Тысячеликий демон

Глава 2. Искра

В просторной тёмной ложнице с высоким, заросшим паутиной потолком и почерневшими от старости бревенчатыми стенами, на широком ложе лежал, укрытый шерстяным одеялом, дряхлый старик. Рядом стоял крепкий дубовый стол, на котором горела толстая оплывшая свеча, поставленная на маленькую глиняную плошку. Её дрожащий огонёк нервными бликами играл на дряблой, ссохшейся, покрытой пигментными пятнами коже старика. В тёмном углу, поодаль, сидела на табурете нянька – плотно сбитая девка в белом платке. Её глаза испуганно бегали, руки нервно теребили передник. Старик судорожно глотал беззубым ртом воздух и сухо кашлял.

– Эй! Кто там? – спросил он дрожащим, затхлым голосом. – Подойди сюда…

Девка, кланяясь, громко и неуклюже топая по скрипящим половицам, подбежала к старику.

– Чего вам, ваша светлость?

– Зачем… зачем так гремишь, дура? Прикажу выпороть…

– Простите, ваша светлость…

Старик, хмуря всклокоченные брови, водил по сторонам белесыми глазами. Он был слеп.

– Где ты? Дай мне руку.

Девка вздрогнула и осторожно подала ему руку.

– Молодые пальцы… Хе-хе… Мягкие, тёплые. И сама ты, верно, ничего…

Старик обессилено выпустил её руку и закрыл глаза. Девка, согнувшись в поклоне, так стояла у его одра, не в силах пошевелиться от страха. Старик молчал.

– Где мой сын?– внезапно произнес он, заставив несчастную няньку ещё раз содрогнуться. – Где Горыня? Где Искра?

– Ммм… Искра где-то здесь во дворе… – пролепетала девка.

– А Горыня? Где он? Опять пьян?

– Не знаю, ваша светлость…

– Так позови их, – велел старик. – Всё, иди вон… бестолочь.

Искра, светло-русая, подвижная девушка лет шестнадцати, сидела на ступеньках высокого резного крыльца, ведущего в покои своего отца, князя Волчьего Стана Вятко, который сейчас лежал в одной из спален, тяжело и неизлечимо больной. Она звонко смеялась, слушая спор двух людей, происходивший во дворе.

– Да что ты буробишь, глупая баба! – восклицал княжеский десятник по имени Девятко – невозмутимый мужик с коричневым, в мелких морщинках, лицом и пышными усами. Он важно сидел на пне и вырезал из дерева какую-то фигурку. – Не было этого никогда.

– Тебе всё не было, – ворчала Белка, кухарка. – А я знаю. Точно знаю. Клянусь Матерью-Хранительницей. Щека еще в позапрошлом году рассказывал то же, и Рахтай – Рахтай-то от чего помер?

– От пьянства…

– Ничего не от пьянства, скажешь тоже… Вот клянуся, клянуся Матерью-хранительницей! Павно своими глазами видел! Он теперя даже заикаится! Как выскочил выверь! Прям ниоткуда выскочил чертяка… Манька его клялалася, а я Маньку яво уж скоко знаю! Точно было!

– Как же, клянись, глупая баба, клянись, – сказал Девятко. – Пятьдесят зим прожил на свете, и никакого выверта здесь отродясь не было…

– Тьфу ты, дурак! Да ведь весь Стан знает! Да что с тобой спорить!

Девятко насмешливо покачивал головой. Солнце, озорно выглядывая из-за росших у княжьего заплота берез, рассыпалось по двору мелкими лучиками, добралось до девушки, ослепило её, заставив зажмуриться, золотом заиграло в роскошных волосах. Она продолжала хохотать.

– Да иди ты, сам знаешь куда! – Белка развернулась и пошла по направлению к стряпной избе, покачивая бёдрами и поминутно что-то сердито выговаривая.

– Выверт! – Девятко в сердцах сплюнул. – Что за ерунда! Никогда в Шагре не водилось никакой нечисти – ни чертей я не видал, ни леших, а уж выверты всякие! Это всё марницкие сказки. Точно, как есть сказки! Уж эти марни известные выдумщики. Знавал я пару ребят из ихнего племени. Болтуны еще те. Они тебе не только про выверта расскажут.

Искре нравилось, когда говорил Девятко, его рассуждения всегда веселили её. Надо сказать, что Девятко был не только десятником, но и заядлым охотником, а ещё, как говорят, травником и знахарем.

– Якобы выверт стянул дитя новорожденное у Павно, прошлой ночью, – ворчал он. – Слышь меня, красавица?

– Да, дядька.

– Что скажешь?

– Не знаю, дядька, – ответила Искра и снова расхохоталась.

– Вот-вот, и никто не знает, – не обращая никакого внимания на смех Искры, продолжал рассуждать Девятко. – А я – знаю. Марницкая сказка это. Про выверта. Треплют языком, а чё треплют? Хоть бы подумали, что это за чудо такое – выверт. А это чудо оттудова. Из Марна. Кажись. Иль нет?.. Может и из Залесья оно…

– О чём ты, дядька? – спросила Искра.

– Да вот не вспомню я, откуда слух-то сей…

– Про кого, про выверта?

– Да, про него… Кажись, всё-таки из Залесья она, это сказка. Легенда. Легенда о девочке с золотыми волосами. С золотыми, такими вот, как у тебя. Или нет? Эх, память уже не та…

– Расскажи, дядька!

– Расскажу, милая, расскажу, – пообещал Девятко. – Только вечерком, хорошо? Некогда мне щас.

– Хорошо, я буду ждать тебя! – крикнула Искра и побежала в дом.

В сенях она столкнулась с нянькой.

– Э-э-э… – Нянька растеряно раскрыла рот и уставилась на княжну.

– Что ты, Любавушка? – спросила её девушка.

– Батюшка вас зовет…

– Хорошо, я иду. – И Искра побежала к отцу.

– И брата вашего тоже! – крикнула ей вслед Любава.

– Я не знаю где он! Наверное, опять пьян!

Вятко дремал, изредка подёргивая костлявой рукой. Искра неслышно подошла к нему и присела на край ложа. С минуту она хмуро разглядывала отца, потом отвернулась и стала ждать.

– Я слышал, как ты пришла. – Шепот князя вполз в шуршащую тишину спальни, как илистая муть в чистый ручей. – Только не услышал я шаги сына моего.

– Оставьте, батюшка, – резко сказала Искра. – Мне всё равно. Я не собираюсь его искать.

– Дай мне свою ладошку, дочка… – Князь протянул ей дрожащую руку.

– Не дам. – Дочь отодвинулась подальше.

– Всё капризничаешь, – устало вздохнул князь. – Капризничаешь…

– Чего вы хотели? – холодно спросила она.

– Узнаю этот тон. Знаю, как сердишся ты. Губки твои плотно сжаты, и смотришь ты не на меня… Да и не надо. У тебя острый взгляд, Искра, злость тебе не к лицу.

Искра молчала, обхватив руками плечи.

– Где Горыня? – опять спросил князь. – Без него не могу сказать…

У девушки дрогнуло сердце. Она с детства недолюбливала отца, как впрочем и многие. Но в последний год она его возненавидела, даже несмотря на болезнь, так неожиданно подкосившего ещё не совсем старого человека (этой зимой князю стукнуло шестьдесят) и превратившего его в живого мертвеца.

Скрипнула дверь и в ложницу вошел Горыня. Он был силён, плечист, волосы коротко острижены, на круглом румяном лице почти недельная щетина. Горыня, широко и небрежно шагая, подошел к кровати и прогрохотал:

– Здравствуй, батя! Чего надо?

Старик улыбнулся.

– Трезв. Хе-хе…

– Батюшка, – нетерпеливо спросила Искра, – вы скажете, наконец…

– Скажу, скажу. Искра, ты ведь созрела уже. Округлилась. Я ведь слышу твой запах… Так пахнут женщины…

Горыня усмехнулся. Искра, недоумённо посмотрев на брата, вскочила с места.

– Сядь, успокойся, – опередил её князь. – Сначала выслушай, потом скажешь. Я обещал тебя выдать замуж за Велимира, сына северского князя Мечеслава? Обещал, давно обещал… Время пришло, дочка. Не кипятись, не кипятись… Горыня!

– Я слушаю, батя.

– Возьмёшь сорок воинов, или около того, и всех кого надо. Приданное, слуг, в общем всех, позаботься об этом. Здесь останется Будивой. Он храбр и опытен, справится. Езжайте, вас ждут.

– Нет! – крикнула Искра. – Хочешь продать меня, как ты продал Младу?

Князь, услышав эти слова, закашлялся.

– Оставь, сестра, – мягко проговорил Горыня и положил ладони на её плечи. – Не надо. Пойдём.

Искра, оттолкнув брата, выбежала из комнаты. Князь продолжал кашлять. Горыня посмотрел ей вслед, вздохнул и сказал:

– Я понял, батя. Я всё сделаю. Отвезу её. Там ей будет хорошо. Но… но, напоследок, скажу тебе, отец. – Горыня сделал ударение на последнем слове. – Младу тебе не прощу. И никто не простит. Ни один венежанин. Это тебе на прощанье. Может, и не увидимся более.

Вятко презрительно скривил губы, он хотел объяснить этому глупому увальню в очередной раз, что он не прав, но… Горыня ушёл, оставив его наедине со своей прожитой жизнью. Великий князь вытирал слезящиеся слепые глаза и глухо бормотал. Слова уходили во мрак ложницы и без следа растворялись в ней.

– Боже, ты там, на небе, плывёшь средь облаков, всё видишь. Что ж ты молчишь? Иль осуждаешь меня, как и все? Хе-хе… Осуждай. Наверное, так и есть, раз я с зимы здесь лежу, никак не подохну. Но я не в обиде. Придёт время, они поймут. Придёт…

Вечером Искра печально брела вдоль покосившегося, заросшего плющом и малинником заплота, окружавшего княжеские хоромы, что возвышались в самом центре града Волчий Стан. Град стоял на большом продолговатом острове, который разрезал просторную ленту реки Крин на два рукава.

За заплотом в беспорядке теснились терема богатых горожан; между ними, словно грибы, выглядывали избы, летние клети, хозяйственные постройки, сараи, доходившие до самой воды. Когда-то обнесённый частоколом по всему периметру, с четырьмя сторожевыми вышками, Волчий Стан, главная крепость на пути степняков в Залесье, нынче представлял жалкое подобие прошлого. Частокол частично обрушился, частично ушёл под воду. Из четырёх вышек осталась одна, очень ветхая, на которую давным-давно никто не забирался. С высокими покатыми берегами большой земли Волчий Стан соединяли два бревенчатых моста – дубовые сваи почернели и густо обросли водной растительностью. Ворота отсутствовали, и на их месте выросли торговые ряды, у которых вечно толпился разнородный люд. На большой земле также имелось много домов. Там жили самые бедные венежане, приехавшие в столицу княжества из удалённых слобод и крепостей, цепью стоявших на пограничье.

С севера к городу подступал лес – Чернобор, или, на языке древних вересов , Шагра. С юга – степь, раскинувшаяся на много вёрст вплоть до великих песков.

Волчий Стан запаршивел, и это понимала даже юная Искра. Он зарос колючим кустарником и крапивой. Его боевая дружина – кучка пьяниц и бездельников. Его владения – сожженные и разорённые прошлой весной деревни. И над всем этим витал дух умирающего князя Вятко, с его грехами и непомерно высоким самомнением. Но Искра знала, что её отец, как ни прискорбно это звучит, всего лишь мелочный, трусоватый… мужичок? Вот именно, мужичок, мелочь, прихотью богов вынесенная на гребень волны. Когда-то давно, когда её самой ещё не было на свете, он отравил своего брата, чтобы захватить власть. Потом так же избавился от первой жены, за то, что она рожала ему слабых детей, умиравших в младенчестве. И всегда так – он избавлялся от личных врагов, а от кочевников откупался золотом и дарами.

А прошлой весной этот подлец подарил степнякам Младу, её сестру, свою родную дочь, у которой за три дня до того от их поганой руки погиб муж. Млада прожила с ним в браке только неделю.

Что сейчас с Младой? Жива ли она? Искра тосковала по ней.

Девушка незаметно спустилась к реке. Там, внизу, в мутную речную гладь врезался небольшой, низенький мостик. На нём, свесив ноги в воду, сидел её брат, Светлогор. Она сняла сандалии, тихонько подошла к нему, села рядом, и обхватив его могучую руку, прижалась к плечу.

– Добрый вечер, братец мой, родной, – прошептала она, и ласково, еле слышно, поцеловала его в щёку.

Светлогор повернулся к ней, чуть улыбнулся, и продолжил своё занятие. У него на коленях лежала кучка палочек и листочков. Слегка нахмурив брови, он сосредоточенно их перебирал, откладывая некоторые в сторону в порядке, известному ему одному. Искра взъерошила его волосы и с нежностью проговорила:

– Бог мой, как ты похож на неё. Когда я вижу тебя, у меня так больно сжимается сердце. Я знаю, ты тоже думаешь о ней. Ты веришь, что она вернётся? Ты же чувствуешь, всё чувствуешь. Ты всегда был рядом с ней.

Искра погладила его по щеке. Светлогор не обращал на неё никакого внимания.

– Молчишь… Теперь ты молчишь. А я помню, помню твой смех, и твой голос, когда ты повторял за Младой её слова…

Она с тоской разглядывала брата. Она вдыхала его запах, легкий, солоноватый запах пота и сосновой смолы. Всматривалась в его глаза, и иногда ей казалось, что там, внутри него, сидит она, его сестра-двойня Млада и смотрит на неё своими проницательными, такими умными глазами…

Светлогор молчал. Он всегда молчал. К сожалению бог, тот самый, ведающий всеми тайнами бог солнца и ясного неба Высень не наделил его разумом. Светлогор родился слабоумным. Он всегда был замкнут в себе, ни на что не реагировал, не разговаривал, и только Млада являлась тем единственным человеком, кого он видел, кому он радовался.

Тот день, когда степняки уводили Младу, для Светлогора стал самым тяжелым в его жизни. Он рвался к ней, но цепкие руки стражников не пускали несчастного. Он отчаянно кричал, сопли и слёзы залили искажённое горем лицо. Князь Вятко, дрожа от ярости, несколько раз ударил Светлогора рукой, одетой в кольчужную перчатку.

– Уберите его отсюда! – срываясь на визг, орал он. Его птичье лицо побагровело, глаза налились кровью. – Бросьте его в темницу, туда, где сидел степной княжич! Жаль, я не удавил этого недоумка в детстве…

Венежане исподлобья глядя на беснующегося князя, этого маленького, щуплого человека, шепотом изрыгали проклятья и с тяжелым грузом на сердце расходились по домам.

С тех пор Светлогор превратился, как говорили становичи, в дерево. Он сидел на берегу Крина, покачивался, будто волнуемый ветром до тех пор, пока слуги не уводили его домой, чтобы покормить и уложить спать.

– Я хотела попрощаться с тобой, братец, – сказала Искра. – Пусть ты не слышишь меня, но всё же… Я люблю тебя больше всех. Ты один у меня, единственный…

Искра смахнула слезу и выпрямившись, добавила:

– Но я вернусь за тобой. Я постараюсь. Обещаю. Если всё будет хорошо…

Светлогор во второй раз посмотрел на сестру, улыбнулся, и опять погрузился в свою тихую-тихую жизнь, где он был один, куда не пускал ни одно живое существо…

Смеркалось. Искра спешила домой, скача вприпрыжку по пыльной дороге, петляющей между побелевшими от времени приземистыми заборчиками, из-за которых выглядывали яблони, груши, крытые берестой избы. Подбегая к воротам, ведущим в княжеский двор, она заметила, как из накрытого дёрном погреба, рядом с воротами, вылез десятник Девятко. Погреб был обнесён облитым смолой частоколом, рядом с калиткой стоял крохотный сруб – сторожевая будка.

– Дядька, что вы там делали? – остановившись перед калиткой, спросила Искра.

– А-а, это ты? – смахивая пот, сказал Девятко. – Ты что ж подумала? Думаешь у меня там медведь? Ха-ха!

– Не смешно, дядька!

– Да ладно тебе, красавица. Это сейчас просто погреб. С тех пор, как твой батёк занедужил, туда больше никого не сажали. Там в основном так, всякая всячина. Доски струганные к примеру, бочонки с соленьями… Хочешь взглянуть? Там всё ещё висит цепь, к которой был прикован тот окаянный. Бархом его звали. Барх, вот как. Ну как, полезем?

– Да не знаю…

– Брось, пойдём. Сама увидишь, что нет там ничего, кроме сырых стен. Пошли, красавица…

Спустившись по длинной, скрипящей лестнице, они оказались в подвале, шириной в три сажени, длинной где-то в шесть. Подвал был обнесён подгнившим тёсом, по которому расползался мох. Сырые балки пахли влажной землёй. Земляной пол густо посыпан соломой и опилками, и на нем штабелями уложены доски, топорища, в углах – мешки с репой, морковью и чем-то ещё; рядом – желтые пузатые бочки, с насквозь проржавевшими обручами.

Девятко зажёг свечку, лежавшую на пеньке, рядом с лестницей, и показал на дальний конец погреба.

– Вон они, ржавые…

Стена, на которую указал десятник, была выложена крупным речным булыжником, плотно подогнанным друг к другу. Из стены торчали два кольца, с которых свисали массивные цепи.

– Вот здесь он и был? – спросила Искра.

– Да, вот на этом самом месте, – ответил Девятко. – Год, как есть. Как видишь, ничего примечательного. А сколько было глупых слухов? Будто бы погреб сей имеет глубину в сотню саженей, и на дне, в черной жиже, сочащейся из-под земли, плавают черные духи – шмывы и вортуны, посылаемые Дувом, богом тьмы и подземелья, на нашу погибель. А пленники, значит, им в жертву, умаслить и задобрить их. Эх, до чего же доходит людская фантазия…

– Холодно здесь, – поёжившись, сказала Искра.

– Ну, ведь подвал. Здесь и должно быть так. Иначе как снедь-то вся сохранится?

– Тяжело ему, наверное, было здесь, во мраке и сырости?

– А кто его знает? Наверно, не сладко. Злой он был, жутко злой, косился как загнанный волк и молчал. Взгляд недобрый такой, ох и недобрый! Отродясь не видал такого демона…

Искра хорошо помнила тот день, когда она, единственный раз, увидела степного княжича, о котором так много говорили во всём Стане.

Было утро, и прохладная роса приятно холодила босые ноги. Его как раз вывели из подземелья. Раздетый по пояс он встал, широко расправив плечи, щурясь на солнце. На мускулистой груди красовалась татуировка – расправивший крылья чёрный ворон. Руки и ноги сковывали цепи. Жесткие, спутанные чёрные волосы грубым ворохом легли на плечи, в всклокоченной бороде запуталась солома.

Но взгляд этого степняка, его узкие, карие глаза…

Барх умывался. Два рослых дружинника поливали его из ведра. Он умывался, встряхивал головой и сморкался. Искра осмелела, тихо подошла к калитке… И тогда, в тот момент этот человек взглянул на неё. Он смотрел совсем недолго, одно мгновение. Но от его взгляда у неё похолодело внутри, – ибо этот взгляд, полный бурлящей ненависти, ясно дал ей понять, что он её непременно убьет, как только сможет. Искра, далеко не робкая девчонка, прекрасная наездница, отлично стрелявшая из лука, взрывная, дерзкая, тогда словно почувствовала его мертвую хватку на своей шее. Она даже закашлялась, и в ужасе убежала прочь.

– Как он попал к нам? – спросила Искра, когда они выбрались наверх.

– Точно не знаю. – Девятко облокотился об калитку, и задумчиво прищурил глаза. – Не знаю. Если честно, я многого не понимал… Зачем он понадобился твоему отцу? Зачем навлёк на нас такую напасть?

– Ну, так как же? Кто смог его поймать? – не унималась девушка.

– Поймал его, а вернее, как бы это сказать… добыл, что ли? Ну, в общем, случайно он попался. Зима его поймал, воевода с Заячьего Яра, нынче покойный. Это далеко отсюда, на юг, там уже натуральная степь. Наших там совсем мало, все в трёх или четырёх крепостях, на возвышенностях, в излучинах Крина. Зима, по-видимому, вышел в степь ночью за лошадьми. Хотел их выкрасть, обычное дело, что таращишься? Выкрасть, значит. Вот и наткнулся на группу. Вот так.

Девятко обнял девушку за плечи и сказал:

– Иди-ка домой, красавица. Пойдём, провожу. Завтра в путь…

– Дядька!

– Чего?

– А ты со мной?

– Конечно, милая. Куда я без тебя. Ведь ты мне как дочь и даже как сын… Ты для меня всё. Спокойной ночи, красавица.

– До утра, дядька.

Девятко ласково потрепал Искру за щёку, развернулся и зашагал прочь.

– Дядька! – окликнула его девушка. – Смотри не проспи!

– Шутки шутишь? – десятник остановился у ворот, улыбнулся и помахал ей рукой.

Искра махнула в ответ и побежала в свои покои.

Наступил день, когда Искра, Горыня и все их спутники должны были отправляться в путь. Большое количество народу собралось на городской площади – плотно утоптанном круглом месте, посередине которого, на насыпном валу стоял слегка накренившийся, потрескавшийся деревянный идол; рядом виднелись следы кострища. Идол изображал бородатого, пухлого дядьку, маленькие глазки-булавки почти скрылись под грозно свисающими бровями. То был Высень, или бог-отец, которого, наряду с ещё одной богиней, богиней-матерью, матерью-хранительницей, больше всего почитали венеги Подлесья. Со временем идол обветшал, черты лица стёрлись, но вокруг него всегда лежали свежие цветы.

Из выкрашенных в тусклый голубой цвет главных ворот княжеских хоромов выехало три крытые льняным брезентом конные повозки. На козлах сидели дворовые холопы, три брата-близнеца: Воропай, Мартын и Труха. В первых двух лежали, щедро обложенные крапивой, съестные припасы, оружие, доспехи, различная утварь и тому подобная мелочь, в третьей – приданное невесты и её наряды. Вслед за повозками, на красивой лошади соловой масти, выехала сама Искра, одетая в серый кафтан и в высокие синие сапожки со шнуровкой. К её седлу был приторочен лук и колчан со стрелами, на поясе короткий меч. Следом показались личная служанка Искры, крепкая плечистая девка по имени Буяна, а также книжник и писарь Доброгост – статный сухопарый старик с длинной седой бородой.

На площади их уже поджидали тридцать конников – личная дружина Горыни; он сам, на гнедом коне, в блестящей кольчуге и в сфероконическом шлеме с острым наносником. Рядом находились его десятники: уже знакомый нам Девятко; огромный воин, называемый Злобой, жутко свирепого вида, из-за страшного багрового шрама, пересекавшего всё лицо – со лба, через слепой глаз, до подбородка; а также Черный Зуб – смуглокожий, улыбающийся богатырь в черном свитере, обшитом железными пластинами. Его хитрые, чуть раскосые глаза, тёмно-русая, почти чёрная борода говорили о том, что кто-то в его роду был выходцем из степей.

У ворот, среди толпы, стоял коренастый, широкогрудый, важный мужчина лет сорока пяти; мясистое загорелое лицо покрывала густая жесткая борода с яркой седой прядью посередине, – Будивой, воевода Волчьего Стана, который становился, в отсутствие Горыни, главным во всём княжестве. Искра, подъехав к нему, схватилась за эту прядь, и озорно подёргала за неё.

– Ну что, Седая Борода, остаешься?

– Остаюсь, государыня, – серьёзно пробасил воевода.

– Не скучай!

– Хм… уж лучше скучать, – задумчиво произнёс Будивой, почесав голову.

Юная княжна подьехала к брату. Вокруг шумела толпа, люди кричали, желая всеобщей любимице удачи и счастья. Искра сердито глянула на Горыню и прошептала:

– Ты опять?

– Отстань, – буркнул Горыня. Он дрожал, по одутловатому лицу струились крупные капли пота.

Искра обернулась к жителям Волчьего Стана.

– Прощайте, друзья! Прощайте, родные! Надеюсь, когда-нибудь увидимся!

– Увидимся, увидимся! Возвращайся, девочка наша! Удачи, тебе! Легкой дороги!

Нестройный хор венежан не смолкал до тех пор, пока весь эскорт не скрылся из виду в лесу, на восточном берегу, прогрохотав по мосту и окатив пылью прибрежные лачуги.

Пламя свечи, догорая, затрепыхалось и погасло, погрузив унылую ложницу во мрак ночи. Вятко не спал. Его горло дико чесалось, он мучительно пытался откашляться, скрёб шею заскорузлыми ногтями, но ничего не помогало. Сильно хотелось пить. Невыносимо больно сводило левую ногу, хотелось встать, чтобы её размять, но у князя давно не имелось таких сил.

– Где эта курвина дочь, как её там? Паскуда паршивая… вечно ее где-то носит. Шушукается, небось, с бабами… Неблагодарные… Бросили меня. Ждут моей смерти, никак не дождутся, паскуды, выродки. А я и не умру. Не умру им назло. Чёрта с два! Буду специально медленно подыхать! Буду дерьмом исходить, пускай нос воротят. Столько добра я им сделал, а они всё: "Млада, Млада…" Что значит судьба одного человека, пусть даже княжны? Ничего! Я им мир подарил, сволочам. Что б они делали сейчас? Оседлали бы их степняки, как волов, да плетью погоняли б… Вот тогда я посмотрел, как они запели б… Да и больно нужна была эта деловая сучка Млада. Вечно всё не по ней, вечно всё не так. Совала свой хитрющий нос всюду, сучка, вся в деда. Уж ей степняки язычок-то быстро укоротили, хе-хе…

Вятко попытался пошевелиться, и его пронзила сильнейшая боль. Чуть зажившие раны-пролежни от этого движения разъяренно заныли. По лицу старика покатились слёзы.

– Будьте вы все прокляты! Да поглотит вас тьма подземелья. Кха-кха… Будьте прокляты, вы все, чертовы дети…