Тысячеликий демон

Глава 11. Хмарь

Мрак отступил.

Черный Зуб обернулся и помахал рукой.

– Ну что, княже? – спросил Злоба.

– Выступаем, – мрачно проговорил Горыня. – Изготавливайте факелы, зажигайте их и двигаем. Идем плотно прижавшись друг к другу и без паники. Чтоб не было толкотни. Увижу, кто струхнул, задурил – зарублю, так и знайте.

– Эх, была не была! – гаркнул Злоба. – С богом, братцы, с богом!

– Злоба. – Горыня стоял на пороге терема, с опущенной головой; крупная прядь небрежно упала, закрыв один глаз; свет факелов трепетно играл на блестящей кольчуге. – Слышь? Заткнись, прошу. Не желаю слушать тебя. Твою пустую браваду. Не желаю, ты понял?

Злоба медленно обернулся.

– Ага. Слышу. Пустая бравада говоришь? Что, я тебе братца тваво напомнил? Мы со Светозаром дружили по малости лет. Так и есть, дружили. Он всегда смотрел на меня с завистью, подражал. А я и не противился, пусть хоть на мужика будет похож, парень-то. Только быстро он возомнил себя невесть кем. Думал, что ему всё подвластно и дозволено. Побил, да что там, изувечил сестренку мою – вот так другу-то удружил! Помнишь?

– Злоба, – сквозь зубы произнес Горыня. – Уймись.

– Нет уж, ты мне рот-то не затыкай. Светозар выбил ей все зубы, надругался. Думал, ему все с рук сойдет. А я в ответку – пару-тройку зубов вынес гаду-то. Крепко же мне тогда досталось от Вятки, исполосовали мне спину вдоль и поперек и сослали на дальний рубеж, поближе к степнякам. Но правда была на моей стороне. Братец твой, слава Высеню, благополучно подох, а Вятко образумился и вернул меня из ссылки.

Стучали топоры и мечи, с треском раскалывались сухие скамьи. Горыня молчал, не смея поднять голову, слушал, не шелохнувшись. А Злоба вошел в роль, и продолжал, нимало не заботясь о том, что подумают остальные.

– Вот – именно так. – Густой бас великана, дрожа, расходился по терему и по двору, впитываясь, кажется, во все уголки. – Подох, сукин сын. И я считаю, я уверен, что это отродье и превратило твоего отца, да и тебя отчасти, в то дерьмо, кем вы являетесь. Ты думаешь, о Светлогоре никто не знает? Думал, что никто и не подозревал о том, как вы там над бедолагой измывались? Напрасно, напрасно. Весь Стан знает. Вам срам и всему вашему роду. И не зыркай на меня. Я тебя не боюсь. Мне даже смешно об этом говорить – боюсь! Ты, собака, поднял руку на родную сестру!

Искра, поначалу слушавшая Злобу с удовлетворением, все больше злилась. Глядя на родного брата – пристыженного, униженного, уничтоженного, – она прониклась к нему острой жалостью.

Она подошла к Злобе и влепила ему крепкую пощечину, оборвав того на полуслове.

– За что? – пробормотал он, потирая щеку, и вдруг заметил, как зло поглядывают на него дружинники. – Что я такого… сделал?

– А то, что ты баба плохая, – сказал Лещ. – Распустил язык, герой. Правильно, госпожа. Неча тут кости друг дружке перемалывать. Делом када займемси? Вы гляньте-ка – хмарь-то, она тово и ждёть, кабы нас стравить, шшоб мы глотки себе перегрызли. Али не так?

Отряд двинулся к Жертвеннику в полнейшем молчании. Хмарь пузырилась, отступала, отлетала, закручивалась над головами венежан, заставляя их судорожно вытягивать перед собой факелы и молиться, и изрыгать проклятия.

Хмарь искрилась и чудно, как-то успокаивающе шипела, и в то же время рычала, и как будто заигрывала с людьми – досадной пылью, покрывшей стол Вселенной. Сейчас она смахнет ее и не останется даже воспоминания…

Искра заметила Девятку. Тот ехал, хищно выгнув спину и с ненавистью – ненавистью! – вперив взор в Горыню, ехавшему впереди.

Он хочет его убить! Как же так? Да он ли это – ее "дядька"? Где его кривоватая хитренькая улыбка? Добродушные морщинки вокруг глаз? Искра вдруг поняла, что совсем не знает его – бывшего раба, бывшего вора, разбойника, искателя приключений – десятника Девятку. Что за тайны он скрывает? Зачем он вернул кинжал брату? Что за ритуал это? Что он означает – приговор? Вызов?

Искра не помнила, как очутилась рядом с ним.

– Если ты тронешь Горыню, – прошептала она ему в ухо, – пожалеешь.

Девятко резко осадил лошадь, и вцепился в ее руку. Пальцы его были холодны и невероятно сильны.

– А что ты мне сделаешь? – прошипел он.

Искра испугалась.

– Пусти меня. Пусти, а то я закричу.

– Иди! – рявкнул он и оттолкнул девушку, да так грубо, что она чуть не упала с лошади.

Искра холодно взглянула на него, прошептала:

– Прощай. – И пришпорила лошадь.

С лица Девятки точно слетела маска. Он резко переменился – взгляд его снова подобрел, он опечалился, встревожился…

– Постой! – крикнул он ей вслед. – Погоди!

Но княжна ему не ответила.

"Что это я? – подумал он. – Что на меня нашло?"

И тут его охватило доселе не испытываемое им чувство тревоги, опустошения, отчетливого предчувствия…

Девятко словно наткнулся на старую, обомшелую полуразрушенную стену, выплывавшую из дымчатого сумрака справа, и терявшуюся в такой же мгле слева. Стена преграждала вход в Пустоту, в Ничто, но в ней обнаружилась расселина. И вихрь, несущий с собой тысячи опавших листьев, песок, град, бог знает что еще, затягивает его туда. И он не может сопротивляться этой силе.

Он знает что…

И снова его захлестнула ярость, разбудившая дремавшее в нем много лет прошлое. Рука стиснула рукоять ножа, он оглянулся, задыхаясь от снедаемой его ненависти, и тотчас сник.

Усталость накрыла его своим густым пологом, а за тем сомнения, сожаление по поводу столь внезапно потерянного друга, но он не мог с собой совладать.

В ту ночь каждый из них начал сходить с ума.

Отряд продвигался вперед мучительно медленно. Он походил на диковинного зверя, ощетинившегося множеством факелов, пригнувшегося, затаившегося в ожидании.

Мгла бурлила, кипела, и как обезумевший от бессилия зверь кидается на прутья клетки, так и она почти касалась огня. Постепенно нарастал вой – истеричный, неприятно высокий и спустя полчаса вокруг громыхала неумолчная адская какофония.

Эти звуки сотрясали все естество людей и животных, мысли путались, настроение без конца менялось, то горяча кровь исступленной, слепой яростью, то охлаждая диким животным страхом.

Время остановилось, мир исчез и отряд остановился. Кони перепугались и отказались идти дальше. Люди впали в ступор, все эмоции, чувства покинули их.

Они глядели в лицо Хаосу и внимали его речам.

Вихрь кружился и кружился, принимая бесконечное множество едва уловимых форм и очертаний – гротескные, уродливые лица с перекошенными размывающимися ртами и огромными глазами; фигуры странных животных, чудовищ, детей, женщин переплетавшихся в сумасшедшем танце; линии, круги, ладони, следы на песке; снова глаза, рты.

Сотни, тысячи, мириады ртов, шепчущих, разговаривающих, кричащих, плачущих, молящих, проклинающих, воспевающих…

Искра сползла с седла и упала на землю.

Она сжала уши. Закрыла глаза, сжалась в комок.

Я люблю тебя.

Где ты?

Где ты? Не прячься!

Темно.

Скажите мне… скажите мне, где она?

Там…

Да, теперь я вижу. Вижу.

Эй, очнись!

Почему твои глаза закрыты? Почему ты молчишь? Почему я не чувствую тебя?

Вчера порвалась нить. Я вдруг понял, что… нить порвалась и…

Я до сих пор держу обрывки в руках.

Ты плачешь, но тело твое холодно.

Но я так люблю тебя.

Ты мой мир, моя принцесса, мой дом, мой воздух, моя земля. Вот тропинка, по которой мы каждый день гуляли. Вот дворец – смотри, как играет солнце на позолоченных куполах.

А там, за холмами – логово дракона, и сколько раз я побеждал его. Ради тебя. Ради твоей улыбки. Твоего смеха. Твоих волос. Тонких пальцев, сложенных вместе.

Ради твоих слез, застывших, трепещущих на щеках.

Ведь ты – это я!

Ты не могла умереть. Ты не могла сжечь мой мир.

Как ты могла… покинуть меня? Это невозможно. Я здесь совсем один. Нет больше ни тропинки, ни дворца, ни огнедышащего дракона.

Есть пустота и мой взгляд вязнет в ней.

Когда-то я слышал (или мне это приснилось?), что есть другой мир, где нас много.

Но я не знаю, как его отыскать. Это долгий путь и без тебя мне не пройти его.

Я люблю тебя.

Будивой Седобородый что бормочет, глядя на распростертое перед ним молодое тело. Позади него крутобёдрая Белка плачет, вытирая слезы фартуком. Скорбные лица сереют в полумраке.

Тихо так, что слышно как плещется о берег Крин.

Шелестят березы у княжьего заплота.

Низенький маленький мостик, и на нем лежит увядший кленовый лист.

Холодно.

Если бы я мог сказать что люблю тебя, но… тебя нет, а значит нет ничего.

Пустота вползает в меня и я задыхаюсь…

"О боже! – Искра незаметно для себя въехала в реальность. Над ней метались люди, и громко кричал Черный Зуб, но она не замечала и не слышала их. – О боже. Неужели и он… и Светлогор".

Поднявшись, она очутилась прямо перед Вьюнком. Как в дурном сне она увидела выпавший из его рук факел, сверкнувшее лезвие ножа, скованные неуверенные движения.

Кровь из горла, хлещущая ей в лицо. Вьюнок медленно заваливался набок, а его юное одухотворенное лицо выражает сожаление.

Искра закрылась руками, она задыхалась, она словно тонула.

А потом резко все прекратилось.

Искра увидела у своих ног Вьюнка с перерезанным горлом. Она вдруг поняла, что стоит над ним, освещая его и разглядывая, будто диковинку.

Ей стало дурно, она упала бы, если б кто-то подхватил ее.

– Угрюм, успокойся! – говорил Горыня, держа под уздцы коня рослого бородатого дружинника, которого в свою очередь, держали двое. – Не дури! Хватит нам Вьюнка. Он был молод и глуп. Но ты-то!

– Уйди! – чуть не плача орал Угрюм. – Уйди, дай мне… – Он вдруг осекся, глаза его затуманились, приобрели бессмысленный нечеловеческий вид, с уголка губ стекла слюна.

– Чего? Чего дай мне?

– Освободите, освободите меня! – Угрюм одним ловким движением скинул с себя державших его дружинников, взмахнул наотмашь кнутом, попав кому-то по лицу, кто в ответ разразился резкой бранью, вскочил на коня и вонзил ему в бока шпоры.

Конь дико заржал, резко взвился на дыбы, – Горыня выпустил из рук поводья и от неожиданности завалился на спину, прямо на столпившихся сзади воинов.

– Ах, ты!..

Угрюм еще раз подстегнул коня, пригнулся к холке и кинулся в смертоносный туман.

Его было не остановить. Безумный нечленораздельный крик Угрюма еще дрожал в воздухе, когда сначала голова коня, его шея, затем руки воина, плечи, тело, – всё плавно, неуловимо превратилось в мощный кровавый поток, влившийся в неистовство Хаоса.

Следом раздалось много криков, дружинники заметались и трепыхавшийся свет факелов больно бил в глаза. Что-то оглушительно кричал Злоба – что именно не разобрать, Лещ ползал по земле в поисках упавшего факела – потухшего, втоптанного в землю.

И в самом центре охватившего людей безумия неподвижно стоял Черный Зуб, глядя наверх, туда, где скрылось ночное небо. Он подставил ладонь, словно ожидая дождя.

Какая-то черная точка незаметно опустилась и расплылась по теплой ладони.

– Берегись! – истошно завопил Черный Зуб. – Берегитесь! Закрывайтесь, не дайте факелам погаснуть!..

Вслед за этим на головы людей обрушился настоящий ледяной кровавый дождь. Людей охватила паника – кто упал на землю, закрывшись руками, плащом; кто махал над собой факелами, в ужасе стряхивая с себя крошащиеся от нестерпимого холода капли; кто забился под повозку.

Вопли, беготня, багровые, почти черные стрелы, прорезающие воздух, превращающие в пар влагу.

– Это смерть, ребята! Смерть!

Искра, чувствуя острые жалящие даже сквозь одежду удары кровавого ливня, устало ползла по земле. Голова кружилась, лица дружинников казались грязно-желтыми пятнами, забрызганными черными чернилами.

Так же неожиданно дождь остановился.

– Кто-нибудь цел? – спросил Черный Зуб. – Я спрашиваю, кто-нибудь уцелел?

– Да все вроде… – тихо прозвучало в ответ.

Медленно и, кажется, бесконечно устало поднялся Горыня, его поддерживал Гудим.

– Надо жечь лес, – сказал Черный Зуб. – Нам не пробиться. Он не отпустит нас. Жечь все подряд и стоять здесь до утра.

Горыня коротко кивнул и сел на землю.

– Действуй, – бросил он. – Я сейчас, только передохну…

Искра подползла к нему, повернула его лицо к себе.

– Как ты? – чуть слышно прошептала она. Почему-то она была уверена, что сквозь неумолкающий рев мрака, он ее услышит.

– Все в порядке. – Горыня попытался улыбнуться. – Только устал. Устал что-то…

Черный Зуб, Девятко, Гудим, Злоба и еще несколько человек бегали в придорожной чаще с зажженными ветвями. Раз за разом вспыхивали деревья, окружая изможденный, потерявший было всякую веру в спасение отряд кольцом живительного огня.

Мрак скрылся, и наступившую тишину заполнил треск полыхающего леса. Дружинники мрачно смотрели на пляшущие языки пламени, щурили глаза, вздыхали, глупо смеялись.

Погибли дружинники Гвоздь и Быслав – оба исчезли, от них не осталось даже и следа.

Скоро рассвет. Эта ночь и так затянулась. Искра лежала в одной из повозок, ничего не соображая, воспринимая происходящее лишь урывками. Ощущение такое, будто она спала колдовским сном, бездонным и мертвым.

Реальность, окружавшая ее – эта суета, смятение, ржание перепуганных шарахающихся коней, ужасная смерть Угрюма, кровавый дождь, а за ним кратковременная тишина, в которой звучит ни на что не похожий глубокий проникновенный голос Черного Зуба; пожар, удаляющиеся (зачем?) вглубь леса фигуры воинов, – раз за разом обрушивались на нее.

Уже рассвело и их отряд продвигается по лесу, а впереди, за редеющим лесом – поле.

И снова ночь. Ночь – это дверь, коварно впустившая Пустоту, Ничто.

Шаг за порог и Пустота перерождается в Нечто, ни живое не мертвое, вмещающее с себя Всё и Ничего.

Ей хотелось кричать, безумствовать и тихо плакать, лежать незаметно, неслышно.

Наступило долгожданное утро. Огонь отгорел, иссяк, словно немощный старик, показав содеянное: черные остовы дымящихся стволов, окруживших отряд погребальным кругом. Пока все приходили в себя, зализывали раны, произошло еще одно, крайне необычное происшествие.

Лесной массив вдруг всколыхнулся, будто вздохнув полной грудью. С ветвей слетела листва – тысячи листочков поднялись вверх и, покружив в небе, плавно осели вниз.

Спустя минуту-другую, абсолютно безмолвно, мириады тончайших серебристо-черных нитей вылетело из недр леса и постепенно слились один бурлящий переплетающийся ком. Из нитей вскоре соткалась исполинская птица – ослепительно красивая, величественная, ужасная. Она постоянно меняла свою форму, превращаясь то в дракона, то во что-то еще, не поддающееся описанию.

Казалось, она вот-вот распадется – такая хрупкая порой, роняющая пыль, или же капли из своей плоти, что вились около нее роем.

Птица, возникнув в голубеющем небе, взмахнула крыльями, и, заложив крутой вираж, улетела вдаль.

Все вздохнули с облегчением. Горыня – бледный, осунувшийся – был на коне и приказал пересчитать людей. Оказалось, что кроме погибшей пятерки – Воропая, Вьюнка, Угрюма, Гвоздя и Быслава – все остались живы и невредимы, если не считать царапины, ушибы и ожоги и общего шокового состояния, выражавшегося в крайней усталости. Искре в этом отношении пришлось хуже всех – девушка лежала в повозке и бредила.

Недосчитались только одного человека – пропал десятник Девятко.