Воин-Врач V

Глава 18 Раки Моссада

Как и предполагал прозорливый не по годам великий князь, старый Абрам оказался вовсе не так прост. И даже ещё сложнее и хитрее. Но и у нас в одной на двоих голове на плечах было, чем его удивить. И озадачить.

Замечательно посидели, ничего не скажу, очень хорошо. Расходились несказанно довольными и сам собой каждый, и всей неожиданной ситуацией в целом. Это при том, что всеславовки на столе не было вовсе. Хотя, судя по Ставру и иудею, с которым они под вечер прямо-таки языками зацепились, сидя за дальним от нас концом стола, настойка могла и проскочить незаметно как-то. Старый диверсант, а, вернее, как внезапно выяснилось, два старых диверсанта под конец даже напевать там взялись что-то негромко, на два голоса. Вот уж никогда бы не подумал, что безногий черниговский нетопырь знает мотив и слова Хава Нагилы!

(Да-да, Абрам Идельзон написал Хаву Нагилу в 1918 году, но удивительно похожие хасидские напевы существовали и передавались из поколения в поколение задолго до этого).

Как рассказывал мне когда-то очень давно один взрослый военный в старлейских общевойсковых погонах, самыми первыми разведчиками были торговцы. По их следам потом, много позже, пошли проповедники. А его коллеги никогда не стеснялись пользоваться сведениями что одних, что других. Опыт, как он грустно усмехался, не пропьёшь. По лицу «старлея» было видно, что он пытался, и неоднократно. И вряд ли на радостях. А ещё было понятно, что звёздочки на его погонах ощутимо меньше тех, какие ему положено было носить. И просвет там тоже был лишний. Прав оказался засекреченный полковник, кругом прав.

Абрам по ситуации мог быть и торговцем, и проповедником, и военачальником, да не из худших. Он, оказывается, даже раввином в Эстергоме одно время подвизался, вот какого разностороннего дедушку надуло к нам на огонёк. Слушая его говорок, я понимал, что все известные по моему времени хрестоматийные персонажи взялись не на пустом месте и имели богатейшую историю. Анекдотов он знал неприлично много, и перестал стесняться рассказывать самые солёные из них, когда женщины под вечер покинули наши посиделки. Поняв, что задумка их хитроумная удалась, как говорится, на все деньги. Сам князь-батюшка и каждый из его советников и друзей выглядел гораздо, не в пример лучше того, какими были они обнаружены тогда в бане. Цепкий блеск в глазах, дружный громкий хохот — эта картина явно была выигрышнее того побоища-попоища.

Не подкачал в который раз и Глеб. Когда он начал чертить в берестяном блокноте свинцовым карандашиком какие-то маршруты, старый иудей сперва наблюдал за этим весьма скептично, поджав губы. А вот когда вокруг стрелочек и названий городов и стран стали появляться значки чисел — весь рот разинул. Да так с открытым и сидел до той поры, пока княжич не закрыл «ежедневник» и не передал его поражённому прожжённому торгашу и шпиону со словами:

— Там пометки по грузам, нужным великому князю и Руси. Если попутно твои племянники и прочая родня ещё чем-то расторгуется — не наше дело. Но за отмеченное платим вперёд золотыми всеславовыми гривнами. И вот ещё… — он с растерянным видом захлопал себя по груди, будто потеряв что-то за пазухой.

Мы с Чародеем прекрасно помнили ещё с той сцены с пьющим камерарием, как умел Глебка подводить к главному, ухватывать и не выпускать внимание. И какие знатные у него выходили финалы-кульминации. Он и на этот раз не сплоховал.

— Вот знак отцовский. По нему тебе в любом нашем гривенном остро́ге золота дадут.

— Сколько? — голос у Абрама прорезался не сразу и не до конца, но оставить такой принципиальный вопрос без внимания ему, видимо, гены не позволяли. Пусть и не открытые пока тем датчанином, запамятовал фамилию. Ну так до того тоже лет девятьсот ещё оставалось.

— А, сколь будет — столь и дадут, — отмахнулся от этого очень сложного уточнения, как от простого комара, княжич. — Тыщу, десять, сто. Ты ж не себе, ты ж для дела!

Оставшиеся зубы клацнули в седой бороде иудея, а в голове явно бились не на жизнь, а на смерть свойственная возрасту осмотрительность со свойственной породе хитроумностью. Пока вничью выходило.

— А если я с тем золотом — того? — едва ли не шёпотом спросил старый Абрам.

— Кого? — не подвёл Глебка, включив дурака. Даже глазами серо-зелёными, фамильными, раскрытыми широко, хлопнул пару раз.

— Ну, этого… Пропаду. Потеряюсь, как сверчок в золе. И не найдусь, — дрожащим от напряжения голосом пояснил торговец.

— С сотней тыщ золотом-то? Это ты хватил, деда. Приметный груз выходит, в золе с таким не притаиться. Только под лёд если. А с этим быстро у нас, даже не сомневайся. Вон, Сецех, Болеславов бывший воевода, соврать не даст. Во! — с этим звонким словом он резко развёл руки где-то на метр.

— Чего — во? — моргнул непонимающе иудей.

— Раки! С него, говорят, во-о-от такенных раков сняли, когда выудили. Трёх. Больше-то не помещалось, видать, на том, что осталось там от воеводы. Насилу по це́почке его опознали. Перстней-то уже не было тех, приметных. Пальцы-то раки сразу отъедают, первыми, — убедительно и живо, как коммивояжёр, вещал Глеб. Взахлёб, практически. Старательно не глядя на Гната, что повалился на стол и завыл от хохота, колотя по столешнице. И на Ставра, что хихикал ме́ленько, по-стариковски, утирая слёзы.

На Абрама смотреть было физически больно. В нём продолжали лютый бой опыт и национальная принадлежность. Но вторая, кажется, впервые за долгую жизнь давала сбой.

— Тебя, деда, за свой стол позвал сам великий князь Полоцкий. Ты сидишь рядом с патриархом Всея Руси и великим волхвом, среди первых людей. Если ты думаешь, что тут можно просто так взять золото и всех оставить в дураках — подумай ещё раз. Крепко подумай, — закончил сын.

В этот раз в голосе не было фальшивого энтузиазма, притворной глупости или ещё чего-то лишнего. Там вообще почти ничего не было. Да, пожалуй, он вскоре тоже выучится таким смертельно убедительным тоном вещать, каким у нас с Гнаткой, случалось, выходило. А ведь молодой же совсем. Нет, этот точно пойдёт далеко.

Крут и отец Иван совершенно одинаково выпятили нижние губы и уважительно покивали головами вверх-вниз, давая понять, что выступление княжича оценили вполне и высоко. Всю драматургию. Ловко он размотал торговца.

Чуть подпортил впечатление от премьеры Ставр.

— Ты, княжич, этого на мякине не проведёшь. Он сейчас-то, может, и натянет рожу напуганную, блеять начнёт, мол, и в мыслях не имел. Брехня — имел! — резким взмахом руки прервал безногий ещё не успевшие начаться оправдания Абрама. — Имел, и даже не делай мне невинное лицо! У ваших хуже греха нет, чем промеж чужого золота ходить, да так порожняком и выйти. Так вот, Глеб, они всегда так: сперва воют, грудь себе царапают и слёзно клянутся, а потом и вправду ни одного не сыщешь. У всех вера своя, бывает такое. Я с их племенем зарёкся дела́ иметь с той поры, как один такой, с честным лицом, нам перед битвой на ляшских землях принялся избавления от грехов продавать да святые дары со Святой земли. Нам назавтра два пути: домой или в Ирий, а этот ходит да животворящие и чудодейные реликвии предлагает. Знал же, что думать нам тогда нечем было, да и незачем. Один только наш старшина вопросом озадачился. «А сколь ещё у тебя осталось пальцев святого Христофора?». «Дюжина, храбрый воин!» — подхватился сразу торгаш. «Восемь ты продал, да дюжина осталась. Ну-ка, растолкуй-ка мне, тёмному: сколь рук-то было у святого всего?». Насовали тогда хитрому жидовину, конечно, зна-а-тно, — задумчиво, протяжно завершил Ставр свой исторический экскурс, глядя на Абрама почти любовно.

— Слыхал я от людей такие истории, дедко, — уважительно кивнул старому убийце княжич. И с еле уловимой благодарностью за то, что тот так удачно подыграл. — Потому и рассказал сразу старому Абраму как на духу́: тут — не баня, нема ни голых, ни дурных!

Точно, далеко пойдёт сын! С одобрением и даже уважением на него смотрели за столом все. Даже старый иудей.

Ясно, что верить безоговорочно ему никто и не собирался. Даже в моей памяти история веков сохранила до обидного мало упоминаний о том, как кто-то менял веру предков на новую, начинал служить верой и правдой на благо других земе́ль по идейным соображениям. Чаще выходило, что поскреби чуть — и заблестит золотишко. То, которое платили новым «искренним» приверженцам эмиссары новых религий. Или то, что можно было вытянуть из верующих. Или то, которое можно было под шумок прикарманить, пока веры и власти, государи и государства играли в свои высокие и кровавые игры.

Поэтому, как ни идиотски это звучало, с Абрамом сыграли по-честному. Сделаешь — вот твой профит и гешефт. Большой, хороший и «нар а́д ный, как любимая старшая дочка главного раввина». Не сделаешь — мы предупреждали. Честно, серьёзно и массово. Бывал на Александровой Пади?

Перед тем, как отсесть на дальний конец стола, старый иудей осторожно склонился над плечом Всеслава.

— Имею сказать пару слов, княже, — прошелестел он так, что даже Крут, сидевший по правую руку, не услышал. Или сделал вид, что не услышал. Говорил же Глеб — не было дурных за столом.

— Врошь, Абраша! Шоб ты — да всего пару⁈ — шуточно, но тоже негромко возмутился князь. И дал знак руянину чуть подвинуться.

— Коли твои быстрокрылые и вкусные птицы смогут донести ве́сти если не до франков, то хотя бы до датчан и германцев, гармидер под задницей у Вильгельма может полыхнуть раньше. Или в точно то время, какое тебе потребно, — ещё тише проговорил он, скрывая губы за уже остывшим чебуреком. Где и взял-то? Я думал — кончились давно.

— Вот в нужное время — это хорошо, конечно. А тебе шо с того? — прищурился на него, сохраняя общий настрой и эмоциональный фон беседы, Всеслав.

— Мне — шоб на твоих лодьях оттуда ушли с грузом три семьи́ по пять-семь душ каждая, — неожидано твёрдо и, кажется, честно, ответил он.

— Куда именно? — не стал играть и Чародей.

— Куда угодно. Зная твои, княже, методы — там, за Па-де-Кале, года три хлеб расти не будет. А у них — дети, — вздохнул не по-одесски, а совсем по-человечески старый Абрам.

— Добро. Могу тётку попросить об одолжении, чтоб приняла твоих на её землях. Не знаю, насколько вам будет рад Генрих. Что-то мне подсказывает, что не сильно, — задумался князь, найдя в моей памяти слово «Холокост». И «слайды» к нему.

— Шо-то знаешь? — разом напрягся непростой торговец, очередной в нашем кругу старец с богатым послужным списком.

— Шо-то чую. Погоды в Генриховых землях вам не благоволят, — отозвался Всеслав, чудом не передёрнувшись от увиденного в моей памяти.

— На юг пойдут. За сказанное — благодарю, — склонил голову старый иудей.

— Не на чем, Абрам, не на чем. Чуйку, как говорят, тиун за послух не примет, — невесело усмехнулся князь, переведя из моей памяти «к делу не пришьёшь».

— Ты первый из первых, кто говорит со мной и моим племенем по-людски, не спросив вперёд того в долг золота. Ты понимаешь людей, Всеслав. Ты… нет, ну ты точно из наших! — не удержавшись, воскликнул он.

— Нет, Абрам. Я точно не из ваших. Я — из своих собственных. А за спиной моей — череда бесконечная предков, где ваших тоже не бывало. Просто когда говорят люди на одном языке и о самом важном — жизнях и здоровье детей, светлом будущем — начинают они лучше друг друга понимать. И плевать, из каких земель они родом, можно им свинину есть или нельзя. Кошельки по субботам поднимать с земли. Люди зря взялись выдумывать себе лишние правила, вместо того, чтоб соблюдать те, что были изначально.

— Ты — философ, княже. Не ждал от тебя той мудрости в твои молодые годы, — почтительно пробормотал торговец-шпион.

— Посиди с моё, говорил же… Дядьки, из которых один в живых остался, загнали меня и детей моих под землю живьём. Я не мог выбраться наверх, не мог видеть целиком неба и Солнца почти два года, Абрам. Я вместо этого видел, как становятся злее и слабее мои дети. На моих глазах. И сделать почти ничего не мог. Тут не только философом станешь. В монастырь бы не уйти, — ровно, но тяжко проговорил Чародей.

— В женский? — несмело улыбнулся иудей.

— Ну не в мужской же! — даже возмутился Всеслав. — Знаком я с одним настоятелем… Настаивает, зараза такая, на чём ни попадя. Хлебнёшь ненароком чего-нибудь — потом два дня с Богами в шахматы играешь, пока жизнь мимо проходит. Ты, как брать станешь, не ошибись смотри!

— За северной стеной подворья твоего Глеб уже лавку открыл. Там, говорят, самый цимес. И так уверенно, главное, говорят, да все разом, шо аж щёку на сторону ведёт и зуб последний кро́шится: ну кто ж так в лоб работает? Тоньше ж надо! — чутко, на генном уровне, уловил смену интонации в беседе старый Абрам.

— Комара видал? Пыску у него представляешь? Вот ишшо тоньше! — в тон ему негромко отозвался князь. И рассмеялись, легко и тихо, они оба.

За шутками и тонкими, как уже было описано, взаимными проверками и подколами, выяснить удалось многое. Понятно, что застольную беседу вряд ли можно было считать исповедью, да и собеседник был не из простых и кристалльно честных, но хватило и привычных ему многозначительных полунамёков. Из которых выходило, что его единоплеменники, дальние и близкие родственники, способны были организовать не только гармидер, но и вполне себе полноценный шухер с особо крупным хипешем.

Спросив перед этим — небывалое дело — разрешения у собеседника, великий князь подозвал ближе Ставра. И передал правильно заряженного и чётко ориентированного иудея в цепкие холодные чистые руки безногого. Крут, Яробой и Янко-Стрелок поднялись, уступив — второе небывалое дело — дорогу старому калеке, который, помогая себе руками и не переставая говорить, перебрался прямо по лавке вместе с Абрамом на дальний край стола. Где и продолжил, наверное, наше общее дело. Хотя, конечно, когда оттуда начали доноситься протяжные напевы, и возникали некоторые сомнения.

Загорались первые звёзды над Полоцком, когда великий князь, сердечно поблагодарив за прекрасный вечер всех участников и выслушав ответные благодарности, поднялся в ложницу-спальню. Маленький Рогволд прочно обосновался у Леси, которая в нём души не чаяла, поэтому комната оставалась в полном владении Всеслава и Дарёны. Кивнув Вару с Немым, что замерли снаружи, Чародей нырнул неслышно в полумрак.

— Не крадись, серый волк! Чую тебя! — донеслось с ложа.

— Да я ж ни капли… — удивился было князь.

— Да от тебя твоими чебу… ну, вот ими, короче, тянет так, что аж слюна бежит, — недовольно буркнула из-под покрывала жена. Левая нога её, ближняя к нам, то ли нечаянно, то ли вполне сознательно, накрыта была, так скажем, только в самом начале. Или даже выше.

— Так я мигом! Или, может, морсику? Или вареньица? — никто, никто и никогда не видел жуткого Чародея таким. Но это была совершенно точно не слабость. Это была любовь. И они оба об этом знали. Ну, и я ещё.

— Да нет уже, прошло́ всё. После того, как ты мне того белого камня натёр, ничего эдакого уж и не хочется, — сказала она, поднимаясь на локте.

Помню, когда ещё с первой женой сразу после института уехали мы в Смоленские дебри, увидел я, как младшая дочка, не ходившая ещё, только ползавшая, отколупывала маленькими пальчиками от громадины русской печки извёстку и жевала. Думал тогда — дурака валяла, баловалась. Потом только узнал, что беременные и дети сами лучше всех знают, чего их организмам не хватает, даже если не понимают этого. Потом ещё несколько статей и пару целых кандидатских на эту тему встречал. И именно поэтому обеспечил жене Всеслава тёртый мел и яичную скорлупу и отвар из сосновых почек, когда приметил, что её собственный организм дал отмашку о нехватке кальция и витамина С. А все разговоры о том, что им хочется клубники с селёдкой, исключительно из-за бабьей придури — это всё, так скажем, от непрофессионализма.

— Не побежишь больше никуда? — негромко спросила Дарёна, гладя место рядом с собой. Как-то удивительно мило и уютно, без всякого подтекста.

— Не хотелось бы. Очень, — честно признался Всеслав, садясь осторожно рядом и стягивая сапоги.

— Хорошо посидели? — мне, слушавшему этот неспешный мирный семейный вечерний разговор будто со стороны, послышались в её голосе те самые «наркозные» нотки.

— Вполне. Абрамка-то ох и непрост оказался. Глядишь, и сладится у них со Ставром и Гнатом чего, — едва не нырнув мыслями обратно в закончившиеся недавно переговоры, ответил Всеслав.

— Эти сладят, даже не сомневайся. Ох и стаю ты себе набрал, серый волк, — Дара потёрлась щекой о мужнино предплечье.

— Одному, без стаи, проще, конечно. Но недолго, мать. Не по той мы тропке с тобой ходим, где вдвоём можно. Больно уж зверей чужих много вокруг. Вроде, и не голодных, а жадных ещё хуже, — задумчиво потерев лоб, проговорил Чародей.

— А ты, милый, не думай лишнего. И всегда знай: одним никогда не будешь. Я всегда за плечом буду. Сыны́ твои будут. Друзья тебя покинут, только в Ирий улетая. Люди льнут к тебе, Всеславушка. Не только силу чуя. Воля твоя захватывает людей. Из разных земе́ль в ногу с тобой идут — южане, северяне, закатники. И будет так, милый. Будет так.

Последние слова она договаривала, уже уложив голову мужу на грудь. Правее того самого шрама, с которого началась моя история здесь. И сонные слова её звучали пророчески. Но я их, кажется, уже не слышал, вылетая в летнюю чёрную ночь, на свою привычную крышу.