Тысячеликий демон

Глава 16. Предсказание

Военег проснулся рано утром. Рядом, свернувшись калачиком, спала Нега, в своём фисташковом сарафане, волосы веером рассыпались по подушке. Поглядев на неё, он подумал, что она еще совсем дитя.

Он ушел тихо, как только мог. Удивительно, но выпив в одиночку рецину и порядком захмелев, он так и не притронулся к ней. Допоздна рассказывал ей байки из жизни беловодских багунов, и Нега тихо смеялась в ответ.

Военег заглянул на кухню, взял там яблоко и распорядился принести в опочивальню к Неге завтрак. Выйдя на улицу, князь невольно остановился, вздохнув с облегчением. "Как цепями сковала меня, – подумал он и невольно улыбнулся. – Надо же…"

После завтрака Военег созвал всех приближенных на совет. Он длился чуть больше часа, после чего Военег дал приказ выступать; отправил с инструкциями и распоряжениями гонцов в Сосну и на север, в Приозерные равнины, где находились его основные силы.

Пока длились сборы, Военег решил прогуляться по замку. Проходя мимо одной из башен, он остановился, заметив в ней наглухо заколоченную дверь. Заинтересовавшись, что бы это могло значить, он осмотрелся, решив кого-нибудь расспросить. На противоположной стороне двора, вдоль казарм, бежала девица. Князь догнал её и схватил за руку, но не успел ничего сказать, как она заревела.

– Ты что, ведь я же не трогал тебя?

Но девица не успокаивалась.

– Заткнись, или прикажу выпороть!

Так же неожиданно девка замолчала и, утерев слёзы, посмотрела на него, слегка согнувшись, будто ожидая удара.

– Как тебя зовут?

– Дивна.

– Дивна… отлично. Ну-ка, поведай мне, Дивна, что это за башня такая и почему дверь забита?

– Так это ж место, где призрак покойного барина обитает.

– Да ты что?

– Правда, правда! Как-то раз Бражник послал туды двоих дворовых, зачем-то, не знаю, и они так и сгинули там. Правду говорю, барин, не вру никак!

– Верю, верю. Иди с богом.

Дверь разлетелась в щепки под ударами молота. Хаир Каменная Башка был непревзойденным мастером в такого рода делах и не только. Его молот весил пудов пять – жуткое орудие убийства: массивное древко высотой до груди; черный, весь какой-то закопченный, заплеванный боёк. Обладатель данного оружия, этот самый Хаир, тоже производил впечатление – огромный харизматичный тупой дикарь откуда-то с Вечных Гор.

– Рагуйло! – обратился к алмаркскому куну Военег. – Где ты откопал это животное?

Князь, поднимаясь по крутой лестнице в башне, остановился, чтобы еще раз взглянуть на Хаира, оставшегося у двери. Гигант стоял неподвижно, положив молот на плечо, полностью равнодушный ко всему.

– Осторожней в словах, князь, – сказал собачник, поднимаясь вслед за князем. – Он мой кровник, – многозначительно добавил он, поравнявшись с Военегом и посмотрев ему в глаза.

– То есть?

Рагуйло не спешил с ответом. Он подумал, потом осторожно сказал:

– Мы с ним… вроде как братья.

– Шутишь?

– Ничуть. Я не люблю шутки. Хаир как-то спас мне жизнь. Я добро не забываю. И еще Хаир великий вождь в своем племени и свободный человек. Если он захочет, то уйдет, а убить его невозможно. И еще, – прибавил он шепотом. – Он очень умен и не любит когда его оскорбляют. Понимаешь, князь?

Военег был обескуражен.

– Надо же! – проговорил он, в последний раз посмотрев на "кровника". – Видел? – спросил он у Асмунда.

– Нет ничего невозможного, – лаконично сказал палач. Он понимал своего хозяина с полуслова.

"Вот прощелыга, – раздраженно подумал Военег. – Или он спятил, или думает запугать меня. Да кем? Дикарем! Правда дурак, или издевается? Слабину чтоль во мне почуял? Ах ты недоносок, собачий сын! Думает, я бабий угодник. Что ж многие так думали…"

Хаир хищно стрельнул глазами в спину удаляющейся троице и усмехнулся.

Двустворчатая дверь, ведущая в единственное в башне помещение, тоже оказалась закрытой, но уже изнутри. Около неё валялись проржавевший лом, кувалда и лопата, ведро без дна, пустая грязная десятилитровая бутыль. В маленькой прихожей наметанный глаз Асмунда обнаружил темные пятна.

– Это кровь, – сказал он с видом знатока. Его внимание привлекла груда досок, сложенных в одном углу. – Смотрите! – произнес палач, сверкнув глазами.

Он откинул доски в сторону. Они упали с грохотом, подняв столб пыли.

– Тьфу! – сплюнул Военег. – Не мог поаккуратней?

– Я так и знал, – проигнорировав замечание, сказал Асмунд. За досками скрывался мумифицированный труп в полуистлевших лохмотьях. – Здесь была пьянка, окончившаяся дракой. Убийца скрыл тело тут, а сам… сбежал.

– А там что? – спросил Рагуйло, кивнув на дверь.

– Сейчас посмотрим, – ответил Военег. – Зови своего кровника.

Хаир Каменная Башка не спеша поднялся, посмотрел на дверь, и… открыл её, легко толкнув рукой и одарив Военега с Асмундом снисходительной улыбкой.

– Я поражен, – сказал князь Рагуйле. – Он и впрямь умен. Приношу свои извинения, любезнейший.

Хаир ничего ему не ответил.

Военег первым вошел в помещение. Оно представляло собой круглый кабинет с узкими створчатыми окнами – полосы солнечного света перекрещивались на ковре, словно клинки. Одну половину стены занимали шкафы с книгами, свитками и большой коллекцией деревянных фигурок, изображавших сказочных персонажей, воинов в латах и богов. Другая сторона была увешана оружием и чучелами животных – лис, волков, кабанов, был и олень с ветвистыми рогами, и ястреб на жердочке, и какой-то здоровенный жук с кроваво-красным панцирем.

Посередине стоял крепкий стол, выполненный из красного дерева. За ним, в кресле, сидела еще одна мумия в серебряном шлеме с витой тульей; на кафтане, покрытом многолетней пылью, еще поблёскивали позолоченные пуговицы. На столе лежал меч, а также высохшая чернильница с гусиным пером и пожелтевший пергамент со скатившимися концами. Всё было окутано паутиной, видно сюда никто не заглядывал со времени смерти Вышеслава, а то, что этот труп, чей оскал напоминал сардоническую улыбку, был когда-то хозяином замка, никто не сомневался.

– Я же говорил! – сказал Асмунд.

– Что ты говорил? – спросил Военег, подходя к мертвецу.

– Эти парни, – палач кивнул в сторону покойника в прихожей. – То есть дворовые, здесь так и не побывали.

– Не буду спорить с тобой, Асмунд, – произнес Военег, осторожно развернув пергамент. – Лучше давай прочтём, то, что здесь написано. Это весьма любопытно.

Сыну

Будь бдителен, ибо близится час

Ведь, истинно! он был. Так давно, как и само время

Но он есть и грядёт

И возвещает о себе Шелестом Невосполнимых Утрат

Кровью Ягненка

Слепым Глазом

Запахом Тлена

Яблоком и Веселящим Вином

Таинственным Замком и Одинокой Девой

Древом Смерти

Тьмой Подземелья

Гибелью Двух Братьев, и Красного Петуха и Сына Сомнения

Лихорадкой, Крадущейся, Словно Вечный Змей

Покоем и Тихим Сном

О, сын мой!

Когда глаза откроются, возможно, будет поздно

Ибо дни Абия сочтены

…Врата в Никуда…

Внемли, сын мой, моей молитве!

В это мгновение…

– Не дописал. – Военег явно был озадачен. – Похоже, тут кровь. Слова обрываются пятном крови. Что скажешь, Асмунд "Мудрейший"?

– Приму твой эпитет, как долгожданное признание моих заслуг, – ответил палач, принимая бумагу из рук князя. – Хоть ты и насмехаешься. Так. – Асмунд внимательно посмотрел на покойника, потом прочитал содержимое письма. – Исходя из того, как сидит старик – видите, голова чуть запрокинута – можно предположить, что у него носом пошла кровь. Кстати, по слухам, этим он страдал давно. И кровь на пергаменте оттуда же. Что произошло "в это мгновение", я… не берусь сказать. Да и само письмо для меня загадка. Ну… это что-то вроде послания, или же предсказания. В целом текст, несмотря на некую абсурдность, вполне себе последователен. Только строка "Врата в Никуда" выпадает, по-моему…

– Не двинулся ли, перед смертью, старик умом? – насмешливо предположил Рагуйло.

– Всё может быть, – несколько отстранённо произнес Военег. – Я вот думаю, кто такой Абий, или Абия, и о каком таком сыне здесь говорится? Ведь у старика никогда не было детей.

– Как долго я мечтал об этом дне! – сказал Военег, глядя на восточный мост, на фоне реки казавшийся тонким и хрупким. – Вот, как пить дать, был бы старик жив, ни за что меня не пропустил бы!

– Несмотря на царское приглашение? – спросил Асмунд.

– Старик подтерся бы этим приглашением. – Военег развернул коня и посмотрел на палача с присущим только ему выражением серьёзности, нахальства и плутовства. – Это у нас перед Бориской все трепещут, а воям, как говорит Кровопийца, похеру и царь и всё остальное, кроме собственного кошелька.

– И трёхликого! – прибавил кто-то из войска, столпившегося у ворот.

Князь задумался.

– Нет, навряд ли. Культ Трёхликого сохранился лишь в Кремле и то, по неведомой прихоти Мечеслава, а может и из-за его слабости. Всё, хватит разглагольствовать. Едем!

Всю дорогу Военег крутился около своей новой пассии, которая оказалась весьма скромной и застенчивой девушкой. Князь нарядил её в дорожный костюм – тонкий голубой свитер, поверх него легкая серебряная кольчуга, облегающие штаны и изящные сафьяновые сапожки; усадил её на молодого игривого коня чалой масти, – и теперь не мог оторвать от неё глаз, забрасывал девушку полевыми цветами и шутил. Нега отвечала ему кроткой и усталой улыбкой.

– Вот ведь пацан! – хмурились разбойники. – И чего он нами командует? Ему только в куклы играть!

Но те, кто знал его получше, отвечали:

– Одно другому не мешает. Вот он наиграется с ней и отдаст нам на забаву, а ежели осерчает на девицу, то Асмунду. А уж ентот изверг котлет из неё наделает, да нас накормит! Вы не глядите на него. Только дураки видят в нем барчонка.

Западный и северный края Воиградского княжества изобиловали холмами, большими и малыми; на их склонах шумели дубравы, березовые рощицы; самые далекие и высокие кряжи поросли густым краснолесьем. От Белой ответвлялось множество мелких речушек, изрезавших всё плоскогорье, точно стайка водяных ужей; дорога проходила по болотистым долинам, через мосты и броды. Большинство сёл, к всеобщему удивлению, были давно заброшены, а церкви – сожжены. Кстати, сёлами их трудно назвать, скорее это были хутора – один-два двора, в совершеннейшем беспорядке раскинувшихся в этой земле.

Лишь однажды им повстречалось относительно крупное поселение – багуны насчитали три десятка домов. Они въехали туда в настороженном молчании. Здесь девушка спрыгнула с коня и подошла к одному из дворов.

– Что такое, Нега? – спросил Военег. Он подъехал к девушке и глянул на нее сверху вниз, точно коршун на мышку. И ей снова будто приоткрылся занавес, обнаживший его дьявольскую сущность.

– Здесь я родилась, – сказала она с грустью. Князь также спешился, подошел к ней сзади и положил ладони на её плечи.

– Ума не приложу, что тут произошло? – участливо произнес он.

Как он меняется! Сейчас голос его ласков и участлив.

– Мы впервые в Южном Беловодье. Да что гадать! Осмотримся! Эй, ребятки! Обшарьте-ка дома! Не нравится мне это.

Через полчаса Семен доложил князю:

– Судя по всему, народ ушел отсюда преднамеренно – дворы пусты, и нет ни чего стоящего: ни топоров, ни вил, ни телег, ни даже белья, корыта, простой кружки – всё забрано. А там за углом – блаженовка, и на неё стоит посмотреть.

Церковники всегда стремились строить самые большие и красочные храмы. И даже в этой глуши церквушка была сложена из мраморного камня, золоченые шпили украшали её, на мозаичных окнах – сцены из святых книг. Всё это было, а сейчас дом божий почернел от дыма, тонкие листы железа на шпилях покрылись пузырями и полопались, окна осыпались, двери и внутреннее убранство сгорело дотла.

На пустыре перед домом стояло несколько кривых, покосившихся набок столбов-виселиц.

– Недели две прошло, – сказал Тур, подъехав к висельникам, осмотрев их и понюхав, словно гончий пес. – А может и меньше. Вон, как воняют!

Все повешенные – семнадцать человек – являлись зрелыми мужчинами. Они уже сморщились, хотя соки еще сочились из высыхающих тел, пропитав жирным блеском одежды. Лица были изъедены птицами, которые и сейчас, недовольно каркая, кружились в небе.

– Это старейшины и панычи села, – прозвучал тихий голос Неги. Она незаметно, по-прежнему пешком, ведя за собой испуганно фыркающую лошадь, подошла к покойникам. Вид у неё был неважный – лицо побледнело, губы дрожали. – Я узнаю их. – Девушка смело прошла вдоль столбов. – Это – Ёрш Бортник, он снабжал всех медом, добрый был дядька. А это Афрон, настоятель церкви, был самый толстый и жадный, а сейчас…

– Не надо, Нега, – проговорил Военег.

– Я всех их хорошо знала, – продолжала девушка, глядя на покойников глазами, полными слёз. – Они были так добры со мной…

– Всё, хватит. – Военег обнял её, прикрыл ладонью глаза и увел подальше. – Всех снять и похоронить! – крикнул он, обернувшись вполоборота. – Так бывает, Нега.

– Меня зовут Добронега, – произнесла, остановившись, девушка. Военег взглянул на неё и снял руку с талии. Она была настолько загадочна, и в то же время сильна… сильна, наверное, святостью и добродетелью. Сильна так, что он отступил, словно слуга перед царицей.

– Что ты со мной сделала, Добронега… – прошептал он, опустив глаза.

Багуны похоронили казненных, морща носы и ворча; постояли у общей могилы, помяв шапки и прошептав, кто молитву, кто еще чего. На память о них вбили колышек с табличкой, на коей Асмунд, искусным рутийским шрифтом (сколько же талантов у этого человека!) вывел их имена – Добронега подсказала и помогла.

Не мешкая, отправились далее, по горам, по долам (благо до ночи было еще далеко), шумящей, галдящей двухтысячной толпой, разъехавшейся так широко, что крайних было и не видать (они, кажется, охотились – до Семена доносились характерные азартные возгласы). Это плохо – строя нет, сплошной бардак, но бесполезно приучать багунов к порядку – любой такой командир рискует нарваться на неприятности.

Семен чуял опасность – где-то тут, в сопках, скрылся враг, может быть и тот, кто расправился над зажиточными крестьянами. Тут он, и следит, и следит…

Безбородый поделился опасениями с подначальными: Туром, Левашом, Одноглазым, Ляшкой; поговорил и с Рагуйлой, и с Аскольдом, с Путятой – все были единодушны.

– Тут все ясно, – говорил Аскольд. – Простой люд знает о нас. Видят смерть свою за версту, паскуды! А церковники те еще псы – кто сильней, тому и под хвост. Народ гудел, а они – придет Военег-батька, согнемся в поклоне и будем жить по-прежнему!

– В здешних местах всегда неспокойно было, – как всегда, лениво растягивая слова, говорил Семен. – Князь Андрей немало крови попил у крестьян, за что и поплатился. Он их взбудоражил, они и бесятся до сих пор – мол, зачем нам еще один Андрейка, лучше сразу обрежем ему яйца.

– Да! – сказал Леваш. – Андрейка, черт его дери! Подох, собачий сын, как баба дорожная, с хером во рту!

– Не болтай! – возразил Тур. – Его убили в бою. Топором, говорят, в загривок – и был таков!

– Иди ты, болван! Насильник он был, вот мужики его собственный хер ему же в глотку и запихнули!

– Как такое возможно, скажи на милость, брат Леваш? Он же князь, а не пьянь какая! До него и стрела просто так не долетит – дружина вмиг спины подставит. Зарубили его! Так обезобразили, что насилу узнали!

– Иди ты в жопу, пень замшелый!

– Щас в глаз получишь за такие слова! С кем так разговариваешь, скотина?!

И так далее…

С трудом оторвав Военега от его дражайшей спутницы, подле которой он крутился, словно жук у какашки, рассказали ему все, как на духу.

– На разведку бы, а то поляжем здесь, как зайцы, – буркнул Путята в нос.

– Да, давайте, – почесав затылок, сказал князь, желая поскорее отделаться от них. – Действуйте, хлопцы, больно я вам нужен, уж не маленькие.

После обеда, когда солнце начало свой неуклонный путь на запад, все беспорядочное войско багунов вступило в Усть-Кедровскую равнину – покатые холмы, разнотравье, ветры и ни одного дерева.

Впрочем, одно дерево им повстречалось. На голом каменистом взгорье, на обдуве, стояла тонкая чахлая осина. Её заприметили издали, так как на ней чернели будто плоды – диковинное дело! А подъехав поближе – ахнули.

На всех ветвях висели дохлые вороны – не меньше сотни окровавленных, изуродованных птиц.

Так оно и случилось, как предсказывал Путята, – засвистели стрелы, и несколько человек с криком боли пало с коней. Нападающие устроили засаду с умом: с северо-востока на юго-запад протянулась лесистая полоса – Лосиное Урочище по-местному, – и единственная просека проходила по дну узкой долины, меж двух крутых холмов с осыпавшимися склонами.

Но багуны не были бы самими собой, если б не сумели вывернуться из этого, труднейшего, на первый взгляд, положения. Их разброд и неорганизованность сыграли им на руку. Все люди едут по дорогам, но хольдам ведь закон не писан, и они перли на своих закабаленных конях сквозь заросли, прямо в густую чащобу – Лосиное ведь Урочище!

Бой был короткий. Основная группа, состоявшая из гридей и отроков, развернулась и ушла из-под обстрела в поле и сразу же, встав кругом и закрывшись щитами, начала медленное движение по дороге. Лучники, пристроившись меж щитов, слепо осыпали откосы стрелами, и оттуда, с хриплым воплем, уже свалилось два человека. То были крестьяне в рубахах, лаптях и с топорами, засунутыми за пазуху.

Крестьяне не воины. Хоть они и следили за передвижением сечи, но как следует подготовиться к бою не смогли. Хольды, шарившие в лесу, смекнули в чем дело, тихо, как мыши, подкрались к увлекшимся перестрелкой повстанцам, и ударили им в спины. Вскоре с вершин полетели мертвые, и спустя десять минут вся дорога была усеяна грудой окровавленных тел – не меньше пяти сотен, Асмунд любил подчитывать жертвы, и свои и чужие.

Не прошло и получаса, как бой закончился.

Семен в раздумии ходил мимо тел поверженных врагов. Бойцы расчищали путь, бросая тела павших, застывших в самых нелепых позах, в придорожные кусты. Семен думал, что подтолкнуло этих мирных людей, живших на веками вспахиваемой и засеиваемой ими земле, дороживших землей, вросших в неё корнями, схватиться за оружие? А что толкнуло его самого избрать свою участь? Нет, не правильно, его судьба – это стечение обстоятельств, не зависящих от него. Все, что он мог сделать – это цепляться за жизнь; отчаянно, бездумно пытаться уцелеть, точно червяк в клюве воробья – если подумать, бессмысленное стремление.

В последнее время Семен часто задумывался над этим. Почему человек поступает так, а не иначе? В данном случае, ответ напрашивался сам собой – тирания князя Андрея ожесточила сердца крестьян, заставив их сплотиться перед лицом нового врага, который, вне всякого сомнения, втопчет в грязь все их уцелевшие ценности. Как горько осознавать, что это он, со своими сподвижниками, разорит их дома и житницы, порежет скот, надругается над детьми и женщинами – так было всегда, сотни и сотни раз.

Но эта горечь лишь слегка опечалила Семена. Вся боль окружавшего мира билась внутри него раненой птицей, но дверь, ведущая к сердцу, приоткрылась совсем чуть-чуть. Он чувствовал себя как нашкодивший ребенок, до конца не осознающий, что он натворил. Тем не менее, Безбородый не знал покоя, не знал, и это мучило его.

Семен вспомнил, когда он вступил на этот тернистый путь самокопания и переосмысления всей своей жизни. Три года назад – именно тогда его хунда остановилась в местечке под названием Пал, в Приозерной равнине. В местном лесочке Семен, охотясь, набрел на имение кметя по имени Глеб.

Глеб был крепким, пышущим здоровьем мужиком, хозяйственным и правильным во всех отношениях – красавица жена, восемь детей, да и дом, дом-то!.. Здоровенную ладную избу, хозяйственные постройки и все вокруг Глеб сделал своими руками, и настолько искусно и добротно, что там не стыдно пожить и царю.

Хозяин приветливо встретил гостя, разговорился с ним, не скривился и не замялся, узнав, кто он такой и чем занимается, пригласил в дом, угостил хлебом-солью – бескорыстно, от всего сердца, чему Семен немало подивился. Потом он водил его по двору, рассказывал как и что делал, упомянув о хитростях и семейных секретах: как рубил избу, как ставил крышу, и про окошки и крыльцо и качели для ребятни… всё руками и головой.

Семен удивлялся безмерно. Вечером Глеб собрал всю семью, достал из шкафчика завернутую в тряпицу толстую книгу и принялся важно читать. Торжественный и напыщенный тон хозяина, его чрезмерная серьезность и самодовольство уже стали утомлять Семена. В тот момент спотыкающееся, но при этом напевное чтение Глеба вызвало у него улыбку, он собрался было откланяться, как услышал нечто до боли знакомое…

Семен знал эту историю, он слышал эти слова из других уст. Хозяин читал, водя пальцем по строкам, покашливая в кулак и поглаживая бороду, а Безбородый слушал, словно завороженный. Когда Глеб на секунду умолк, переворачивая страницу, Семен, к немалому удивлению всех присутствующих, продолжил текст, причем слово в слово, по памяти – он отличался поразительной памятью.

– Ты читал эту книгу? – спросил Глеб.

– Я не умею читать. Мне рассказывал её…

И тут они одновременно произнесли имя:

– Мирт…

– …из Суна, – дополнил хозяин. – Так написано на первой странице…

– Я знал его.

– Прости, чего?

– Я знал его, – повторил Семен. – Мы сидели вместе в Порче, в каменоломнях. Он был чудной старик, слепой, болявый, но такой… смешной. Мы подшучивали над ним, но он не обижался и рассказывал по вечерам свои истории. Весь лагерь слушал как завороженный. Месяцев пять – всего ничего – а потом он умер. Один из лагерных надзирателей забил его палкой до смерти просто потому, что он сильно кашлял, надоел, видишь ли… Спустя три дня того надзирателя столкнули со скалы в карьер – так ему собаке и нужно.

– Мирт из Суна, ученый человек, сидел с ворами и убийцами в тюрьме? Ох, прости меня, я не хотел…

– Если ты думаешь, что тюрьма для тех, кто ворует, то ты сильно ошибаешься. Тюрьма для всех, кто мешает сильным мира сего. Для меня, и, может статься, для тебя, хозяин.

Этот день глубоко врезался в память Семена. Мудрец Мирт, дорогой его сердцу человек, с тех пор прочно ассоциировался с домом Глеба. Вечерами Семен все чаще вспоминал и кметя, и старого друга и… что-то надломилось в его душе.

Буй Синий – маленький, худющий хольд, с узким, обветренным лицом на котором красовались пышнейшие усы и борода, подошел к Семену, ведя за собой пленника.

– Во! Козленка, самого горластого, привел к тебе, командир. – Он подтолкнул к нему высокого мускулистого парня, на первый взгляд ничем не примечательного – правильные, мало запоминающиеся черты лица, рубаха разорвана, волосатая грудь расцарапана, руки связаны за спиной. Однако в глубоко посаженных глазах, глядевших исподлобья, по-волчьи, читались ум и дерзость. – Их вожак, не иначе. Ты бы видел, как он пынал своих – зверюга! И мы яго арьканом, собаку, еле свалили – брыкался, аки конь норовистый! Уух, дурик куёлдый! – с этими словами Буй отвесил парню подзатыльник, правда, ему для этого пришлось подпрыгнуть. – Ну, а тыперь тябя Асмундь яйца-то так скрутить, шшо будыш верешшат, аки баба на сносях!

– Не трогайте его, – приказал Семен. – Пока. Возьмём хлопца с собой, там посмотрим.

– Оставим лободырю етого на вкусное! Ето хорошо! Ух, позабавимся! Ужо я тыбе раскаленный пруть пряаамо в…

– Уйди, Синий, будь добр, а то у меня голова уже от тебя заболела.

– Хорошо! Иди, хер бородатый, ха-ха!

Парень, уводимый Буем Синим, оглянулся и взглянул на Безбородого с нескрываемой ненавистью.

– Не надо так на меня глядеть, – сказал Семен. – Это наводит на меня скуку.

Уже на закате дня сечь добралась до перекрестка двух дорог: Великого Северного пути, начинающегося далеко на севере, в Пяти Городах, идущего через Треару в Аларию и в конце концов упирающегося в Воиград; и Торгового тракта – от Вередора, мимо Снухи, Дубича и Воиграда в Курчень, и далее, по Динийскому перешейку, в Марн. Их собственный шлях очень уж сиротливо влился в этот гигантский узел, соединяющий, не побоюсь сказать, полмира. Разбойничья рать, среди которых только мечники Путяты, составлявшие личную гвардию князя, походили на добрых воинов, с воплями и гиканьем вынырнула из подлеска, распугав всех местных жителей.

Поселок Перекрестье славился далеко за пределами Воиграда. Он полностью состоял из постоялых дворов, таверн и забегаловок, коих было так много, что армия Военега могла без труда разместиться здесь целиком и еще место останется.

Первым делом Военег строжайше приказал никого не трогать и не обижать. Затем спросил у Семена, где лучше всего им остановиться. Ответил Ляшко:

– Лучше всего у Татианы.

– Почему? – обескураживающе спросил князь, чем ввел гридя в ступор. Ему на помощь пришел Семен:

– Там чисто, уютно, блюда вкусные и вино неразбавленное. Но хозяйка, сиречь Татиана, маленько ворчлива…

– Трудный человек, да, – согласился Тур. – За словом в карман не лезет.

Постоялый двор "У Татианы" ничем особенным не отличался: двухэтажный терем с высоким крыльцом, баня, конюшня, колодец во дворе с двускатной крышей – всё в традиционном вереском стиле, живописно, но несколько аляповато, что, кстати, привносило некий колорит.

Хозяйка – дородная, плечистая женщина с квадратным некрасивым лицом, на котором хмурились глазки-булавки – неторопливо отчитывала понурого мужика-холопа, вытирая руки полотенцем и поглядывая по сторонам. Не успели гости въехать в ворота, как Татиана уже успела смерить всех пронзительным и жестким взглядом.

– Здравствуй, хозяюшка! – приторным голосом начал Военег, но Татиана сразу же оборвала его:

– Здесь тебе не царские хоромы. Лебезить будешь перед Мечеславом, княже.

– Никогда ни перед кем не лебезил, уважаемая. – С лица Военега так и не сошла улыбка.

– Знать, мне великая честь – так понимать? Однако, ты ж не таков, княже. Чего перед бабкой мурлычешь? Говори напрямик, чего надо тебе и твоим колобродям!

Военег спрыгнул с коня и подошел к хозяйке. Их взгляды сошлись, точно два быка.

– Остра! – сказал Военег. – Остра, тётя! Меня предупреждали. Будь по-твоему, скажу, как положено – пусти, женщина, переночевать и хлеб-соль вкусить!

– Пущу…

– Спасибо на добром слове.

– Но если посмеешь…

– Не посмею, матушка. Не посмею. Откуда ты меня знаешь?

– Я всё знаю, милок.

– Ты что ведьма?

– Не обязательно быть ведьмой, чтобы понять, кто перед тобой стоит. Вы еще в поле ехали, а ребятня наша уже засекла вас: "князь Военег едет, матушка, Военег, со всеми своими головорезами!"

Этим вечером Военег почувствовал прилив сил. Наскоро поужинав, он решил посмотреть, как устроилось его войско. Едва выйдя за ворота, князь увидел пленника, коего хольды приковали к забору, точно корову. Цепи, толщиной с руку, сковывали руки, ноги и пристегивались к хомуту на шее, такому широкому, что несчастный вынужден был вытягивать шею, словно цапля.

– Это что такое? – возмущенно спросил князь. – Посмотрите, как он выглядит? Я что, приказывал его замучить до смерти? Кому его отдали?

– Синему, – ответили ему.

– Синему сто плетей и в кандалы. Парня накормить, привести в порядок и… у меня есть идея.

Спустя час пленника привели к Военегу в корчму, находившуюся на первом этаже Татианиного терема. Князь лениво цедил квас, закусывая его сухарями с изюмом.

– Вижу, румянец на щеках заиграл, – сказал Военег, оглядев пленника. – Скажи свое имя, хлопец.

Парень промолчал.

– Не хочешь говорить. А ведь я тебе ничего плохого не сделал. Ты первый начал. Зачем на меня напал?

Тишина. Военег хлопнул кулаком по столу.

– Давай не будем, а? Отвечай, как тебя зовут!

– Скажи, – примирительно попросил Тур. – Что ты как бобыня! Али мы не люди? Никак уродцы? Поговорим, хлопче!

– Матвей я, – насупившись, проговорил пленник.

– Вот так-то лучше. А я дубичский князь Военег. А это мои слуги подколенные: Тур-Гуляка, Леваш-ветрогон…

Тут все прыснули со смеху.

– Асмунд – ученый человек, – продолжал князь. – Почетный магистр Слеплинского университета… Что смеетесь? Это правда, между прочим. Далее Семен Безбородый, Рагуйло-собачник… а где твои гончие, Рагуйло? Только сейчас заметил. Где они?

– Так они в Сосне остались. Под присмотром Луки. Чего я их буду таскать за собой? Они так, для забавы. Не для похода.

– Вон оно как… Хорошо, пойдем дальше. Вот тот киселяй – Путька-курощуп.

– Ну, зачем вы так, Военег Всеволодович. Никакой я не курощуп. Я Путята, мастер-мечник.

– Ладно, ладно. Вот Рагуйлин брат, Аскольд Еропыч, а этот, кто громче всех смеется – Ляшко-Ерпыль. Но вот что я хотел узнать. Ты и вправду своим ополчением верховодил?

– Правда, – сухо ответил Матвей.

– Кем был в жизни?

– Кузнецом. Подмастерьем.

– Хорошо. Мечом владеешь?

– Владею.

– Проси, чего хочешь.

Матвей поднял голову и грозно выпалил:

– Свободы!

– Ух ты какой! Хорошо. Я отпущу тебя, но с условием. Рагуйло!

– Слушаю, князь!

– Как там твой кровник поживает?

– Не надо, князь. Он же его убьет.

– А тебе-то что?

– Ничего…

– Побьёшься за свободу-то, а Матвей? – насмешливо спросил князь.

– А ты, дубичский князь Военег, слово сдержишь?

Военег на мгновение вспыхнул, но тут же успокоился.

– Сдержу. Все слышали?

Присутствующие хором закивали.

Бой решили устроить на холме, подальше от поселка. Рядом рос березняк, внизу тёк ручей. Уже смеркалось, солнце садилось в оранжевые расплывчатые облака. "Завтра будет дождь", – услышал Семен и внутренне согласился с этим – ветер нес в себе влагу. Тут и раньше устраивались кулачные бои, а может что и похлеще, подумал Безбородый, глядя на голый пятак, венчающий холм, словно плешь на голове старика. Толпа собралась немалая – несколько сотен.

Пока все галдели, будто сороки, бойцы вышли в круг. Военег стоял, скрестив руки на груди, и искоса поглядывал на Рагуйлу, за чьей спиной находился косо ухмыляющийся Аскольд. Сам Рагуйло, видно осознавший, какую глупость он совершил, там, в башне, был бледен и растерян. Военег – двуличный, непредсказуемый человек. Он мог проигнорировать дерзкое и оскорбительное отношение к себе, примером чему могла послужить Татианина сварливость, мог превратиться в нежного и ласкового любовника. И мог, с тем же успехом, превратиться в жестокого зверя. В любом случае, Рагуйло обречен, как и его кровник. Князь ненавидел намеки и недвусмысленности, был мнителен и злопамятен. Рагуйло падет, и его место займет Аскольд – если кто и должен быть куном, то только старший брат.

Матвея вооружили мечом и деревянным щитом, Хаир Каменная Башка вышел с молотом. Глядя на них, Семен в который раз поразился коварству Военега – Матвею, ослабленному кандалами и побоями хольдов, нипочем не устоять против злобного великана и его жуткой кувалды.

Схватка началась, и внимание Семена сразу же приковал Хаир. Безбородый удивился, кажется, гигант растерялся, ибо он явно не знал с чего начинать. Есть такой тип воинов, лучше всего чувствовавших себя в жаркой сечи, когда не хватает воздуха и врагов тьма, а они так и норовят впиться в тебя зубами. Но столкнувшись с неприятелем лицом к лицу, теряются и долго думают. В этот момент их легче всего убить. Хаир был именно таков – тугодум, но что можно ожидать от безмозглого горца? К сожалению, Матвей осторожничал, напрасно разглядывая противника – его пробить можно разве что копьем, но только не мечом, к тому же коротким. Кроме того, кузнечный подмастерье был изрядно напуган.

Так они и кружились, буравя друг друга кинжальными взглядами, а толпа ревела.

– Ну что ты стоишь, Башка? Убей его!

– Да с такой кувалдой супротив мечника – тьфу! Раз плюнуть!

– Раскручивай булаву, дурак! Она у тебя вона какая здоровая – етому прыщу от неё ни за что не укрыться.

– Точно! Не булава – смерть!

– Смотри, нас не задень!

Парень, закрываясь щитом так, что были видны лишь глаза, напрягся, аж вспотел. "Думает, дурак, – злился Семен. – Пробуй же!"

– Да бей же, скотина безмозглая! – яростно крикнул Военег Хаиру. – Где твоя непобедимость, идиот?

И Хаир, дико взревев, взмахнул молотом, по широкой дуге, сверху вниз, наискосок. Матвей, издав нечто вроде стона, успел отпрыгнуть, но молот всё же задел его щит, чиркнув, как показалось Семену, по самому краю. И этого хватило – заклёпки на щите с оглушительным хлопком вылетели и две срединных доски вогнулись внутрь, сломав Матвею руку. Парень закричал, глаза его округлились от нестерпимой боли и он упал на спину, ударившись головой и раскинув руки – меч отлетел в сторону. Хаир, желая побыстрей добить врага, занес молот над правым плечом и с натужным рёвом обрушил его на противника, но Матвей, в последний момент заметив угрозу, неожиданно прытко откатился. Молот с глухим мягким стуком взрыхлил сырую землю.

Матвей лёг неудачно – подмял под себя сломанную руку со щитом. Он с большим трудом сел на колени, и, посматривая на Хаира, принялся судорожно расстёгивать ремни на злосчастном щите. Перелом был серьёзный – торчала кость и сильно текла кровь. Великан усмехнулся. Дело было сделано. Один удар и несчастный, пальцы которого с каждым мигом замедлялись, умрет. Горец опёрся на молот и посмотрел на завозившегося противника; так видимо смотрит кошка на пойманную мышку. И в этот момент Семен понял, что со смертью Матвея умрет и Хаир, и Рагуйло. Вот так, пара неосторожных слов способно довести импульсивного князя до умопомрачительной паранойи. Военег, обладая богатым воображением, попросту домыслил и многократно преувеличил опасность, исходившую от алмаркского куна, и гибель крестьянина, которого он сам и приговорил, распалит его, вызовет его, якобы, праведный гнев. "Самодур", – подумал Безбородый с горечью.

Матвей избавился от щита, и, прижав раненую руку к животу, подполз к мечу и взял его. Хаир хмыкнул в ответ на свирепый, вызывающий взгляд противника, поплевал на ладони, схватился за молот, размахнулся и…

То, что произошло дальше, шокировало бывалых разбойников. Пока Хаир, уже подуставший, судя по вздувшимся жилам на шее, поднимал своё неподъемное оружие, Матвей подбросил меч, поймал его и, словно копьё, метнул во врага.

Толпа ахнула и смолкла. Меч вошел в горло великана – он выронил молот, захрипел, вцепился в меч, вытащил его; следом хлынула пульсирующая, пузырящаяся кровь, залившая его голую массивную грудь. Горец попятился назад и со всего маху рухнул оземь.

Тишина стояла такая, что слышно было жужжание комаров. Первым заговорил Военег, и он волновался – никто не ожидал такого исхода поединка.

– Как, оказывается, просто убить человека. – Он резко обернулся к Рагуйле. – Это тебе урок, мой милый. Что полагается собаке, посмевшей укусить хозяина?

На собачника было больно смотреть. Он смертельно побледнел.

– Я не… – пробормотал алмарк. – Ты не понял, князь…

– Ответь на вопрос!

– Смерть, – эхом ответил он.

Военег довольно кивнул.

– Не бывает слабых противников, бывают собственная глупость и высокомерие – так говорил Профета Павсемский. В который раз убеждаюсь в его правоте.

Князь подошел к победителю – Матвей полулежал, с трудом держась в сознании, рубаха пропиталась кровью. Минуту князь молча смотрел на него непроницаемым взглядом, затем кликнул палача.

– Вылечишь его, – коротко бросил он и удалился.

– Понял, – сказал ему вслед Асмунд с какой-то тоской в голосе.

Близилась полночь. По корчме разносился дразнящий запах жаркого; Татиана, ворча, возилась в кухне, окуренной сизым дымом очага. Большой зал освещался десятком свечей, прикрепленных к деревянному колесу – оно висело на цепях так низко, что казалось, вот-вот упадет. Где-то на краю поселка слышались крики – Рагуйло выяснял отношения с братом; Военег уединился с Добронегой, а в корчме уже второй час сидели все те же лица: Семен, прислонившись к стене и закинув ноги на лавку, задумчиво разглядывал люстру-колесо; Тур скучал, облокотившись о стол и подперев голову; Путята, вцепившись рукой в пустую кружку, дремал, согнувшись в три погибели; его сотоварищ дружинник Мал – дюжий краснолицый свирепый детина с густой курчавой бородой и крупными мозолистыми руками – хмурился, поглядывая на мастера-мечника; Леваш сосредоточенно срезал кинжалом тонкие лоскутки мяса с жаренной бараньей косточки. Пять минут назад пришел Асмунд и сейчас жадно ел, слизывая жир с пальцев и вытирая рот полотенцем.

– У тебя всегда такой аппетит опосля твоих опытов? – развязно поинтересовался Тур. – Надеюсь, парнишка хотя бы ходить сможет?

– Под себя, – хихикнул Леваш, но шутка не удалась – никто не засмеялся.

– Ты на что намекаешь? – угрожающе спросил Тура палач.

– Я спрашиваю, как там Матвейка-то?

– Жить будет, – деловито ответил Асмунд. – Перелом, конечно, сложный, но все обойдется. Срастется.

– Это хорошо, – проговорил Тур и умолк.

– Скажи, – спросил Леваш палача, – ты и правда лекарь ученый?

– Ученый, и еще какой! Я был учеником самого Айи Карнатулийского!

– Немало трупов наверное препарировал, – буркнул Тур.

– Препарировал, – передразнил палач. – И откуда ты, неуч, такие слова знаешь?

– Знаю, – с ироничной серьезностью ответил Тур. – Ибо я тоже ученый лекарь, был учеником Хомы Криволапого, оксинского костоправа, читал ученые книги и…

– Ломал кости, – закончил Асмунд. – Приветствую тебя, коллега! Может вместе, как-нибудь…

– Нет, ни в коем случае! – отрезал Тур, встрепенувшись.

– Ну, как знаешь…

Помолчали. Мал пожал плечами и, сказав обиженным тоном: "спать пойду, ёшкин кот", грузно потопал прочь.

– Семен, – обратился к Безбородому Асмунд, закончив есть, – ты читал записку Вышеслава?

– Читал, – лениво отозвался тот.

– Что думаешь?

– Думаю, Древо Смерти мы уже повстречали.

Асмунд задумчиво кивнул.

– Откуда он взял все это? – сказал он. – Не помрачился ли его разум под старость?

– Нет, не помрачился, – сказал Семен, рассерженно почесав небритый подбородок. – Послание или… предсказание – серьезная штука. Тут замешаны боги.

– Вот и я так подумал. Записка не выходит из моей головы ни на минуту. Надобно бы в Воиграде заглянуть в библиотеку, может, что найду. Но одно я уже сейчас могу сказать: Абий – это имя мне знакомо.

– И кто это?

– Был такой треарийский полководец, философ и государственный муж – Абий Моэций Нест, по прозвищу Кабема, что значит "посох" – он был хромоват и всегда, даже, как пишут в летописях, в бою, носил с собой посох. Но он жил давно, лет сто назад, во времена Ламбра Пятого и Карла Кровавого. Тут, разумеется, речь о ком-то другом…

– Время покажет, – рассудил Семен.

– Покажет, только что? Что оно нам покажет? Восход солнца над пашнёю, или чуму?

– От смерти все равно не убежишь.

– Мудрый ты человек, Семен. В твоих простых словах живет истина.

– Спасибо на добром слове, Асмунд Казьмирыч.

Тут их авторитетная беседа, над коей Тур лишь посмеивался, прервалась. В помещение ввалился Аскольд, возбужденный, с разбитой губы стекала кровь. Он решительно прошел внутрь, и, не садясь, залпом выпил предложенную ему чарку с вином; после хлопнул ею о стол, отчего Путята проснулся, поводил осоловелыми глазами по сторонам, поежился и снова заснул.

– Сбежал, гад! – сказал Аскольд и сел.

– Сбежал… – тупо повторил Леваш.

– Сбежал. Хотел всех поднять на князя, стервец. Но я ему не дал. Хлопцы приняли мою сторону, все, за исключением какой-то сотни предателей – в основном горцев (и чего он с ними снюхался?). Умчались, предатели, восвояси, как только запахло жаренным. Пусть. Они теперь изгои, витяги, чтоб их. Асмунд!

– Что такое, дорогой?

– Отправил бы голубей в Сосну, на равнины и в Хутор, пусть знают про него. Пусть знают, что Рагуйло-собачник низложен.

Уже полночь. Татиана заснула в кухне, сидя на стульчике, крестом сложив руки на животе. Половина свечей прогорела, и по корчме поплыл мягкий сумрак.

Военег проснулся с отчетливым и не проходящим чувством потери. Чувством, напомнившим ему о раннем-раннем детстве, о матери – она уходит, а он плачет и тянет к ней ручки. Мама возвращается, что-то ласково шепчет, целует его, но потом всё-таки уходит, уходит ненадолго, по надобности, но он-то этого не понимает. Ему кажется, что мама бросает его, и ему невдомёк, что мама – царица…

– Раскис, – прошептал князь. – Ох, раскис…

Рядом спала Нега, закутавшись в одеяло с головой. Накануне вечером, после известных событий, он вернулся злой, страсти так кипели в нем, и ему нужен был выход – неконтролируемое желание, часто оборачивавшееся худом.

Военег обнял девушку и прижал к себе так, что она охнула. В тот миг он ни за что не принял бы отказа, и, скорей всего, эта ночь закончилась бы побоями и очередным разочарованием, но Нега в который раз удивила князя.

Он взял её, покорную, безропотную, страстно, разрушающе страстно, и только успокоившись, понял, что она, несмотря на первую боль, словно заглянула ему в душу. Этой ночью Нега была вином, что вкусил князь, весенним, терпким, веселящим, но отяжеляющим разум и приносящим покой и отдохновение.

Военег легонько откинул одеяло и поцеловал девушку в обнаженное плечо, отчего она чуть вздрогнула и сладко потянулась.

– Спи, – прошептал он, укутав её, и совсем тихо добавил: – Я люблю тебя.

Одевшись, князь вышел во двор, пинком разбудил конюха, спавшего на сене у входа в конюшню, и велел ему седлать коня. Перепуганный конюх поспешил исполнить приказ, вывел коня и сопроводил князя до ворот.

Было еще темно, едва-едва разожглась заря. По земле хлопьями стлался густой туман, лаяла собака, тихо стучал молот – кузнец непривычно рано встал за наковальню. По-прежнему не понимая, что он делает, князь поехал на запад, по Торговому тракту.

С поля слева несло холодом, в рощице справа блестела капельками росы паутина. Военег миновал рощицу и, свернув по дороге на север, увидел движущееся навстречу конное воинство – оранжевый цвет утра ярко разлился по сверкающим латам, копья, точно корабельные сосны, вскинуты вверх, щиты с гербами, шелковые попоны… "Дубичи", – с замиранием сердца подумал князь.

Впереди ехал толстый, хмурый человек, внешне ничем не отличавшийся от остальных, но Военег узнал его. Спрыгнув с коня, он нерешительно двинулся навстречу. Толстяк прищурился, поднял правую руку вверх, остановился и тоже сошел с коня – дружина, словно тень, замерла на месте.

Они встали друг против друга в двух шагах.

– Ну, здравствуй, брат, – сказал толстяк.

На Военега, против воли, наворачивались слёзы.

– Здравствуй, Борис, – сдавленно произнес он и протянул руку…

Борис как будто замялся, но потом, порывисто вцепившись в ладонь брата, притянул его к себе.

Братья крепко обнялись.