Тафгай. Том 9

Глава 15

Утро следующего воскресного дня началось с того, что меня разбудил испуганный старик Харитоныч. Он проспал всю ночь в бане, из-за чего основательно продрог и полностью протрезвел. И теперь хозяин нашей холостяцкой берлоги с недоумением разглядывал женские тела, которые лежали вповалку. На его разложенном диване сладко посапывали заведующая столовой Галина Игоревна и руководительница агитбригады «Фреза» Кира Нестерова. А на моей кровати спали «валетиком» учительница английского Виктория и ведущая актриса «Фрезы» Наташа Сусанина, которая вырубилась прямо в танце, отжигая под песню Эдуарда Хиля «Потолок ледяной, дверь скрипучая».

Кроме того одну раскладушку занимал звукорежиссёр Ярик. А на второй раскладной кровати отдыхал олимпийский чемпион вратарь Виктор Коноваленко. Кстати, Сергеич продержался дольше всех, и единственный кто лёг спать без моей посторонней помощи. Остальных же, словно усатому няню, пришлось укладывать собственными руками. И уже потом, с мыслями, что на фронте и не такое терпели, я кое-как разместился на широкой и длинной лавке сам, подложив под голову телогрейку, а под спину ватное одеяло.

— Это чевой здесь вчера такое стряслось? — прохрипел Иннокентий Харитонович.

— Сначала обсуждали непростую мировую обстановку, потом поговорили о хоккее и кулинарии, а затем планировали серию новогодних представлений, в которых мне доверили роль Деда Мороза, — проворчал я и, встав с лавки, потянулся, чтобы расправить затёкшие мышцы.

— А чевой было опосля?

— А опосля кто-то решил похвастаться своей домашней слабоалкогольной настойкой, и вот результат, — я провёл рукой, указав на лежавших прямо в одежде гостей. — Ты чего в неё плеснул, враг рода человеческого?

— Я, между прочим, сразу предложил разбавить самогонку компотом, — зашипел старик. — За самогон я ручаюсь головой. А в этих домашних настойках я не специалист. Если угодно, ента была проба пера.

— Ладно, — отмахнулся я, — ставь чайник, жарь яичницу с салом. Сергеичу скоро на электричку, и остальным пора и честь знать. А я на улицу.

— Зачем это? — испугался Харитоныч, схватив меня за руку.

— Снег пойду разгребать, — улыбнулся я, — за ночь метра полтора намело. А ты что подумал?

— Так, ничего, кхе, — смутился старик. — А кто в хате прибрался? Чей-то я не уразумею.

— Ночная фея прилетела, палочкой махнула, — пробурчал я. — Я прибрался. Пол подмёл, посуду помыл. Я хоть и не дворянских корней, и нет графьёв в моём роду, но спать в свинарнике не привык. Ставь чайник, самогонщик.

Маленькое одноэтажное здание железнодорожной станции «Копи», именно так назывался местный вокзал, даже при всём желании не могло вместить всех людей, которые пришли сегодня проводить близких и родных в далёкое путешествие по необъятной советской земле. По этой причине в ожидании электрички народ массово мёрз на улице, при этом тихо о чём-то переговариваясь. И возможно кто-то, как мой хороший друг Виктор Коноваленко, уезжал из этого городка навсегда.

— Представляешь, Сергеич, здесь недалеко во Всеволод-Вильве жил Пастернак, — сказал я, чтобы как-то скрасить время в ожидании электрички.

— Ну и что? — буркнул он.

— Ничего, просто теперь в доме, где он жил музей Пастернака, — пожал я плечами. — А там, ещё севернее, в Чердыни жил Осип Мандельштам. Не по своей воле, конечно, его как и меня выслали, но из песни слов не выкинешь.

— Ну и что? — раздражённо проворчал Коноваленко.

— Как ну и что? — усмехнулся я. — Мандельштам со второго этажа больницы выбросился, а теперь на этой самой больнице висит, посвящённая ему памятная доска.

— А он что, насмерть разбился? — спросил далёкий от литературы Коноваленко.

— Почему сразу насмерть? Выжил, — поёжился я от холода. — Покалечился чуть-чуть. Он умрёт позже во Владивостоке, где ему вроде бы памятник собираются поставить. И вот вопрос, а мне где-нибудь здесь не прикрутят памятную доску? На проходной завода, например?

— Какая тебе доска? — удивился прославленный голкипер. — Ты же не Пастернак и не Мандельштам? Я-то думал, приеду, увижу тебя грустного и печального. А ты устроился как шейх: и блондинки рядом, и брюнетки, и шатенки. И где это видано, чтобы женщины сами приходили в гости со своей выпивкой и закуской?

— Извини, что разочаровал, — буркнул я.

И тут раздался длинный паровозный гудок. Народ на станции заволновался, зашумел, кто-то стал обниматься, а одна пожилая женщина даже всплакнула. Отчего-то разволновался и мой друг Коноваленко. Виктор закряхтел, стал как-то неуверенно озираться и вдруг скороговоркой выпалил:

— Когда закончится твоя дисквалификация, ты куда поедешь? В Москву, наверное? В ЦСКА или «Спартак»? Я прав?

— Мне в сборную надо вернуться, — виновато промямлил я.

— А помнишь, как мы наше горьковское «Торпедо» до золотых медалей дотащили? Помнишь, как Севу Боброва из Москвы привезли? Михалыч, кстати, теперь опять без работы.

— Знаю, на прошлом чемпионате Мира в Хельсинки после проигранного матча сборной Чехословакии ударил сотрудника дипмиссии, — кивнул я.

— Да, — захихикал Коноваленко, — врезал в челюсть прямо в раздевалке, когда с чехами обделались 7: 2. Кстати, чемпионат-то тот выиграли и у чехов взяли реванш — 3: 1. А Боброва потом и из «Динамо» попёрли. Редким козлом оказался тот дипломат. Теперь спасать надо Михалыча, а то сопьётся.

В этот момент электричка стала стремительно приближаться к станции «Копи», засвистела, застучала колёсами и издала ещё один длинный гудок.

— Предлагаешь мне приехать в Горький, вернуть тебя в рамку ворот и привезти из Москвы старшего тренера Боброва? — спросил я, предугадав мысли своего друга.

— Да! — решительно закивал головой Виктор. — Может, до золота и не дотянем, но за медали наверняка зацепимся! А сейчас в команде бардак, игры нет, молодёжь деградирует, старики побухивают и не тянут. Решайся, Иван. Хрен с ней с Москвой. Начнём драть всех подряд, и из Горького в сборную возьмут.

— Два раза в одну и ту же реку войти нельзя, — пробурчал я, когда электропоезд с громким скрежетом замер на месте и раскрыл свои железные двери.

— Ясно, э-эх, всё с тобой понятно, — отмахнулся Коноваленко и, взяв с обледеневшего перрона небольшую сумку, ссутулившись, пошагал в электричку.

— Сергеич, подожди! — рявкнул я, чувствуя, что может быть теряю последнего друга. — Постой!

— Ну? — обернулся он.

— Пффф, — выдохнул я, — ладно, хрен с ней с Москвой. Летом, как только закроют моё дело, приеду в Горький. Тем более я что-то никого из Москвы здесь не вижу. Значит, не нужен ЦСКА и «Спартаку» Иван Тафгаев. Верно?

— Верно! — заорал, обняв меня Коноваленко. — Иван, ты не пожалеешь. Мы ещё всем покажем! Пора нашему «Торпедо» выкарабкиваться из болота. Хватит болтаться в аутсайдерах.

— Вы только к следующему сезону из Вышки не вылетите, — улыбнулся я. — В первую лигу я не поеду, и не проси.

— Сплюнь, — захохотал вратарь, — нам ещё с Ленинградом играть, с саратовским «Кристаллом», с «Трактором» из Челябы. Мы свои очки возьмём, выкрутимся! — Коноваленко радостно махнул мне рукой и быстро закончил в тамбур электрички, тем более стоянка поезда здесь была всего три минуты.

«Ну, Коноваленко, ну проныра, — подумал я, стоя на перроне. — Уломал меня за тридцать секунд на возвращение в Горький. А ведь этой ночью я как раз уже начал планировать свой камбэк в какую-нибудь московскую команду. Ибо чемпионат СССР — это далеко не НХЛ, здесь все звёзды играют только в Москве. Между прочим, чемпионат 75–76 года должен взять московский „Спартак“, если, конечно, я не вмешаюсь в историю».

Тут диктор железнодорожной станции объявил, что электропоезд следованием «Березники — Пермь» отправляется с первого пути, и предупредил, чтобы граждане провожающие срочно покинули вагоны. Виктор Коноваленко грустно улыбнулся и ещё раз махнул рукой, и в этот самый момент все раздвижные двери поезда разом сомкнулись. Затем раздался громкий шип, и колёса медленно стали поворачиваться против часовой стрелки и состав всего из пяти вагонов тронулся в путь.

— Горький, так Горький, — пробурчал я себе под нос и вдруг натренированным периферическим зрением заметил в окне предпоследнего вагона шамана Волкова собственной персоной.

Михаил Ефремович мне подмигнул, улыбнулся и, показав большой отогнутый палец вверх, в очередной раз намекнул, что все будет хорошо. Я растерянно поднял правую руку, но помахать в ответ просто не успел, так как электричка прибавила скорость, и мимо меня протлел не только предпоследний вагон, но самый последний. А затем я ещё полминуты смотрел на то, как состав исчезает за правым поворотом железной дороги.

Второй домашний спаренный матч против шахтёрской команды из города Гремячинск сегодня мне в полной мере позволил убедиться в том, что советский любительский хоккей мало чем отличается от зимней рыбалки. Во-первых, и хоккей, и рыбалка проходят на льду. Во-вторых, результаты этих зимних забав были вторичны, ведь участников почти не интересовало, сколько будет заброшено шайб или сколько рыбы удастся выловить из проруби, на первом месте был сам процесс. А в-третьих, хоккеисты-любители сегодня пахли примерно так же, как и рыбаки. Что гости, что мы отравляли всё в радиусе нескольких метров, издавая непередаваемый запах алкогольного перегара вперемешку с ароматом одеколона и чеснока.

— Что за дела, Толь Толич? — прошипел я, когда со счётом 6: 5 в нашу пользу закончился первый период матча и хоккеисты потопали в раздевалку.

И ход этой части игры был следующий: я выходил на площадку — мы забивали, садился передохнуть на лавку — мы пропускали. Хорошо хоть зрители на трибунах смотрели на подобный хоккей с юмором, и когда я выскакивал со скамейки запасных, они дружно принимались скандировать: «Эй-эй-эй! Металлист забей!».

— Сам виноват, — шикнул красный как рак старший тренер. — Кто вчера раздал парням по десятке? Вот команда и сообразила на троих, точнее на десятерых. Нам ещё повезло, что соперник тоже не без греха. Вон какие красавцы опухшие. Мне свояк по секрету сказал, ха-ха, что в гостинице, где эти мужики остановились, они всю ночь гудели и за самогонкой бегали, ха-ха.

— Н-да, — помотал я головой. — Ладно, в следующий раз премиальные буду выплачивать только после второго матча. Выиграют подряд две игры, получат сразу по двадцатке, если будет победа и ничья, то выдам по «пятнашке».

— А если оба матча проиграем? — спросил Толь Толич.

— Значит, получат на пиво по рублю, — проворчал я и пошёл в административное здание заводского стадиона.

Тем временем на лёд выкатилась радостная Снегурочка из агитбригады «Фреза» Наташа Сусанина. Звукорежиссёр Ярик из радиорубки включил хоккейный марш, а старший тренер Толь Толич, удовлетворённо крякнув и вытащив из кармана проходной билет, остался около борта, чтобы посмотреть и принять участие в розыгрыше ещё одного радиоприёмника «Альпинист» и двух хоккейных клюшек.

А вот мои очаровательные соседки сегодняшнюю лотерею по разным причинам проигнорировали. Надежда из-за чего-то затаила на меня обиду, а Виктория была в таком плачевном состоянии, что её беспокоить я просто не решился. Городской организм девушки оказался слабее, чем деревенская домашняя настойка, поэтому Вике требовался ещё один день отдыха. Сусанина же в отличие от учительницы английского языка сегодня буквально цвела и пахла, как будто и не было вчерашнего застолья.

Кстати, у Наташи Сусаниной объявился богатый, по местным меркам, ухажёр. Представительный усатый мужчина, сотрудник местного горкома КПСС, приехал на стадион на собственном автомобиле марки «Москвич». И я в течение всего первого периода ловил на себе его ревнивый взгляд. Видать кто-то уже растрезвонил, что его зазноба провела ночь в обществе опального советского хоккеиста, то есть меня.

— Эхэ-хей! Здравствуй, Александровск! — выкрикнула в мегафон местная Снегурочка, когда я закрыл за собой дверь двухэтажного здания, где размещались раздевалки, душевые, судейская комната, радиорубка и крохотный директорский кабинет, который на правах заводского инструктора физвоспитания занимал Толь Толич.

— Мужики, значится так, — сказал я, войдя в раздевалку. — Со второго периода мы кое-что в игре поменяем. Первое: дадим шанс нашему второму вратарю. Глядишь, от перемены мест слагаемых, что-нибудь да изменится. Второе: после своей смены в атаке, я не поеду на лавку, а останусь играть в защите с Володей Зобниным. Буду отдыхать, охраняя наши защитные рубежи. И третье… Где у нас центр нападения второй тройки? Где Гаврилов⁈

— Тут я, — выглянул из туалета парень с фингалом под левым глазом, который надо полагать был получен на вчерашнем танцевальном вечере.

— Третье, — продолжил я, — к тебе на края с первых минут выйдут наши школьники: Серёга Степанов и… и… извини, как тебя зовут?

— Юра Кривокорытов, — смущенно пробурчал самый скромный десятиклассник.

— Вот он, — кивнул я.

— А четвёртое будет? — усмехнулся Толя Гаврилов и, нагло пыхнув сигареткой, выпустил дым прямо в туалетную кабинку.

— И четвёртое, — мстительно улыбнулся я, — во избежание несчастных случаев на хоккее, коммерческая премия сразу за два матча будет выплачиваться только по воскресеньям, и впредь никаких субботних десяточек больше не предвидится. Теперь пейте горячий чай и, чтоб через девять минут были на льду.

Наташа Сусанина, закончив в этом году десятый класс с тройками по всем точным наукам, давным-давно для себя решила, что советская космонавтика обойдётся как-нибудь без неё. Более того, девушку подташнивало, когда она видела малопонятные уравнения с иксами и игреками на доске. Зато когда по телевизору показывали советскую или зарубежную эстраду, то сердце Наташи в прямом смысле слова трепетало.

«Вот это жизнь, — думала она, — гастроли, цветы, поклонники, слава». Поэтому с детства в местном ДК Сусанина самозабвенно пела, танцевала и играла в самодеятельности. И все преподаватели в голос твердили, что она просто создана для большой сцены. Однако этим летом в Пермский институт культуры с первого раз поступить не удалось. Кто ж думал, что в этом году красивых и длинноногих девчонок на вступительные экзамены приедет более чем достаточно.

И хоть первый щелчок по носу от судьбы был обидным и чувствительным, Сусанина не сдалась. Она вернулась на малую родину, устроилась работать машинисткой в горком партии и стала заметным участником местной агитбригады «Фреза». В «Фрезе», которая часто с большим успехом гастролировала по городам и весям, Наташа планировала отточить свои артистические способности, подтянуть сценическую речь и уже на следующий год снова ринуться на штурм института культуры. И до последнего времени всё шло как по нотам, как вдруг Сусанина влюбилась.

И теперь, сидя на новеньких деревянных трибунах хоккейного стадиона и видя объект своего вожделения, который бегал по льду и постоянно забрасывал шайбы, Наташа ломала голову над двумя следующими вопросами: «Как она умудрилась втюриться, когда всю сознательную жизнь влюблялись только в неё? И что сейчас с этой любовью делать?».

— Ты где вчера была? — зашептал на ухо инструктор горкома КПСС Евгений Васильевич, который с самого первого дня работы оказывал Наташе знаки внимания и, намекая на серьёзность намерений, уже два раза предлагал руку и сердце. — Я приезжал несколько раз. Твоя мама сказала, что ты на репетиции, но там тебя не было? Где ты была?

— Вчера — это когда? — захихикала Сусанина, в планы которой выскакивать замуж за какого-то инспектора не входило.

— Вчера — это вчера. Не придуривайся и не морочь мне голову, — прошипел мужчина, щекоча усами щёку.

— А голова у нас — это что? — спросила Наташа, наигранно выпучив глаза.

— Голова — это вот, — Евгений Васильевич опустил голову, на которой была надета большая кроличья шапка.

— Это же кролик, ха-ха, — хохотнула Сусанина. — Как ты вообще мог такое подумать, чтобы я, человек искусства, морочила мёртвого кролика? Хи-хи-хи.

— Не придуривайся, слышишь! Мне всё рассказали. Я знаю, где ты была, и знаю с кем, — инспектор горкома кивнул в сторону хоккейного поля.

— А знание — это у нас что? — Наташа опять выпучила глаза. — Знание — это сила. Кажется, сказал Бэкон, но это не точно. А сила — это что?

— Не придуривайся! — чуть не вскрикнул несчастный ухажёр, которого удерживали от банального скандала только посторонние люди на трибунах. — Ещё раз увижу с этим Тафгаем. Убью.

И на этих словах зрители разом вскочили на ноги. Так как упомянутый в скандальном разговоре Иван Тафгаев, подхватил шайбу за своими воротами, обвёл одного игрока соперника, затем второго, потом прокинул шайбу между двух защитников гремячинского «Шахтёра», которые столкнулись друг с другом и полетели вниз, и, объехав эту парочку справой стороны, выбежал один на один. А бросок по воротам Иван нанёс без видимого усилия и замаха. Шайба просто вылетела из крюка клюшки, словно из пращи и в 12-й раз забилась в сетке.

— Гоооол! — закричал довольный сегодняшним хоккеем народ.

— Вот что такое сила, — весело сообщила Наташа своему ухажёру, — это как нож сквозь масло пройти через всю площадку и вколотить 12-у шайбу. Ты так можешь? Увы и ах, нет, — Сусанина, словно издеваясь, развела руки в стороны.

— Идиотская игра для дебилов, — прошипел инспектор горкома и стал ругаясь и чертыхаясь пробираться на выход с центральной зрительской трибуны.

— Как же вы мне, Евгений Васильевич, надоели со своей ревностью и глупостью, — пробормотав себе под нос, тяжело вздохнула Наташа Сусанина.

К концу матча, который я провёл, почти не покидая льда, ноги налились таким свинцом, что в последние пять минут каждое движение давалось через боль. Про атакующие действия я уже практически не помышлял. Зато с большой охотой раздавал разрезающие самонаводящиеся передачи. «А неплохая сегодня вышла тренировочка на будущее», — подумал я и под занавес игры удачно вдавил в борт игрока гостей. Затем отвоевал шайбу и вторым движением швырнул её под центральную красную линию, где её, по моему мнению, должен был выловить наш крайний нападающий, десятиклассник Юра Кривокорытов.

Этот скромный запасной игрок команды оказался не так уж и безнадёжен, как выглядел на тренировках. И кстати, он во втором периоде примерно после такого же красивого паса убежал один на один. Правда, обыграв вратаря, умудрился не попасть в пустой угол, но для первого раза и этого было достаточно. Вот и сейчас Кривокорытов правильно прочитал игровую ситуацию. И когда моя шайба, пролетев на метровой высоте, отрезала всю пятёрку гостей, Юра уже был тут как тут около красной линии. Он ловко принял шайбу, которая к этому моменту опустилась на лёд, и рванул на одинокого голкипера гостей.

— Давай! — заорали зрители на трибунах.

— Юрка, давай! — словно труба загудел, наверное, кто-то из родственников Кривокорытова.

И паренек, словно молния пересёк среднюю зону и, не снижая скорости, выкатился на отличную ударную позицию.

— Бросай! — заорал я. — Не мудриии!

И хоть мой голос наверняка не был слышен, Юра, не сближаясь с голкипером, швырнул с кистей, метя в правый верхний угол ворот. Однако шайба звякнула о штангу, отлетела назад и, когда народ разочарованно выдохнул, вратарь гремячинского «Шахтёра» лёгким движение клюшки сам же добил её в собственные ворота.

— Гооол! — заголосили трибуны.

— Даааа! — заорал сам автор заброшенной шайбы.

— Юрок — молодееец! — загорланил какой-то местный оперный бас.

— 14: 7, — буркнул я себе под нос окончательный счёт матча, когда судья, дунув в свиток, объявил игру законченной.

И вдруг случилось то, чего я никак не ожидал. Народ на трибунах дружно встал и принялся скандировать: «Молодцы! Молодцы!». И в этот момент из динамиков вместо традиционного хоккейного марша зазвучала песня, которую я очень давно не слышал. Откуда откопал её Ярик, можно было только гадать. Почему-то шевчуковская «Осень» в исполнении Владимира Высоцкого не прижилась в этом мире. На кухонных магнитофонах её гоняли мало, под гитару «Что такое осень» практически никто не пел, а по телевизору и радио вообще эту вещь вообще не поставили ни разу. Но как приятно было услышать эту песню именно сейчас, когда переменчивая судьба поманила меня новым вторым шансом.

Что такое осень? Это небо, — заревел хрипловатый голос Высоцкого над хоккейным стадионом.

Плачущее небо под ногами,

В лужах разлетаются птицы с облаками,

Осень, я давно с тобою не был…

— Мужики-мужики, круг почёта! — крикнул я своей заводской команде. — Зрителей за поддержку надо поблагодарить.

— Правильно-правильно, давай-давай, — захлопотал на скамейке запасных Толь Толич, отправляя остальных парней на ледяное поле.

Я привычным движением поднял клюшку вверх, как это делал, празднуя заброшенные шайбы, и медленно покатил против часовой стрелки вдоль борта. И вдруг с криком: «ура!», на меня вылетела Сусанина и повисла на моём плече.

— Ты чего? — опешил я. — Мы же не Олимпиаду выиграли? И даже не чемпионат области?

— Всё равно молодцы! Урааа! Победа! — заверещала она прямо в моё ухо.

А тем временем голос Владимира Высоцкого с характерным надрывом запел припев «Осени»:

Осень. В небе жгут корабли.

Осень. Мне бы прочь от земли.

Там, где в море тонет печаль,

Осень, темная даль.

— Ты, Сусанина, хоть понимаешь, о чём завтра будут болтать на всех угла? — пробормотал я, придерживая девушку за талию, чтобы она в своих зимних сапогах не грохнулась на скользкую, гладкую и жёсткую как бетон голубую поверхность льда.

— Пусть подавятся, — хмыкнула Наташа и закричала, — урааа! Победааа!

«Вот неугомонная, — подумал я. — Не доведёт она меня до добра. Прямо кожей чувствую, не доведёт».