Тысячеликий демон

Глава 23. Последняя ночь

Мечеслав не любил малую тронную залу, находившуюся в другом крыле дворца. Не любил из-за отца, из-за братьев. За всё время своего правления он ни разу там не появлялся, и зала пришла в запустение.

Но утром, после скандала с Борисом, он пришел сюда, сам не зная зачем. Спёртый, затхлый запах ударил в ноздри – Мечеслав прокашлялся, и хотел было уйти, но помедлил и остался.

Малая тронная была ярко залита светом. Искрящимся утренним светом, и это несколько сгладило неприятные воспоминания. Мечеслав прошел внутрь, оставляя четкие следы на покрытом многолетним слоем пыли полу, к одинокому трону, стоявшему в пустом помещении, точно узник в темнице.

Трон, высеченный из цельного шеломского камня, обитый растущим только в Безлюдье, не гниющим, твердым, как железо, красным деревом, и сейчас поражал своей неприступностью и свирепым видом. Мастера изготовили его в виде двух орлов: свирепые морды служили подлокотниками, переплетенные крылья – спинкой, когтистые лапы – ножками.

Он не хотел сюда приходить. Он нервничал, как ребенок, но вынужден был согласиться с Искрой, убеждавшей его провести совещание в уединённом месте, подальше от нахального гостя, который мог запросто воплотить в жизнь своё обещание и сесть на большой трон в буквальном смысле этого слова, наплевав на приличия, вопреки здравому смыслу.

Великий князь не спал всю ночь. Вчерашняя сцена не выходила из головы. Почему он смалодушничал? Почему он сломался, не ответил, как истинный правитель, как сильный монарх, как… его отец, будь он не ладен? Искра… он мучился от растущего в нем неприятного чувства – ему казалось, что она начинает презирать его. Презирать, как слабого, нерешительного человека, легко поддающегося соблазнам, и так же легко отступающего перед трудностями.

Совсем недавно он сказал себе: всё, я начинаю новую жизнь, я, вместе с любимой женщиной – другом, соратником, – начну возрождать Воиград. Наперекор всему, назло всем! И первая же трудность ввергла его в болезненное шоковое состояние. Сомнения, страх преследовали Мечеслава всю ночь, и он не шевелился, боясь разбудить Искру и выдать охватившее его возбуждение.

Боясь выдать…

Искра знала, что он не спит.

– Вы здесь? – Голос Горыни отдался гулким эхом.

Мечеслав вздрогнул от неожиданности, рука вцепилась в хищно изогнутую шею орла. Он трусовато отдёрнул ее и отпрянул от трона – ему на миг показалось, будто орел усмехнулся, самым уголком широко раскрытого в жажде убийства клюва.

– Искра сказала, что вы будете здесь, – сказал Горыня, подходя к нему. – Красивый трон, мне бы такой.

– Здесь любил сидеть Блажен, – не поднимая глаз, глухо произнес Мечеслав. – Здесь он отдавал приказы и иногда лично наказывал нерадивых подданных.

"В том числе и меня", – подумал он, вспоминая тот день, когда отец вот тут, на этом же месте, где сейчас он стоит, выпорол его. Тогда Мечеслав, повинуясь сиюминутному порыву, пришел в зал, а когда братья велели ему убираться, ответил отказом. Отец встал, подошел к нему, и, бросив на него короткий, равнодушный взгляд, велел снять штаны.

Мечеслав, парализованный страхом, повиновался. Три несильных удара, и, просто-таки вселенский позор, – битком набитое помещение сотряслось от смеха. Братья пинками прогнали его, со слезами на глазах ползущего мимо с хохотом расступающихся бояр…

Почему его так не любили? Он никогда не задавал себе такого вопроса, воспринимая всё происходящее с ним как одну сплошную несправедливость, покуда Лев на смертном одре не сказал ему, в чем причина:

– Вот что значит – судьба. Год назад я и в мыслях, в самых кошмарных снах не предполагал, что ты в конечном итоге станешь царем. Жаль, у меня нет детей… Ты всегда был слабаком, уродец, – вот в чем твоя беда. Ты не участвовал в наших играх, не дрался с нами, а сразу же сдавался, стремился избежать любой неприятности – убегал, плакал, унижался. Ты, черт тебя дери, никогда не был мужиком, уродец…

И, тем не менее, несмотря на эти слова, пахнущие неприятной, обескураживающей правдой, Мечеслав до сих пор думал, что истинная причина не в этом. По-настоящему он стал жертвой непредсказуемо капризного, неуравновешенного характера отца. Блажен делил людей на две категории: на подчиненных, бывших для него всё равно, что мебелью; и на врагов, в отношении которых он проявлял всю гамму чувств: ненависть, презрение, неприязнь и даже нечто вроде влечения – стремления мучить и измываться. Блажен обожал казнить врагов. И никто не мог заранее предсказать, кто станет им.

Между тем в малую тронную пришли все остальные: Олег, на чьём юном челе застыла деревянная улыбка, из-за которой он производил впечатление человека, только что лишившегося чего-то важного; невозмутимые Злоба и Черный Зуб; Авксент, печальный, но не изменивший своей приверженности к ярким нарядам – прям-таки гном, сидящий на сундуках с добром в недрах горы, но тоскующий по яркому солнцу.

Последней вошла Искра, как всегда красивая и свежая – именно такое слово приходило Мечеславу на ум, когда он глядел на неё – молодую, пышущую здоровьем. Она взяла его за руку и поцеловала в щеку, хотя выражение ее лица – несколько холодное – так и не изменилось.

– Спасибо вам за то, что пришли, – сказала она. – Давайте обсудим наши проблемы.

– А чего тут обсуждать-то, Искорка? – сказал Злоба. – Дело – болото. Если Борис и впрямь захочет сесть на трон, кто ему в этом помешает? Олежка чтоль? Да не смеши меня.

– Ты помолчал бы, Злобушка, – сердито проговорила Искра. – Не ты ли стоял и лыбился, глядя, как унижают почтенного Авксента?

– Помилуй, княжна! – изумился великан. – Что я должен был сделать? Броситься на спасение советника? Тридцать… и даже меньше – сколько нас было-то, там, во дворе, а Зуб?

– Двадцать. – Черный Зуб стоял неподвижно, невозмутимо, скрестив руки на груди и ни на кого не глядя.

– Двадцать. Итак, княжна, я должен был с двадцаткой броситься на две сотни? Только затем, чтобы спасти честь какого-то толстого и не в меру расфуфыренного боярина?

– Да, должен был! – закричала Искра. – Ты…

– Ничего я не должен! – Злоба нахмурился, сжал кулаки, сделал шаг вперед. – Я воиградскому царю не присягал! А Авксент сам виноват. Если б был похож на мужика, авось и не тронули бы его.

– Осади, Злоба, – спокойно произнес Горыня. – Думай, с кем разговариваешь.

– Не надо, господа, – произнес Авксент, встав между Горыней и Искрой. – Уважаемый Злоба прав. Он ничем мне не обязан. Было бы безумием… вмешиваться. Успокойтесь. Я ни на кого не в обиде. Поговорим спокойно. – Советник горестно вздохнул, что выглядело, честно говоря, смешно и сказал: – На душе у меня тяжело. Но я всё же скажу, уж простите меня ваше величество.

– За что простить? – хмуро поинтересовался Мечеслав.

– Я не вижу иного выхода, кроме как признать себя вассалами Дубича.

– Ни за что! – в один голос воскликнули царь и его невеста.

– Подумайте, ваше величество.

– Нет!

– Не понимаю, почему вы упрямитесь? – спросил Горыня.

– А почему вы не признаете себя вассалами степняков? – спросил в ответ царь.

– Потому что мы и степняки – два разных народа. Ничего общего у нас нет. Ничего – даже питаемся мы по-разному, одеваемся, молимся, думаем. А вы с дубичами – чем отличаетесь? Верой? Всё ваше принципиальное противостояние, взлелеянное, как вы говорили, веками соперничества, – полнейшая чепуха. Наоборот, вам надо объединяться. Не ровен час, степняки, а может и та нечисть, что нас так потрепала в Шагре, явится к вам. Сожрёт вас, ваше величество, потом Дубич, а потом и Беловодье и… что там дальше? Всех сожрёт. А вы и не заметите, ведь для вас главное – ни в коем случае не поддаться соседу.

– Таково ваше мнение? – сухо поинтересовался Мечеслав.

– Только не начинайте мне рассказывать о Всеславе, Божидаре и всех прочих. Тошно уже.

– Но как же быть с оскорблениями? Простить? Сказать, дескать, хорошо ли позабавились? Может еще чего надо? На карачках пред Борисом поползать?

– Это другое дело, – почесав макушку, проговорил Горыня. – Вот мой вам совет, ваше величество, – поговорите с ним наедине. Обговорите всё, потолкуйте.

– По душам? – ехидно спросил Мечеслав.

– Зря вы так, государь. – Горыня усмехнулся. – Борис мужик неплохой.

– Да, – с презрением произнесла Искра. – Уж ты с ним быстро спелся.

– Спелся, спелся. Еще добавь, что я пьянь. Никогда ты, сестричка, не исправишься. Всё глядишь на меня, как на змею подколодную. Что зыркаешь? Наплевать мне на твоё презрение, государыня… без государства. Что-то не верю я тебе. Фальшивишь, сестричка, фальшивишь. Без году неделя в Воиграде, а прикидываешься, будто больно тебя судьба его беспокоит.

– Представь себе, беспокоит.

– Ну, раз беспокоит – желаю удачи. Позвольте мне уйти, ваше величество. Мой совет вы уже услышали.

Мечеслав, к тому времени совершенно павший духом, кивнул. Горыня коротко поклонился и ушел. За ним последовал Злоба, всё еще кипевший гневом.

– А что ты скажешь, Черный Зуб? – с надеждой в голосе, обратилась к десятнику Искра. – Ты мудр и невозмутим. Твой разум не омрачен нашими глупыми склоками, предрассудками и давящей на всех историей. Скажи свое слово, скажи смело, мы примем любой совет. Так, ведь, Мечеслав?

– Да, – рассеяно подтвердил царь. – Так.

Черный Зуб молчал.

– Не хочешь говорить? – поинтересовалась Искра, подходя к десятнику вплотную. – Или не знаешь что сказать?

Зуб взглянул на княжну и как-то сжался.

– У тебя черные глаза, Гуннар, – проговорила Искра. – Знаешь, только сейчас я поняла, насколько ты… далёк от всех нас. Тебя ведь не Воиград тревожит? Что-то другое, так? Я помню, как про тебя говорили… что же… ах да – тебя нашли в степи. Лет десять назад. Одного, умирающего. Истощенного. И не убили только потому, что ты не очень похож на степняка. Так было?

Гуннар невозмутимо кивнул.

– Кто ты?

– Так ли важно, кто я? – проговорил, наконец, Гуннар.

Искра не нашлась, что ответить.

– Я – ваш слуга, – добавил Черный Зуб. – Приказывайте – всё, что в моих силах, я сделаю. Но спасти вашего возлюбленного я не в силах. И никто не в силах. Кто в этом виноват – не мне судить. Но вам не устоять.

Что-то в его словах заставило ее поверить ему.

– Нет, – прошептала она, опустив голову.

– Это не страшно, – услышала она его хладнокровный голос. – Княжества рождаются. Исчезают.

Гуннар снова замолчал.

– Ты не договорил, – сказала Искра и подняла голову.

Но десятник уже ушел.

В это же время дубичи совещались на кухне.

– Я не гамегех уа хгухать, – проговорил Борис с ртом, битком набитым снедью. – Хе хгойте ых шшеба умжикоу. Хто, в кошше хошшоу, уайи? Пхавиго – я!

Он говорил зло, выбрасывая изо рта крошки хлеба. Справа от него прямо на столе сидел Военег, слева стоял, точно страж, Ярополк. Напротив, на лавках, – Лавр, Семен и Асмунд, рассматривавший на просвет темно-зеленую бутылку с вином. Ольгерда не было.

– Так нельзя, – покачав головой, сказал Лавр.

– Пошему? – спросил царь.

– Подождите, господин Лавр, – вмешался Военег, сдувая пену с пива, налитого в глиняную кружку. – Переведите мне, пожалуйста, что сейчас сказал мой дражайший брат?

– Ух ты! – ухмыльнулся Борис – Хегов баамут. Тьфу!

– Кхе-кхе… с вашего позволения, государь, – помявшись, проговорил Лавр и повернулся к Военегу: – Его величество изволили сказать, что он не намерен ждать. Как я понял…

– Ты хочешь сейчас же сесть на трон? – не слушая его, спросил у Бориса Военег. – Мечеслава на кол, а сам на трон? Ты что, дурак? Тебя же все высмеют, как клоуна.

Царь в ответ на это грохнул кулаком по столу, вскочил и рванулся к брату, как ни в чем не бывало цедившего пиво, но наскочил на сдвинутую им же самим лавку и с рёвом упал вниз лицом. Ярополк со стоном подбежал к нему и, ухватив под мышки, поднял на ноги.

Борис разбил нос. Из перекошенного в лютой злобе рта вываливалась плохо пережеванная пища, смешивалась с кровью и пачкала торчащую дыбом бороду. Царь поднял дрожащий палец на Военега, и что-то гневно промычал. Что именно – не понял даже Ярополк.

– Можешь сколько угодно скалить зубы, государь мой брат, – сказал Военег, преспокойно осушив кружку и аккуратно поставив ее на стол. – Но любую вещь надо заслужить. Вот скажи мне, скажи человеческим языком, заслужил ли ты хоть что-нибудь в жизни?

Борис покраснел, запыхтел, но ничего не ответил.

– Молчишь? – язвительно продолжал Военег. – Хорошо, тогда скажу я. На мой взгляд, ты ничем не отличаешься от Мечеслава – оба вы случайные люди, волею судьбы севшие на престол. Заметь – волею судьбы! Наследство здесь не причем. Я вообще считаю этот закон, мягко говоря, несовершенным, да попросту глупым. Допустим я – князь. А мой сын полный идиот. И что, я должен после себя отдать ему княжество? Отдать княжество идиоту? – Военег хмыкнул, почесал щёку и продолжил: – Я был изгнан – за что я тебе благодарен, брат, – но не сломался, а добился успеха. Я первый, кто сумел объединить множество бандитских шаек, доставлявших всем окружающим государствам массу хлопот. Я подарил вам мир – и Дубич давно уже не беспокоит Сечь. И вижу что зря. Ты хочешь воцариться в Воиграде, не ударив палец о палец, так? Не будет этого. Слышишь, брат? Не будет.

– Да что ты мне сделаешь, красавчик? – заорал Борис. Военег склонил голову набок, внимательно слушая его нечленораздельную речь. – Побьешь меня? Да набеги твоих оборванцев всего лишь комариный укус, етитмь! Плевал я на тебя и на твою Сечь! Кишка тонка, етитмь! Прикажу, и повесят тебя, а шлюху твою малолетнюю – в яму к батракам!

Ярополк тщетно пытался успокоить Бориса, чьи глаза превратились в два пылающих пятака. Но после того как царь капризно оттолкнул его, явственно обозвав поросячьим хером, Цепной Пес внезапно выпрямился. Взгляд его похолодел.

– Знаешь что, батя, – сказал он. – С тех пор, как ты соизволил принять меня в свою семью, милостиво назвав сыном, я ни разу не услышал от тебя ни одного доброго слова. Между тем – я не дурак, знаю, – все вокруг говорят, что я готов лизать тебе пятки. Да так и было, чего уж там. Я служил тебе, хм, как верный пес, а в ответ неизменно слышал: два пошел ты, урод, недоумок и так далее. Всё, хватит. Царствуй себе на здоровье, но без меня.

Военег захлопал в ладоши. Ярополк свирепо глянул на него, резко плюнул в сторону, и ушел.

– Вот к чему мы пришли. – Ольгерд степенно вышел из дальнего угла кухни, где находились мешки с мукой, корзины с хлебом и овощами. Прошел к собравшимся и неторопливо уселся рядом с Асмундом, всецело погруженным в свои мысли. – Не удивляйтесь, подобные фокусы я устраивать мастер. Не забывайте, я – волшебник. Раз – и я здесь.

– Ближе к делу, уважаемый волшебник, – с насмешкой потребовал Военег, усевшись на столе поудобней и закинув ногу на ногу. – Так к чему мы пришли?

– Ваше величество, – обратился к царю Ольгерд, – присядьте, не стойте вы так.

Борис странно, как-то отрешенно посмотрел на волхва, и послушно сел.

– Вы делите шкуру неубитого зверя, почтенные господа. Хочется заграбастать Воиград? Так ведь, государь? Признайтесь, ваше величество, разбойничья рать вашего брата смущает вас, лишает вас покоя? И правильно. Чего ради Военег должен отдавать вам столь лакомый кусочек? Центр Верессии, точка соединяющая запад и восток.

– К чему всё это? – Военег внешне был спокоен, но внутри него закипала ярость. Ольгерд вдруг отчетливо почувствовал это и неожиданно улыбнулся. Этого человека нельзя было злить. Он был по-настоящему опасен. – К чему все эти слова?

– Я хочу лишь охладить ваш пыл, господа. Будьте благоразумны. Немного поднажмем, и Мечеслав наш. Пусть сидит себе здесь. Главное, чтобы он всё делал так, как нам угодно.

– Врёшь, старик, – жестко бросил Военег. – Хочешь поучить нас жизни? Напомнить мне о моих грехах? А чем эта тупая, жирная свинья, которая не может даже привести себя в порядок, отличается от меня? Разве он не бил нашу мать? Разве он не оскорблял ее? Почему, скажи мне, изгнали меня, а не его? Потому что он царь? Я надеялся, надеялся, черт возьми, повстречать брата. Брата! А повстречал грязного, вонючего дурака, ополоумевшего с годами. Он хочет сесть на трон. Да пусть! Я свистну моим ребятам и они отнесут его туда, и посадят. И заставят Мечеслава, этого слащавого пидора, поклониться ему в колени. Что от этого изменится? Что подумают мои ребята? Что ты думаешь по этому поводу, а, Семен?

– Не знаю, – буркнул он, грызя копченную гусиную ножку. – Ваши игры меня не интересуют.

– А что тебя интересует? – ехидно спросил Лавр.

– Свобода. Свобода меня интересует. Свобода, мать вашу, и отстаньте от меня. Дайте поесть.

Военег никак не ожидал такого ответа от своего любимого куна и осекся на полуслове. Борис, с наимрачнейшим выражением лица, угнулся и тяжело молчал. Но Ольгерд просиял.

– Как я вижу, – сказал он, – ваши ребята не очень-то, как соизволил выразиться Ярополк, лижут вам пятки. Берегитесь, Военег Всеволодович, – не ровен час, и они бросят вас. Вот так-то.

Асмунд с хлопком откупорил зеленую бутылку, налил себе вина в чашу и, с видом знатока сделав глоток, сказал:

– Эх, господа, господа. Чую, договоритесь вы до ножей. А между тем, ничего ведь не решено. Что будем делать-то? Гулять на свадьбе, или трясти местного царька? Мол, отдай нам своё царство-государство подобру-поздорову. Отдай, не то худо будет. А кому? Под чьё, так сказать крыло? Царю Дубича, или вам, князь? Решите уж этот вопрос между собой. А нас – тут я соглашусь с Семеном – не вмешивайте. Но мой вам совет. Давайте сначала свадебку, а то мужики больно погулять хотят.

– Свадебку?! – взорвался Военег. – После того, что тут натворил мой братец? После оскорблений, которыми он осыпал Мечеслава, и меня, и мою женщину?! Забудь! Не похож Мечеслав на сумасшедшего. Да и невеста его, та еще штучка. Нет. Решаем, господа. Я заявляю, что Воиград не отдам. И вам со мной не совладать, уж поверьте мне. У меня сил больше. Я знаю – багуны свободолюбивы и независимы. Но не будь я Военегом, если не дам им того, чего они действительно хотят. А хотят они вовсе не свадебных гуляний.

Борис встал. Вытер рукавом рот. И, на удивление отчетливо произнес, с ненавистью глядя брату в глаза:

– Не отдашь, говоришь? Это мы еще посмотрим.

Семен ушел из кухни раздосадованный. Он шел стремительно, эхо от шагов раскатывалось по сводчатым коридорам дворца. Оказавшись на улице, Семен остановился и облегченно вздохнул.

Последние дни прошли в вынужденном пьянстве, и от этого никуда нельзя было деться. Семен пил, глядя на опостылевшие ему лица; отсыпался, потом снова пил. Военег то и дело вызывал его, и, как казалось Семену, только для того, чтобы он покрасовался своей более-менее приличной внешностью и удовлетворил неугасающий интерес местных и неместных вельмож к легендарному воиградскому тадхунду.

Семену надоело всё это. Ему хотелось вырваться из этого круга. Вырваться навстречу мечте, свободе. Может быть это родной город, изменившийся до неузнаваемости, так повлиял на него? Когда они проезжали по улицам Воиграда, Семен с тоской и удивлением всматривался в узкие, темные переулки, переполненные грязью и нищетой. В дни его юности город буквально распирало от огромного количества народа, проживавшего здесь. Дворы купцов, палаты бояр, университеты, библиотеки, рынки, нарядные площади со множеством увеселительных заведений, – всё это мало чем уступало в великолепии только-только воздвигавшемуся тогда Кремлю.

А сейчас эти дворы, палаты пустовали. Черные, покосившиеся дома зияли бездонными провалами окон. По безлюдным улочкам гулял ветер, несший с собой мусор. И повсюду – бедные, обреченные люди, глядевшие на них с нескрываемой надеждой.

Семен возненавидел этот Воиград. Он проклял Блажена, ввергнувшего цветущий край в бездну. Он еле сдерживался, видя как дубичские братья с приспешниками, словно ненасытные псы, готовы вонзить зубы в этот гниющий кусок.

Он хотел сбежать.

А сейчас, в этот самый момент Семен жаждал уединения, чтобы погрузиться в свои невеселые мысли. Однако ноги его привычно принесли к казармам, где расположилось большинство багунов. Заметив шумную компанию во дворе, он остановился, но было поздно.

– Эй, батько! – заорал Тур. – Подь сюда! Выпьем! Смотри, чаво мы надыбали! Бражку, едрить твою мать! У попов! Взяли в оборот одного ихнего недоумка – кажись его зовут Клеарх. И тряханули гада – сразу всё отдал, чертов сын!

– Уж больно гадка, – проворчал Ляшко. – Не пей, Семен. Лично мне не лезет. Тьфу!

– Не хочу я пить, – буркнул Семен, жалея, что пришел сюда. "Можно было исчезнуть куда-нибудь, – подумал он. – Так нет, опять приперся. Эх, ноги мои, ноги…"

Искомая бутыль, оплетенная ивовыми прутьями, стояла прямо на земле. Десять или двенадцать человек расположились вокруг нее тесным кругом – на пеньке, на ведре, а кто и на траве, поджав под себя ноги и крутя длинный ус.

– Чё смурён-то? Не налил Военег, али как? – поинтересовался Тур. – Так мы щас енто дело поправим.

– Нет, не надо. Пойду лучше прогуляюсь.

– Прогуляюсь? – переспросил Леваш, открыв рот.

– А! Так ты девку какую хошь… тово? – воскликнул Тур, и показал красноречивый жест.

– Может быть.

– Выпей для храбрости.

– Чего-чего?

– Правильно, – рассудительно произнес Мал. – Багунам, ядрёна вошь, перед боем незачем храбриться. А что есть грех, как не самый бой?

– А раз бой, – торжественно изрек Тур, подняв треснутую деревянную кружку, медленно истекающую церковным самогоном. – Так вонзи в нее свой меч! По самые, едрить ее, помидоры. И поворочь там как следует!

– Непременно, – бросил Семен, удаляясь и радуясь, что так быстро отвязался.

"И куда идти? – думал он, не спеша прогуливаясь. – Что делать? Надо бы найти укромное местечко, и обдумать, как мне смыться, и куда смыться".

Позади казарм находился длинный приземистый кирпичный сарай, крытый обомшелой черепицей и окруженный одичавшей тополиной рощицей. Около одной из отдушин кружила сипуха, держа в клюве крысу. Семен остановился и стал наблюдать за птицей. В отдушине находилось ее гнездо, и невидимые птенцы издавали громкий писк, видимо почуяв мать. Семен уселся под одинокой березой, прислонился к стволу и, сунув соломинку в рот, с наслаждением следил за полетом сипухи.

Она сунулась в дыру, и спустя минуту вылетела. Покружила около гнезда, убедилась, что поблизости нет хищников, резко вспорхнула ввысь и исчезла в голубой дали.

"А я – разве не хищник? – мысленно спросил ее Семен. – Откуда ты знаешь, что я не залезу тебе в дом и не поем твоих детишек?"

Семен повесил голову. Тишина. Храп коней в стойлах, мат багунов, шорох деревьев.

Стоп. Шелест. Кто-то находился в рощице за сараем. Шуршала первая палая листва, хрустели ветки, скрипели сапоги.

До Семена донеслись голоса. Кто бы это мог быть? И здесь? Семен подкрался к сараю. Голоса послышались отчетливей, но слов он не разбирал. "Зачем мне это нужно? – заворчал Семен, подкрадываясь ближе, вдоль стены сарая, к высоким зарослям крапивы. – Воровская привычка, будь я неладен. Ведь не успокоюсь. Ну и ладно, не я один тут такой. Потешу себя, ежели конечно, там не какие-нибудь голубки. Да нет, в таком-то месте? Кому охота голой жопой в крапиву соваться?"

– Итак, договорились, – прозвучал до боли знакомый голос и Семен замер. Военег. – Вечером, ближе к ночи.

Что ответил его собеседник, Семен не понял, но голос был ему не знаком. Чужак.

– Я прошу, – продолжил Военег. – Без выкрутасов. Как обычно. Ты знаешь.

Снова баритональный, чуть хрипловатый голос, выдавший короткую фразу, из которой Семен разобрал только: "…Сразу…"

– Очень хорошо, – сказал Военег. – А вы позаботитесь…

Кто-то из них еле слышно прочистил горло, заглушив последние слова князя.

– Да-да… непременно…

"И Лавр тут…"

– Так, расходимся, – скомандовал Военег и все трое, хотя, судя по шагам, четверо, поспешили покинуть место тайного совещания.

Семен сидел там еще долго, обдумывая услышанное. И чем дольше он думал, тем больше укоренялся в решении сбежать. "Не будь я вор, – думал он, – если не исчезну. Как говорится, бывших воров не бывает – мастерство, оно не куда не денется. Вот и хорошо. Будьте здесь без меня, братки. Начну новую жизнь. Тихую. Мирную. В деревянном, черт побери, доме. Сам построю. И-эх!"

Весь день все три рассорившиеся стороны провели в гордом одиночестве. Военег посетил библиотеку, и занялся там чтением "Хроник Двенгана", услужливо предложенной ему Асмундом. Андрей, которого Военег намеревался там застать, в библиотеке так и не показался – Асмунд объяснил, что князь плохо себя чувствует и лежит в своей опочивальне. Военег хотел было пойти к нему, но присутствующий неподалёку Доброгост посоветовал этого не делать.

"Его высочество очень и очень зол, – сказал писарь. – И мучается сильными болями. Вряд ли вы чего-то от него добьетесь, кроме… грубостей".

Борис, что удивительно, весь день просидел в облюбованном им домике в саду, неподалёку от библиотеки. Из оного домика (живописного деревянного сруба, с печкой, с резным крыльцом), весь день доносились охи и вздохи; суровые дружинники, стоявшие у дверей на страже, изредка улыбались и подмигивали друг другу. Этот домик, кстати, в народе звался Колыбельным – немало цариц нянчили здесь княжеских отпрысков. Только вот, будет ли Колыбельная оставаться таковой после озорства в ней Борьки-шалопута, большой вопрос.

Мечеслав чувствовал себя плохо. У него болела голова, одолевала вялость и сонливость. Но он не хотел сидеть на месте и порывался встретиться с дубичскими братьями, чтобы, как он выразился "Поговорить по душам", но тронный зал пустовал, а в столовом зале одиноко сидели бояре, мелкие служки и дружинники со всех трех княжеств.

– Разбрелись по норам, – горестно качал головой великий князь, в который раз глядя на погруженный в полусумрак огромный зал. Вдали чернел трон. – Не иначе, замышляют что-то. Не в добрый час я решил их пригласить. Обманул сам себя. Обманул. Одолевают меня, подруга моя, невеселые мысли. Как хочется высказаться. Как хочется. Не могу я больше так. Пусть что-то решится. Хоть потоп, но чтобы конец всему этому. Мои братья, отец – в могиле, а хлебаю из их горькой чаши. Пошли отсюда, Искра.

Искра как могла утешала Мечеслава, жалела, хотя сама чувствовала себя ничуть не лучше. Растущее беспокойство о возлюбленном, который в этот злополучный, невероятно тоскливый день, потихоньку впадал в тяжелую депрессию, перемежалось с сомнениями и досадой. Ей казалось, что она по доброй воле обрекла себя на эту участь, приклеилась к чему-то больному и умирающему. Искра снова и снова спрашивала себя, зачем ей всё это нужно, может ли она всё бросить, и понимала, что нет.

Она не могла бросить Мечеслава. Она ходила за ним по пятам, словно за ребенком.

В полдень Мечеслав, уступив настояниям Искры, лёг спать. Но проспав полчаса, он вскочил и сразу же побежал в тронный зал. Встретив на пути Олега, он приказал ему немедленно привести к нему дубичских братьев; горячо и убежденно говорил растерявшемуся юноше и необходимости безотлагательного совета, но видя, что воевода раздумывает и обеспокоенно поглядывает на государя, пришел в ярость.

Ярость сменилась истерикой: Мечеслав вопил что-то совсем несуразное, рвал на себе одежду, плакал, смеялся и бегал по зале, будто затравленный заяц. С большим трудом Искра, Олег и слуги успокоили царя. Лекарь – из местных – посоветовал пустить ему кровь.

– Настойки здесь вряд ли помогут, – авторитетно заявил он. – Можно было б попоить мятой, цветами зверобоя. Но уж больно он возбужден. А вот пиявки наверняка помогут. Уж это точно. Государь ослабеет, и преспокойно себе пролежит в постели. И пускай себе отдохнет, пускай. Негоже в таком состоянии вершить дела, хоть государственные, хоть какие.

Некоторое время прошло в тишине и спокойствии. Ближе к вечеру Мечеслав, так и не заснув, очнулся от оцепенения (всё время, после процедуры с пиявками, он просидел в кресле с открытыми, но абсолютно пустыми глазами).

– Искра, – прошептал он. – Где ты?

– Я здесь, мой милый. – Девушка отложила книгу, которую читала, лежа на кровати и кинулась к Мечеславу. – Что тебе? Может чаю? Как ты себя чувствуешь?

– Я должен поговорить с ними…

– О боже! Зачем? Что тебе это даст? К тому же, они и сами никуда не высовываются. Борис вон – с девками в Колыбельной забавляется. Пьян как собака – у стражника, что у двери стоял, лицо разбил. Военег, как я слышала, занялся чтением. Он выжидает. Уж поверь мне. Так что и мы переждем, пока страсти не улягутся. Не лезь никуда с больной головой, не лезь, прошу тебя. Не все еще потеряно. Что-нибудь придумаем, замутим им головы. Даст бог – уйдут восвояси ни с чем.

– Не уйдут, супруга моя. – Искра вздрогнула, услышав это слово – супруга. Мечеслав произнес его с чувством, с надеждой. – Не уйдут.

– Ты сам не свой, Мечеслав. В тебе говорит сейчас не разум, а отчаяние…

– Знаешь, сколько Воиграду лет?

– …Ты перенервничал за эти дни, устал. – Искра села ему на колени и прижалась к нему. – Прекрати, пожалуйста.

– И всё же. Сколько лет Воиграду?

– Не знаю.

– И никто не знает достоверно. Он появился задолго до Дубича, задолго до Вередора. И он всегда был независим. Даже в расцвет империи тремахи, чьими вассалами считались воиградцы, не отваживались селиться здесь. Может быть, мы – единственные на всем белом свете, кто сквозь века пронес своё истинное Я.

– Ваше Я, – сказала Искра, закипая, – вы утратили лет двадцать назад, или сколько там прошло. Ты знаешь, о чем я. От вашего Я не осталось ничего. Если и есть где-то воистину вересский дух, так это в Волчьем Стане. За Дубич не скажу – там не была, но склоняюсь к мысли, что и у тамошних жителей тоже больше прав называться потомками вересов. Хватит уже! Я нянчусь с тобой, а ты всё за своё! – Девушка обхватила себя за плечи, и подошла к окну. – Речь идет о пустой формальности. Утрата независимости – это только слова. И ничего более.

В окно был виден Колыбельный домик. Искра смотрела на него невидящими глазами, и пропустила момент, когда оттуда вышли две помятые девицы и скрылись с двумя стражниками, видно бросившими своего господина на произвол судьбы. А собственно, что с ним могло случиться? Девушка обернулась, заинтересованная тишиной, и обнаружила, что Мечеслав… плачет. Волна нежности, жалости к возлюбленному вновь охватила ее. Она подошла к нему, поцеловала в лоб, сжала его ладони.

– Не надо, милый, – шептала она, сидя перед ним на коленях и ища его взгляда. – Прости меня за мои слова. Я всегда буду с тобой. Я не оставлю тебя. Может, мы уедем. Покинем этот край. Хоть ко мне на родину. Бог с ним, с Воиградом. Уедем. Это трудно, но я ведь покинула отчий край. Я смогла – и ты сможешь. Ну, что скажешь? Отдай им княжество, пусть подавятся. Нам ничего не нужно. Только наша любовь.

Мечеслав долго молчал. Слезы высохли на его лице. Глаза теплели, и по губам прошлась невесомая улыбка. Он кивнул.

– Давай спать, – прошептала Искра.

– Рано еще.

– Обнимем друг друга, прижмёмся.

– Хорошо.

И у них случился трогательный, ласковый вечер. Нежный, как перышко, чуткий, страстный.

– Искра, – произнес Мечеслав, обнимая ее. – Знаешь, я никогда себя так не чувствовал, как сегодня. Словно кто-то шептал мне – иди, иди, иди… наваждение, колдовство. Да, Искра?

Девушка спала, положив голову ему на грудь.

Она проснулась ночью. Ей сразу показалось, что уже глубокая ночь. Может, даже раннее утро. Рука привычно потянулась к лежащему рядом мужчине и… нащупала пустоту.

Искра, мгновенно почувствовав неладное, вскочила. Мечеслава нигде не было. Она подбежала к окну, и с недоумением увидела, как ее любимый плетется по тропинке, по направлению к Колыбельному домику. На нем был его черный подлатник, на боку висел кинжал, в руке он держал факел. Девушку изумила походка Мечеслава – спотыкающаяся, ноги двигались как будто сами по себе; голова, словно во хмелю, кружилась. Князь Воиграда пару раз чуть не упал.

– Мечеслав! – крикнула Искра, но поняла, что он ее не услышит.

Наскоро одевшись, девушка вылетела из опочивальни, и помчалась на улицу. Везде было темно, хоть глаз выколи, и она не сразу вышла наружу.

Распахнув двухстворчатые двери, Искра, наконец, вырвалась во двор и тут же остановилась.

Ночную тишину разорвал жуткий, захлебывающийся крик. Крик взлетел, точно стрела, и на самом пике вдруг оборвался.

– Нет, – произнесла, задрожав, Искра и неуверенно пошла дальше. Сердце колотилось так сильно, что девушке показалось, будто оно сейчас выскочит из груди. Позади нее послышались встревоженные голоса, мимо пробежало несколько темных фигур. Вскоре впереди раздались изумленные возгласы, проклятия, крики ужаса. Народ все прибывал, девушку толкали в плечо, оборачивались, показывали на нее пальцами. Должно быть, она шла слишком медленно. Слишком медленно.

Пространство около Колыбельной было ярко освещено множеством факелов. Искра, не видя ничего, подошла к толпе. Перед ней поспешно расступились. Девушка вступила внутрь круга света.

На крыльце сидел Мечеслав, бледный, как сама смерть. К груди он прижимал истекающего кровью Бориса. Отчаянно, виновато. Точно младенца. Его рука гладила Бориса по груди, по залитой кровью рубахе, из которой торчал кинжал.

– Я не… – прошептал он, увидев Искру. – Я не знаю, как это… как это… произошло. Не пойму…

Искра вцепилась в свои волосы, и что есть силы закричала, влив в крик всю боль, всю ненависть и страдание.