Воин-Врач V

Глава 2 Эхо давних времен

— Лихозуба взяли. Живьём. Славная добыча, редкая, — Ставр продолжал протирать тряпицей вырванные и вырезанные из чужого рта зубы. И уже второй откладывал отдельно, не в кошель.

— Кого? — таким изумлённым Всеслав не видел друга ни разу за всю их совместную биографию.

— Лихозуба, — хмуро повторил безногий, присматриваясь к очередному белому трофею очень внимательно. Его он тоже отложил в сторону, продолжая говорить. — Белого Бога слуги их ещё лихозубыми бесами звать стали. И не сильно ошибались. Бесы и есть, самые настоящие. Бывало, по нескольку сотен разменивали на одну такую тварь.

— Их же не бывает… Это страшилки бабьи, — выдохнул Гнат еле слышно, как человек, у которого начала разваливаться на куски привычная картина мира. И он пытался цепляться за те куски, знакомые и понятные. Потому что за ними открывался мрак и ужас непознанного.

— А тут сплошь они одни и собрались, страшилки-то, — с невообразимой задумчиво-отрешённой брюзгливостью парировал ветеран, — нетопыри трёх колен, Чародей-оборотень, да лихозуб вон живой… пока. Одно к одному. Кроме тебя. Смешилка бабья.

Очередная издёвка-провокация безногого пролетела мимо онемевшего Гната, как стрела сквозь густой туман, незамеченной.

— Последнего живьём лет полтораста назад взяли, да с лихом. Не успели повыспросить ладом да толком тогда. Стамир говорил: коренными зубами тот тогда язык себе сжевал да кровью изошёл. Так, что наши и рядом стоя не учуяли, пока с лица не спал, да не обмяк в цепях, — дед говорил размеренно, как былину пел. Судя по круглым глазам, этой истории не знал даже верный Гарасим. Гнатовы — тем более.

— Полтораста с лихом? Это что ж выходит… — Рысь всегда умел выделять главное. Даже с вытаращенными глазами и разинутым ртом.

— То и выходит, — буркнул дед, бросив на воеводу резкий короткий взгляд. Кажется, одобрительный. — Олег Вещий вот на такую же змеюку наступил тогда. Не имел он привычки по жальникам да курганам босиком шляться, как волхвы потом придумали. Под ноги да по сторонам кругом тоже смотрел в оба — не чета нынешним.

Ставр явно был готов оседлать любимого конька «Нонеча не то, что давеча», но неожиданно сменил тон.

— К тебе, Гнат, упрёка нет и быть не может. Сроду не бывало, чтоб живого лихозуба нетопыри в ближнем бою брали два к одному. Тогда, на Ладоге, говорили, четыре десятка полегло, а там из первейших были люди, не то, что…

Ветеран, будто почуяв, что разговор снова свернул не ко времени в привычное ему стариковское русло, замолчал.

— Небывальщина, — проговорил Рысь, даже не стараясь придать привычный невозмутимый вид лицу.

— Гришке с Ванькой про то расскажи, — буркнул старик, дёрнув бородой поочерёдно в сторону мертвецов. — Вечная им память, справные были вои. А тебе, воевода Гнат Рысь, поклон мой и уважение. Со шлеёй-то это ловко ты. Да и повезло тебе крепко, что грабку-то ему ножами мало, что напрочь не отняли.

Хвалить кого-либо долго старый убийца не умел и учиться явно не планировал.

— И тебе, княже, поклон. Знатно ты приложил паскуду, по сию пору треск в ушах от ходули-то его. Не сробел. Мало кто, говорили, в глаза им, змеям, глянув, да на зубы, коленками не слабел. А ты, вон, сам его расслабил-подломил. Вот уж и вправду из чудес чудо, — он явно до конца не верил в случившееся, даже закончив перебирать вражьи зубы, из которых в стороне лежало уже пять.

— Вели страже в три кольца стать, чтоб в одном, двух и трёх перестрелах, — будто опомнившись, прохрипел Ставр воеводе. — Самых зрячих на холмы да сосны загони. Они, твари эти, по одной не ползают, не меньше трёх в клубке бывает. Как спознают, что живой их у нас — беда будет.

— Уже, сразу, — ко Гнату медленно, но возвращались привычные собранность и невозмутимость.

— Добро. Восемь десятков вёрст пройти осталось. Это водой, берегом много больше. Про нападение что известно? — похоже, дед решил провести совещание-планёрку прямо над неподвижным лихозубом. Хотя какие там теперь зубы, одно лихо и осталось.

— Засидки давно сделаны, по уму. Трава на плетнях, дёрном крытых, вовсе неразличимая. На двух чуть подвяла — не то полить забыли, не то ещё что. По ним и обнаружили. Как только полезли из-под них оружные — всех и взяли. А их, паскуд, ещё три отряда по берегу таилось, успели стрельнуть, — Рысь говорил спокойно, хоть и без удовольствия.

— Видал я те засидки, — кивнул Ставр. — На княжьи зимние, с намороженным льдом, похожа задумка. А вообще давишний способ, ещё до Рюрика так торговых гостей, бывало, встречали. И не найти ведь, пока сами не полезут.

— Гнат, разошли конных по хуторам вокруг, где кузни есть, — вступил наконец в разговор Всеслав. Подсмотрев в моей памяти кое-что из арсенала сапёров Великой отечественной. И тут же адаптировав под Средние века. — Пусть сладят вроде иголок или гвоздей, но с палец толщиной и длиной с локоть. Десятка два. К шестам примотать, дозорным выдать, кто по берегу пойдёт. Будут идти да под ноги тыкать, где что заподозрят.

— Долго выйдет, — с сомнением глядя на князя протянул Ставр.

— Я так понял, с этими зубастыми быстро можно только на тот свет. Я не спешу, — отозвался Чародей, глядя, как воевода втолковывал что-то двум своим, ставя задачу, объясняя на пальцах. И локтях.

— Верно говоришь, княже, — кивнул ветеран. — Вот гляди-ка.

И он начал по одному поднимать пять выдернутых зубов.

— В этих трёх — отрава лютая. Самим им не грозит она, привычные они к ней, а другому кому малой капли хватит, как Гришке вон. И спасения от неё нету. В каждом зубе — сотни по три смертей, если с запасом даже брать. В этом вот — иголок малых пучок, видишь? Тем же ядом мазну́ть, в сапог или на перила положить — и всё. А ещё, говорят, мастера они трубки ладить из веток, да иглами теми плеваться из них. А такую диковину я сам и не видал, слышал только от стариков.

Из последнего зуба он извлёк, поддев ножом, что-то наподобие серебристого шарика с горошину размером, осмотрел его внимательно и то ли нажал, то ли повернул. А шарик рассы́пался, превратившись то ли в толстую нитку, то ли в тонкую струну, длиной в полторы пяди или около тридцати сантиметров.

— Кованая, — с тайным восхищением произнёс старый диверсант, держа в тёмных пальцах небывалую редкость. — Тонкая работа. Можно голову отхватить, можно деревце спилить, или руки-ноги, как ты, княже, своей проволокой.

Я присмотрелся. Это и вправду была цепь, но кто мог сковать такую без микроскопа? И кто сварил такую сталь, чтоб при таком малом сечении пилила кости? Вопросов с каждой минутой становилось всё больше.

— Давай-ка с начала самого, дядька Ставр, — попросил Всеслав. Именно попросил, а не повелел и не приказал. Потому что был твёрдо уверен: не дёрни чуйка старого безногого убийцу на берег — приказывать и повелевать было бы некому.

— Буривоя бы попросить, да они с Яром в Полоцке давно, сбитнем, поди, наливаются да всеславовкой, — оптимизмом и человеколюбием Ставр по-прежнему не поражал. Но и ломаться долго не стал. А тех вещей, о каких он поведал, хватило бы фантастам и прочим альтернативным историкам моего времени для того, чтоб вконец разувериться в себе и пойти в слесаря́ или дворники. Такой истории не один летописец не выдумал бы. И ни один голливудский музыкант-учитель-журналист-конспиролог с «коричневой» фамилией, по чьим бестселлерам снимали картины с Томом Хэнксом в главной роли.

— Давняя история, братцы, древняя. Белого Бога слуги их и бесами кличут, и детьми нечистого, и даже первородным злом. Наши же издавна врагами звали. Слыхал я от стариков, что, дескать, те, кто давным-давно отправляли с наших земель воинов в полуночную да закатную стороны, велели змеезубых сторожиться да убивать везде, где ни встретят. Тех вон, что смирно лежат, разуть да глянуть — наверняка на левой ступне знак их выжженный будет, вроде змейки. Давно обычай тот взяли, народ клеймить, как скотину. И всё равно находятся слуги и рабы для них. Страх с человеком жуткие вещи вытворяет.

Рассказ безногого лился мерно и спокойно. Но прежде, чем начать его, он проследил, чтобы перевязанного лихозуба стянули доставленными с насадов цепями по рукам и ногам, в рот ему самолично запихнул деревяшку, да не ветку свежую с дерева, а кусок ясеневого древка от копья, сухой и твёрдый, как камень. Такой и с зубами-то не больно разгрызёшь. А потом затолкал в уши растопленного и начавшего застывать воску, щедро, от души. Затем натянул на голову безразличному внешне бывшему припадочному мешок. И только после этого начал говорить.

— Потом, говорили, опять они шкуры да личины сменили, змеи эти. Был в латинских землях паренёк один. Уверовал он крепко в Белого Бога, решив твёрдо, что с остальными каши не сваришь. Поселился в пещерке возле озерца. Начал к нему народец ходить, за волхва его почитая. Монахи из соседней обители прознали о том, да зазвали отшельника к себе настоятелем. Он пришёл. Да в вопросах и взглядах богословских разминулись они. Монахи были уверены, что работать должны послушники и прихожане, а их святой долг — духовные песни петь, жрать да спать вволю. А новый настоятель велел всем трудиться, а жирным соням да жадинам-скопидомам вдвое крепче…

— А дальше? — как-то по-детски прозвучало от кого-то из Гнатовых.

— Так ясное дело. Отравили монаха того, отшельника-то. Всегда так было: наладился один жить — один и живи. Но с этим-то ещё хуже вышло. Монастырь-то тот одним из лихозубьих оказался. Они давно смекнули, что в их старую сказку не верят уже. Про того весёлого Бога, которого гиганты сожрали, а отец его, самый главный Бог, вроде батьки-Перуна нашего, обратно оживил. Ну да, трудная байка. Из чего оживлять-то, когда сожрали? Да молиться ему ещё потом… Срам у них, в латинских землях, спокон веков, сынки! — резюмировал дед, едва не отойдя от основной темы.

— Титаны? — переспросил Всеслав, вспоминая читанные не по разу истории древних греков.

— Ага, и это слово тоже было, — согласился Ставр. — Гиганты, великаны, титаны — все по-разному говорили. Да не перебивай ты, я и сам собьюсь! О чём бишь? А! Так вот. Извели негодяи монаха, а сами под его именем собрали не один монастырь, а целую дюжину, всю окру́гу под себя подмяв. И стали в тех землях силой великой сперва, а потом и не только в тех. И было то за три сотни, тридцать лет и три года до того дня, когда Олег Вещий Скальдира в Киеве порешил, а город сам под руку маленькому Ингварю отдал, как и обещал батьке его, Рюрику.

Было слышно, как шелестят листья на кустах. Как всхрапывают за деревьями кони. Как перекрикиваются на воде лодейщики. Здесь же, на берегу, стояла мёртвая тишина. Мы слушали деда, что толковал о людях и событиях, древних даже для одиннадцатого века. А я в очередной раз понял, что летописи, дошедшие до моего времени, были в гораздо большей степени художественной литературой.

— Последние вести, что передавали, говорили, что сейчас главное гнездо лихозубово с латинских земель на запад перебралось. Там, дескать, и народ подоверчивее, и добраться до них труднее. Будто бы, в землях Ка́нта или Ке́нта, но ни как правильно, ни где это, не скажу — не знаю. Слышал ещё, что датчане с ног сбились, то гнездо искавши, и вроде как даже почти нашли. Только вот тех, кто почти нашёл — вообще не нашли, совсем, никого, ни живых, ни мёртвых, ни кораблей их, ни утвари, что после штормов да бурь к скалам прибивает на франкских да фризских землях. А у нас их, лихозубов-то, после Олега почитай что и не видали. Знать, крепко чем-то насолил ты им, княже.

Тишина не нарушалась. Взгляды бойцов перетекли на Чародея неслышно. А сам он молчал. Крепко задумавшись о том, что на доске появились новые сильные фигуры. И новый игрок. Опытный, сильный и злой. И очень опасный.

— Плавают они как? — чуть сипловато после долгого молчания спросил Всеслав.

— Как змеи. Лучше даже. И на двух ножах на борта взлетают вряд ли хуже наших.

— На ходу, сквозь вёсла?

— На ходу — вряд ли. Не делал такого никто, — помолчав, ответил ветеран, буквально впившись в князя подозрительным взором.

— Гнат, отсюда до Полоцка дозвонимся? — продолжая смотреть на спелёнутого в цепи кошмарного убийцу, спросил Чародей воеводу.

— Чего? — не понял тот. И тут же нахмурился, догадавшись, что непривычная фраза опять родилась не из памяти друга детства.

— Тьфу ты! Голубь домой отсюда долетит ли? — досадливо поморщившись, пояснил Всеслав.

— А! Да, долетит. Два их с собой, что дорогу знают, Алеська оставил.

— Так. По руслу дальше проверять узкие места. Щупами, как только готовы будут. Если где из-под земли такая падла вылезет — стрел не жалеть, близко не соваться. Громовиком пусть кидаются, но людей беречь! По пути всем местным передать: я запретил на берегаа́ и на воду выходить. Кто выйдет — враг мне, — и опять Чародей говорил твёрдо, короткими фразами. Будто решение знал давно, а не придумали мы его с ним вот только что.

— В Полоцк весть: будем после рассвета. Вдоль Двины выгнать воев, про щупы те расскажи им. Пусть хоть палками, хоть чем в берега́ тычут, но чтоб проверили на засаду вверх по течению обе стороны, докуда успеют. Но не меньше, чем до устья Бельчанки на том берегу. Стрелков на каждом дереве. Горожанам дать знать, чтоб пришлых не трогали. Постоялые дворы и каждую незнакомую морду — под надзор. Людей хватит тебе?

— Хватит. Там и к деду Яру родни понаехала тьма, и Янкиных столько, что полгорода уж копчёной рыбой провоняло. Времени бы хватило, — судя по привычному юмору, Гнат уверился в том, что князь точно знал, что делает. И его задача была снова простая и понятная: выполнять приказы. Это ему нравилось гораздо больше, чем терять своих в драке с героями сказок, которые не ко времени оживают.

— Что надумал-то? — прохрипел явно заинтригованный Ставр.

— Без остановок пойдём. На вёслах меняться станем. Борта щитами нарастим. Яновых вкруг. Огней жечь не станем — ночь лунная должна быть. В любую тень, в любой плеск — по стреле или болту, не жалеть. И мне плевать, чего там утром найдут: бревно, бобра, сома или рыбака глухонемого. Мы утро в Полоцке встретим, а не здесь, на лугу, как овцы. И не болтаясь на приколе посреди Двины, как это самое в проруби, от каждого звука вздрагивая.

Голос Чародея становился глуше и ниже с каждым словом, привычно приближаясь к рычанию. От которого так же привычно щурились и поводили плечами, как перед сечей, дружинные. Уверенные в князе и воеводе полностью. Если эти сказали, что утром надо быть в Полоцке — значит, так и будет. У них вон люди по́ небу летают, целиком, как Лешко, или вразброс, как латиняне на Александровой Пали. Они вон только что лихозуба живьём изловили, а дядька Ставр ему жало вырвал. С такими начальными людьми бояться или сомневаться — дурнями набитыми быть.

— Не будут русские люди на земле своей и на воде гадин всяких бояться. Вольно ходить будут, как и прежде, — продолжал рычать Всеслав.

— Да ладно-ладно, чего раздухарился-то так? — покачал успокаивающе ладонями безногий. Улыбаясь реакции князя, но, кажется, не замечая этого.

— Потому что представил на месте Гриши-покойника сына и жену! — рявкнул Чародей уже совсем не по-людски. — Разозлили меня лихозубы твои, Ставр Черниговский, как никому доселе и не снилось! До них, кажись, только Щука-разбойник с его ватагой да Егор-митрополит пробовали. Но сейчас хуже не в пример. Помяни моё слово, старче: помирать начнут бесы эти теперь. Плохими смертями притом!

— Да как же найти логово их, коли тут в упор не спознаешь? — удивился дед. Давно бросив улыбаться и глядя на князя заворожённо.

— Вот у этого беззубого и спросим. Крепко спросим! — отрубил Всеслав.

— Они учёные, княже. И к яду привычные, и к боли любой. Те, что с клеймом на ступнях, не знают ничего, их втёмную играют. А этот не скажет ничего. Говорю же — боли не чует!

— Это смотря какой, — уже тише проговорил Чародей. Но вкупе с его волчьим оскалом звучало это ещё страшнее. — Мою почует. Не говорить станет — петь! Аж захлёбываться от желания тайнами поделиться. Сам себя перебивать будет.

И над берегом снова нависла тишина. На этот раз вполне зловещая. Взгляд, с каким великий князь смотрел на кокон со связанным, немым, слепым и глухим врагом, память о том, что он и вправду узнавал то, что было ему нужно, даже у безголосых и умиравших, давали понять: у этого и змей запоёт соловушкой. И уже скоро.