Пограничник. Том 10: Тень "Пересмешника"

Глава 18

Харим не ответил. Вместо этого он уронил голову на плечо. И всё же немолодой душман смог найти в себе силы, чтобы одарить меня последним взглядом.

Он просто смотрел, и казалось, что на новые слова ему не хватит сил. Что он уже не сможет разомкнуть губ.

И всё же он смог. И снова полились витиеватые слова незнакомого, чужого языка. И снова Муха внимательно прислушался к ним. И, как и до этого, когда Харим делал небольшие паузы, чтобы перевести дыхание, Муха переводил его слова на русский язык.

— Он говорит, — начал Муха, — что проповедника прислали с одной целью — посеять в регионе хаос. Он должен был создать для советского командования образ лютого врага в Тахаре. Создать и для них, и для нас такое впечатление, что войну с шурави готовы вести все — даже дети.

Когда Муха закончил, Харим снова собрался с силами. Заговорил. С каждым его словом и без того угрюмый Муха становился еще более мрачным. Брови его опустились, в глазах заблестело тяжелое понимание. А еще — подозрение. Командир разведвзвода поджал губы. Потом сказал:

— Он говорит о какой-то операции «Пересмешник». О том, что через Пакистан сюда, на территорию ДРА, переправляется большое количество оружия и боеприпасов. Даже наша форма. Черт…

Муха опустил взгляд.

— Что за «Пересмешник» такой?

— Операция пакистанской разведки, — сказал я. — Пакистан хочет спровоцировать СССР вторгнуться на свою территорию. Или, по крайней мере, сделать вид, что СССР вторгся. Отсюда оружие и форма.

У Мухи аж вытянулось лицо. Он посмотрел на меня настолько дурным взглядом, будто бы перед ним был и не я вовсе, а какое-то привидение давно умершего человека.

— Чего?.. А ты откуда знаешь?.. — проговорил Муха едва шевелящимися губами.

— Потом расскажу. Переводи дальше, командир. Он скоро умрет.

Муха сглотнул. Посмотрел на Харима. Тот совсем уже без сил лежал у дерева и, казалось, только и мог, что просто дышать. Будто бы вся жизненная энергия, что осталась в его крупном теле, теперь уходила только на то, чтобы вздымать и опускать грудь при каждом вдохе.

Муха несколько мгновений помедлил. Потом поторопил Харима на дари. Душман открыл глаза. Словно полусонный, покосился на нас. И стал говорить.

Голос его сделался еще тише. Дух тянул слова. Притом каждое сопровождал тяжелым, свистящим вдохом.

— Зараза… А этот Псалай не врал, — начал Муха, когда Харим замолчал. — Слухи, видать, действительно правда.

— О чем он говорит? — спросил я.

— Говорит, — Муха уставился на меня, — говорит, что контрабанда идет через пещеры Хазар-Мерд. Что там располагаются временные, но хорошо укрытые склады. А шумиха в кишлаке нужна, чтобы переправить оружие на точки постоянного хранения. И…

Он не закончил, потому что Харим снова заговорил. Муха принялся слушать.

— Сука… — выдохнул Муха, когда душман закончил.

Я ничего не сказал. Только вопросительно взглянул на старлея.

— Харим говорит, что проповедник скорее всего уже покинул Тахар. Что он отправился дальше на север, — Муха повернулся ко мне. — чтобы и там сеять раздор и хаос.

— Это все? — спросил я.

— Все, — ответил Муха, отвернувшись и глянув на Харима. — Он сказал, что больше ничего не знает.

Я поджал губы. Покивал. Потом медленно поднялся с корточек. Когда застыл над Харимом, душман внезапно снова заговорил.

Мы с Мухой слушали.

Голос душмана, тихий, хриплый, сопровождающийся свистящим дыханием, казалось, почти сливался с ветром, гуляющим по холму.

Он стал настолько слабым, что всё — и случайный скрип мельничных мачт и парусов, и шелест листвы, и даже суховатый шорох травы где-то у старой кучи кирпичей, — могли заглушить его для нас.

Но не заглушали. Я слышал каждое слово. И пусть не мог понять их смысла, понимал их суть.

Сейчас, здесь, Харим оставлял нам свою последнюю волю. Свое завещание.

Муха поднялся, бряцнув антабкой автомата. Выпрямился. Посмотрел на меня.

— Он хочет, чтобы мы поговорили с его отцом.

Харим дышал еще несколько мгновений. Он прикрыл глаза. Уронил голову набок. А потом его широкая грудь перестала вздыматься. Просто застыла на выдохе, словно агрегат, у которого закончился заряд или топливо.

Душман умер.

— Что он сказал? — спросил тогда я. — Можешь повторить дословно?

Муха, с каменным лицом смотревший на мертвого Харима, кивнул.

— «Скажите моему отцу, что я искал честь не там. И что я умер не как шахид, а как дурак, проливавший кровь за чужую ложь». — такие были его слова.

— Хорошие, — только и ответил я. — Перед смертью он стал честным с самим собой.

— Говоришь так, — посмотрел на меня Муха, — будто бы сожалеешь о его смерти.

— Я привык видеть смерть, — сказал я немного погодя. — И научился уважать ее. Чья бы она ни была.

Муха засопел.

— Не слыхал я, чтобы у парней в твоем возрасте бывали такие мысли.

— Я тоже, — сказал я, улыбнувшись.

— Ну лады, — Муха повесил автомат на плечо. — Пойдем к нашим. Расскажем, как обстоят дела, и займемся телами.

Я молча покивал. Мы неспешно зашагали вверх по холму.

Несмотря на то что по небу тянулись рваные облака, луна и не думала прятаться за ними. Она, словно один большой, блестящий глаз, сопровождала нас на пути. Помогала. Подсвечивала дорогу.

— Знаешь что, Саша, — заговорил вдруг Муха. Потом хитровато зыркнул на меня. — Есть у меня по поводу тебя какие-то мысли.

— Какие? — спросил я почти равнодушно.

— Ну, смотри сам: навыки стрелкового и рукопашного боя у тебя не чета обычному солдату. Мыслить тактически умеешь. Знаешь про какие-то вражеские операции, про которые не то что я, вряд ли командир наш знает. Забавно это как-то.

Я хмыкнул.

— Подозреваешь, что я не тот, за кого себя выдаю?

— Не знаю, — вздохнул Муха. — А что? Ты не тот, за кого себя выдаешь?

— Мы с братом родились в станице Красная, в Краснодарском крае, — с улыбкой вздохнул я. — Призвались вместе, да только попали: он в ВДВ, я в погранвойска. Вот и вся история.

— Это ты на заставе научился так воевать? — не поверил Муха.

— На заставе хорошая школа, — ответил я совершенно буднично и даже простодушно.

— Вот значит как, — старлей улыбнулся. — И про секретные вражеские операции там рассказывают каждому, кто служить туда приходит.

— Про «Пересмешник» я узнал, когда первый раз пошел в наряд в горы. Там мы столкнулись с пакистанскими спецами. Те местными прикидывались. Пытались найти проход в горах на нашу территорию.

Муха задумался.

— Что-то такое слыхал. Проходили новости, что на одной из застав каких-то, толи шпионов, толи диверсантов поймали. Уже не помню. Так это, выходит, ты поймал?

— Мы с парнями.

— И че? — Муха снова улыбнулся. — И че там было?

— Пойдем быстрей, — поторопил я. — Неохота тут торчать до утра. Быстрей дела поделаем. Ну и походу — расскажу. То была очень «веселая» история.

Старейшина Гуль-Мухаммад сжал свой тяжелый, ореховый посох до белых пальцев. Взгляд его поблекших глаз будто бы провалился в никуда, когда он услышал о смерти своего сына Харима.

Когда мы с Волковым, Мухой, муллой и капитаном Мироновым явились в его скромную, но тихую и аккуратную обитель, старик встретил нас в комнате для гостей. В гостевую комнату он вошел с трудом, но и с достоинством, как хозяин.

Гуль-Мухаммад был стар. Навскидку, я бы дал ему не меньше семидесяти пяти лет. Это был невысокий, сутуловатый и сухощавый старичок.

Он передвигался с трудом. Опирался на массивный резной посох орехового дерева, и тем не менее шел на своих ногах. Пусть и каждое движение давалось ему с явным трудом. Я бы даже сказал — с борьбой с собственным ветхим телом.

У Гуль-Мухаммада было по-настоящему древнее лицо. Темное, иссеченное глубокими, словно ущелья, морщинами, оно напоминало лик старой, каменистой скалы. Скалы стойкой, но из века в век терзаемой могучими афганскими ветрами.

Старик носил короткие волосы и длинную, густую бороду, заплетенную в две аккуратные и свободные косы. И борода, и волосы были не просто седыми. Они были белыми, словно снег.

Одевался старик скромно: он носил не новый, но чистый перхан-тумбан из добротной хлопчатобумажной ткани, а плечи покрывал старой, чуть вылинявшей шерстяной патой.

Когда старейшина поздоровался и спросил у нас разрешения сесть на высокий табурет, капитан Миронов сообщил ему новость о смерти его сына.

Старейшина молчал долго. Он казался недвижимым, словно статуя. Только сжатые на посохе, узловатые пальцы да часто смыкающиеся и размыкающиеся губы выдавали в нем существо, способное двигаться.

— Где его тело? — сказал он на русском языке, но с характерным акцентом.

— Мы… — Миронов замялся, — он во дворе.

Муха, в присутствии старика, кажется, смутился, когда речь зашла о Хариме. Он странно пошевелился и потупил взгляд.

Услышав это, Гуль-Мухаммад обратился к своему внуку — молодому мужчине, почти юноше, что скромно ждал у закрытой двери. Старейшина сказал ему несколько слов, и тот, вежливо поклонившись, вышел из комнаты для гостей.

— Как он умер? — спросил старейшина тихо.

Мулла, что стоял недалеко от сидящего на скамье Гуль-Мухаммада, вдруг принялся тихо, но немного нараспев бормотать себе под нос какие-то молитвы, то и дело поднимая к небу глаза.

Когда мы встретились с муллой Абдул-Рахимом у мечети, он вел себя с нами очень боязливо. Даже отстраненно. Мулла будто боялся смотреть нам в глаза. Отвечал Миронову односложно и уклончиво.

Когда прозвучал вопрос старейшины, мы с Мухой переглянулись. Я видел — старлей колеблется, а потому первым шагнул вперед.

— Он возглавлял отряд душманов, который окружил нас в мельнице во время выполнения нашей боевой задачи. Завязался бой, а когда душманы поняли, что проигрывают — в их рядах началась междоусобица. Рахима смертельно ранили ножом в живот. Он умер на наших с товарищем старшим лейтенантом глазах. И успел попросить, чтобы мы принесли тела его и его людей в кишлак.

Гуль-Мухаммад слушал, даже и не думая смотреть на кого-либо из нас. Взгляд его, казалось, померк уже давно. Создавалось впечатление, что он как-то почувствовал, какие вести ждут его утром.

— Кто его убил? — спросил старейшина тихо.

— Некий Мухаммад Кандагари. Одноглазый душман, — сказал я. — Он возглавлял группу душманов-лазутчиков в кишлаке. И был одним из организаторов несостоявшегося взрыва на площади.

В комнате повисла тишина. Правда, продолжалась она недолго. Всё потому, что капитан Миронов прочистил горло, тоже выступил вперед.

Он держался чуть ли не по стойке смирно перед стариком. Потом с искренней, но несколько преувеличенной скорбью в голосе сказал:

— От лица советского командования примите мои соболезнования, уважаемый Гуль-Мухаммад. Гибель вашего сына — это потеря для всех.

Старик не поднял на него взгляда. Только устало и тяжело покивал.

— Благодарю вас, товарищ капитан, — сказал он хрипловато.

Миронов несколько смущенно засопел. Поправил фуражку и вернулся на свое место.

— Как твое имя, молодой шурави? — вдруг обратился ко мне Гуль-Мухаммад.

— Александр.

— Скажи мне, старший сержант Александр Селихов, за что сражался мой сын в свои последние минуты? К чему обращался его дух перед смертью?

— Он сожалел, — не повел я и бровью. — Сожалел о том, что искал честь не в тех делах. И о том, что умер не как воин, а как обманутый человек.

Только сейчас Гуль-Мухаммад поднял на меня взгляд.

— Это его слова?

— Да. Его.

Старик горько вздохнул.

— Я отправлял его в медресе учить Коран, чтобы он нашел путь к миру. А он нашел только путь к войне. Я не доучил его. А может быть — переучил.

Старик сжал губы. Добавил:

— То, что произошло сегодня ночью, — моя вина.

— Это вина людей, что, позабыв о совести, гоняются за призраками, — не согласился я. — За призраками власти, призраками силы. Призраками мнимой свободы, навязанными им извне. Но точно не ваша.

— Я благодарен тебе за добрые слова, мальчик, — немного помолчав, ответил старик. — За мудрые слова. Подобных слов редко стоит ожидать от молодых людей твоего возраста.

Старейшина обвел взглядом и остальных.

— Я благодарен всем вам. Вы принесли домой его тело. Положили конец его заблуждениям. В наше время — это уже милость.

На этом, в сущности, встреча со старейшиной закончилась. Мы формально попрощались, и нас проводили во двор.

Спустя пять минут мы уже двигались к квартире Миронова. Мухе нужно было выйти на связь с заставой, чтобы доложить о случившимся в командование ММГ.

Когда мы проходили вдоль высокого глиняного дувала с бойницами, я на миг замедлил шаг. Замедлил, потому что боковым зрением увидел, что происходило в саду большого дома старейшины.

Там, среди сливовых и персиковых деревьев, стояла повозка с телом Харима. А рядом, сгорбленный, сломленный не тяжестью лет, а личной потерей, на него безотрывно смотрел старый Гуль-Мухаммад.

— Мы так и думали, что ты тут околачиваешься, — сказал Муха с улыбкой, когда мы зашли во двор дома Муаммара и Анахиты. — От службы отлыниваешь, а?

Бледнов, куривший на сходнях, поднялся. Уставился на нас немного испуганным взглядом.

— Я не мог их оставить ночью одних, — сказал он.

У лейтенанта был очень усталый, даже помятый вид. Лицо его осунулось от недосыпа. Глаза опухли, и под ними висели мешки. Волосы были всклокоченными, а на макушке и вовсе странно торчали в сторону.

— Все соседи узнали правду? — спросил я тихо.

Бледнов замялся. Оглянулся на раскрытую дверь. Потом снова на меня. Грустно покивал.

— Мы наделали тут шуму сегодня ночью, — сказал Бледнов с горечью. — Уже весь кишлак в курсе дел. И про Катю тоже…

— И что? — спросил Муха.

— Пока ничего, — вздохнул Бледнов. — Но Анахита жаловалась, что соседки с ней не разговаривали сегодня утром. Странно косятся теперь. Да и некоторые мужчины тоже.

— Пока наши тут стоят, — сказал я, — они не осмелятся ей ничего сделать. Особенно после ночной перестрелки.

Бледнов опустил взгляд. Сошел с нижней ступеньки и сунул руки в карманы брюк.

— Это сейчас, — поднял он глаза. — Когда вы отбываете?

— Машина придет за нами к вечеру, — сказал Муха.

Бледнов покивал.

— Узнали, что хотели?

— Нет. Но узнали кое-что гораздо более ценное, — ответил ему старлей.

— Вы уедете, — продолжил Бледнов, — а мы останемся тут. Я с ужасом жду, когда с отряда придет приказ менять точку. Не знаю, что будет с Анахитой теперь, если застава уйдет из-под Айваджа.

— Ты винишь во всем нас? — спросил я похолодневшим тоном.

Бледнов вздохнул. Потом достал пачку «Космоса», снова закурил.

— У меня нету сил никого винить. Я должен думать о том, как защитить мою семью. Мою дочь.

— Мы уже подумали, — сказал я с улыбкой.

Бледнов недоуменно нахмурился. Его взгляд запрыгал от меня к Мухе и Волкову, а потом обратно.

— Как это? — не понял он.

Я глянул на Муху. Тот хмыкнул.

Тогда я подошел к Бледнову и вытащил из кармана немного помятую телеграмму.

— Приказ начотряда, — сказал я. — Товарищ старший сержант передал рапорт обо всем произошедшем. Он дошел до начальника. Будет расследование касательно случившегося. Анахита проходит по нему в качестве свидетеля. Ей предписано явиться в Кабул для проведения следственных действий. А вам, товарищ лейтенант, придется ее сопровождать в качестве охраны.

Бледнов, полностью оправдывая свою фамилию, побледнел.

— Что? Расследование? Да нас же расстреляют… Нас же…

— Анахита — свидетель, — напомнил Муха. — Я уверен, что начальник не в восторге от случившегося. Но к счастью, в моем взводе служат люди, которые, несмотря ни на что, на хорошем счету у подполковника.

С этими словами Муха глянул на меня.

Бледнов с изумлением заглянул мне в глаза.

— Селихов? Ты?..

— Я приложил к отчету собственную записку, — улыбнулся я. — И судя по всему, начотряда прислушался к моим словам. Анахита будет в безопасности до выяснения. И если все пойдет хорошо — есть шанс, что вас переправят в Союз.

Бледнов аж рот открыл от изумления.

— П-переправят?

— Но скандал, скорее всего, будет нехилый, — хмыкнул Муха. — И тебе, товарищ лейтенант, придется быть к нему готовым.

— Да плевать мне на скандалы… — ошарашенный Бледнов не знал, на кого смотреть. Взгляд его еще быстрее заметался между нами. — Если нас вывезут отсюда, мне на все плевать…

— Вывезут, — разулыбался Муха.

А потом Бледнов сделал то, чего от него никто не ожидал: он кинулся к нам и стал благодарно трясти всем руки. Даже удивленному таким поворотом Волкову.

— Я ж так долго этого хотел… Так долго голову ломал… Я… Когда? — бормотал при этом Бледнов.

— Пока не известно, — сказал я. — Бюрократия, все дела. Пока машина провернется, пройдет какое-то время. Может, несколько недель. Но начотряда приложит все силы, чтобы помочь своим. Я его знаю. Когда на Шамабаде случилась беда с тем бунтом, он нас не оставил. До последнего стоял за своих. И сейчас будет стоять.

— С-спасибо… — глаза Бледнова заблестели, когда он тряс мне руку, — спасибо, Саша!

Вдруг на пороге появился старый Муаммар. За его покатым плечом почти сразу показалась и Анахита. Старик смотрел на нас с умиротворенным спокойствием. Анахита — с тревогой.

— Не бойся ты, красавица! — крикнул ей Муха с улыбкой, — не бойся. Сегодня мы плохих вестей не принесли. Только хорошие.

Она не ответила. Просто не успела, потому что к ней кинулся Бледнов. Он обнял ее и старика за плечи. Принялся тихо, но возбужденно им что-то рассказывать.

Я видел, как лицо Анахиты менялось на глазах. Как оно сменило выражение с настороженного и взволнованного на счастливое и удивленное.

Девушка что-то спросила у Бледнова. Тот осекся. Застыл. Обернулся к нам.

— Едет только Анахита? — спросил он.

— Она, ваша малолетняя дочь и вы, товарищ лейтенант, — ответил я.

— А дедушка? — Анахита опередила хотевшего было открыть рот Бледнова.

Мы с Мухой переглянулись. Старлей нахмурился.

— Сожалею, — покачал я головой, — но свидетель по делу только вы. Уважаемому Муаммару придется остаться в Айвадже.

Глаза Анахиты наполнились страхом. Она быстро глянула на дедушку. Муаммар был спокоен.

— Дедушка… Я не могу тебя оставить… — пробормотала девушка, утирая побежавшие по щекам слезы.

— Анахита… — вмешался было Бледнов.

Девушка резко посмотрела на него, и лейтенант замялся.

— Все хорошо, Анахита, — с добротой в голосе проговорил старик. — Все хорошо. Ты выросла сильной и смелой. Ты…

— Я не могу бросить тебя одного… И…

— Я стар, Анахита, — старик бережно коснулся ее щеки своей узловатой ладонью. — Моя жизнь близится к закату. А ты молода. Твоя жизнь еще длинная. И тут тебе не дадут ее хорошо прожить. Тут над тобой вечная тень моего дома. Там теперь твоя жизнь. С Иваном.

С этими словами старик посмотрел на Бледнова.

— Ваня, поклянись душой, что будешь защищать моих внучку и правнучку всеми силами. До тех пор, пока жизнь теплится в твоей груди.

— Клянусь, — сказал Бледнов.

И сейчас в его голосе я не услышал никаких сомнений. Ответ оказался по-офицерски тверд и решителен.

— Хорошо, — покивал старик немного погодя. — Тогда езжайте с миром. Я буду каждый день молить Аллаха, чтобы у вас все было хорошо. Каждый день просить у него здоровья для вас троих.

— Я тоже… — пискнула девушка, утирая слезы, — я тоже буду молить Аллаха… И… И когда-нибудь мы вернемся за тобой. Очень скоро вернемся! Я обещаю! Вернемся и тоже заберем тебя в Союз. Ведь заберем же?

С этими словами она заискивающе глянула на Бледнова. Тот растерялся. Он явно не знал, что ответить Анахите. Его спас Муаммар.

— Заберете. Конечно, заберете, — заверил он Анахиту с доброй улыбкой.

Девушка не справилась с собственными чувствами и совсем по-светски кинулась обнять деда. Тот медленно, несмело положил ей на спину свои руки. Бледнов стоял рядом и нежно гладил Анахиту по плечу.

Волков растрогался. Даже отвернулся, сделав вид, что увидел за забором что-то интересное.

Муха просто смотрел на них и улыбался.

Я знал, что они все понимают. Знал, что и Анахита, и старый Муаммар, пусть может быть и в глубине души, но осознают — это время до отъезда — последние дни, что они проведут вместе. Как одна семья.

Что когда Бледнов увезет Анахиту и Катю с собой, они больше не увидят старика.

И все же у них осталось еще немного времени, чтобы пообманывать себя сладкой надеждой.

Ну что ж. Пускай обманывают. На войне каждый лечит душу как может.

Пусть надежда будет и им временным лекарством.