знать, довелось людей исцелять?

Наверное, там тоже был какой-то гипноз или что-то вроде того. Глядя в небесно-голубые чистые глаза древней души, я начал говорить. Вспоминая давно позабытые мелочи и детали, о которых, кажется, и сам не знал. О родителях, о войне, о голоде и холоде, самых ярких воспоминаниях детства. Об учёбе и работе, которых в жизни мой было больше всего. О жёнах и детях. О стране и мире. Обо всём, что знал, что видел и что оставил там, в своём прошлом будущем. Стоислав слушал невероятно внимательно и чутко, редкими вопросами подстёгивая и направляя эту скачку воспоминаний. Я только потом задумался о том, что «скачка» в том случае могла быть и от слова «скакать», и от «скачивать». Дед явно очень внимательно запоминал услышанное, анализировал и сравнивал, наверное, с тем, что уже знал до меня. Что могла знать всеведущая душа Великого Волхва, какие возможности были доступны ему — почему-то даже думать не хотелось.

А потом, будто отдариваясь за то, что узнал от меня, заговорил и он.

— Славка!

Рысьин голос начался с низкого глубокого утробного свиста-рокота, длившегося несколько секунд, потом зазвучал странный мычащий гул, и лишь к последней «а» в имени друга скорость звука вернулась к привычной, нормальной. За это время я успел увидеть по пути в тело, что стояло на коленях возле лавки, как поклонился шести старикам в белых одеяниях Всеслав. И будто по невидимой лестнице спустился из-под высоких стропил вниз. Как раз в то время, в какое я появился посреди зала. К замершей фигуре великого князя мы подошли одновременно, обнявшись за плечи. Искренне радуясь встрече. И тому, что истории суждено было продолжиться.

Меня в тело провожал Великий Волхв, глаза которого теряли цвет, становясь белыми, как вечное «волчье солнышко». Князя — шестеро Старших, глядя на него, как на любимого сына, защитившего диплом. Слева начал клониться к полу закативший невероятно давно или вот только мгновение назад глаза Энгель. Ускорила свой полёт слеза Милонеги, упав на тёмное пятно синяка одной её руки, оставленное пальцами другой. Платок, выскользнувший, когда щёлкнула сочно кость её сына, вставая на место, почти долетел до тёсаных плах пола.

— Тут я, не кричи, — сказал Чародей, открывая глаза. Глядя на крепко спавшего почти тёзку. Поймав левой рукой сползавшего с лавки саксонского зодчего. Ещё до того, как распахнулись его собственные веки.

— Хвала Богам! — прошептал Гнатка, и взгляд его скакал по Всеславовой фигуре, будто проверяя: жив ли? Цел ли? Тот ли? Всё чаще возвращаясь к глазам друга детства. В которых пропадало, затухая, оранжево-жёлтое пламя. Оставляя лишь привычный солнечный ободок вокруг зрачка.

— И не говори, друже, — выдохнул великий князь. Тогда ещё не знавший, что дар Старых Богов станет проклятием.