Школа одаренных переростков

16

Тут в дверь постучали.

Меня бросило в жар.

Иванов говорил, что до завтра беспокоить не станут. Значит, это не учителя.

Может быть, из столовой, приглашают на обед?

Но что-то говорило мне: это не так.

Я и боялся своих товарищей, и в то же время хотел их увидеть.

Стук повторился, не сильный.

Я быстро вскочил, сел в кресло.

— Войдите!

Дверь открылась — и я обомлел.

На пороге стояла девица в пестром коротком платье с открытыми плечами, в босоножках. Но не платье и не босоножки меня поразили (экая невидаль): на темноволосой голове у нее был панковский гребешок из торчащих прядей ярко-синего цвета. Невысокий такой гребешок, но очень даже лихой.

За всю свою жизнь я видел лишь одного панка с гребнем волос, да и тот был проезжий: в нашем городе таких не водилось. Дело было на вокзале, там у нас продают хорошее мороженое. Я гулял по платформе, ел пломбир — и тут увидел это столичное диво. Панк стоял в тамбуре московского поезда, покуривал и снисходительно позволял собою любоваться. У него был высокий перистый гребень, как у индейца из племени ирокезов, окрашенный во все цвета радуги. Проходивший мимо милиционер что-то строго ему сказал, и панк послушно удалился вглубь вагона. Видимо, у него был опыт общения с провинциальной милицией.

Я еще подумал: неправду говорят, что панки — размагниченный народ. Для того, чтобы вот так себя подставлять, нужно быть упрямым и волевым человеком.

Но то был парень. О том, что девчонки тоже панкуются и ходят с цветными хохолками, я и слыхом не слыхал.

— Не узнал? — спросила девица. — Это я, Соня.

Ни фига себе, Соня. Прекрасная купальщица с огненным взглядом.

Нет, если бы не синий гребешок, я бы ее сразу узнал. В платье, без платья — какая разница? Хотя бы по черным глазищам. Но гребешок отвлек мое внимание.

И как она умудрялась прятать его под резиновой купальной шапочкой?

— Прости, пожалуйста, я нечаянно, — сказала Соня.

— Ничего, — ответил я, покосившись на руку. — Хуже бывало.

Соня подошла, с любопытством взглянула.

— Ого! — сказала она. — Честно, я даже не думала, что так получится.

Дотронулась пальцем до ожога.

— Ты аптечку себе уже сделал?

— Нет, — сказал я. — А разве надо?

— Обязательно надо. Мало ли что.

— Мне никто не сказал.

— Ничего, постепенно освоишься.

Соня уверенно выдвинула ящик трельяжа, достала баночку с мазью — как будто знала, что она лежит именно там.

— Будем лечить.

— В каком ты классе? — спросил я, подставляя ей руку.

— На воле была в шестом.

Переросток, обрадовался я. Хоть и с гребешком, всё равно переросток.

Значит, всё правильно.

— А почему на воле? — поинтересовался я, стараясь, чтобы вопрос звучал безразлично.

— Так проще говорить, — коротко ответила Соня.

— И этому здесь тоже учат? — Я кивнул на ожог.

— Зачем? — Она пожала плечами. — Это я сама. У меня другая специализация.

"Вот черт, — подумал я, — у нее две специализации, а у меня ни одной. Выставят!"

А вслух спросил:

— Какая?

Быстро и осторожно смазывая мне ожог, Соня засмеялась.

— Вот черт, — передразнила она, — у нее две, а у меня ни одной. Выставят!

Я покраснел, как вареный рак.

— Ну и что? Выставят так выставят, плакать не буду. Поеду в Сургут, это недалеко, и на работу устроюсь. А потом в армию.

— Да не бойся, — снисходительно сказала Соня, — не выставят. Найдут и у тебя что-нибудь. Раз привезли — значит, найдут.

— А что, у тебя здесь нашли?

— Как тебе сказать… — Соня кончила обрабатывать мой ожог, села в соседнее кресло. — Прослушивать немножко я и раньше умела. Мачехе своей желтую жизнь устроила. Она меня колдуньей считала, в церковь даже ходить начала. Чуть задумается — а я вслух. Она отцу и говорит: или я, или эта ведьма. А потом отца посадили…

— За что?

— Это неважно. В общем, вот так я сюда и попала. Правда, дело не сразу пошло. Три месяца на автогенке мучилась…

— На автогенке?

— Ну да. На аутогенной тренировке, так это здесь называется. Сейчас я на автогенку не хожу: Иванов освободил. Дома сама занимаюсь.

В жизни я не слыхал об этой самой автогенке.

Я посмотрел на Соню с уважением:

— Чего тебе заниматься, когда ты уже научилась?

— Какое научилась! — Соня засмеялась. — Тебя прослушивать — всё равно что букварь читать по складам. А попробуй, прослушай Иванова.

— Не можешь?

— Глухая стена. Юрка Малинин уверяет, что иногда пробивается, но, по-моему, врет.

— Погоди, а разве ты не можешь прослушать этого Малинина и доказать, что он врет?

Соня посмотрела на меня удивленно:

— Так он же блокируется.

— Как это — блокируется?

— Очень просто. И ты научишься. Запускаешь шумы: "Упопа была собака, он ее любил", — а сам про другое думаешь.

Так одноклассница Сизова объясняла мне алгебру:

"Квадрат первого члена плюс удвоенное произведение первого на второй плюс квадрат второго члена. Что здесь можно не понимать?"

Сизова сердилась, ей было невдомек, что для меня это — полная абракадабра:

"Клеточка первого члена партии плюс удвоенная басня Крылова…"

Разницу между квадратом и клеточкой, между кубом и кубиком я еще мог уловить, но слова произведение, частное, степень вызывали у меня тоску: я не понимал их, хоть убей, а все понимали — или притворялись, что понимают.

Нет, наверно, не притворялись: когда им эти премудрости растолковывали, я боролся за сохранение семьи.

— Ну хорошо, — расстроено сказал я. — Ты, Малинин, я — вот уже трое. А всего сколько?

— Не спеши. Всех увидишь. Здесь друг от друга не спрячешься.

— А что, у вас строго?

Соня нахмурилась:

— В каком смысле строго?

Я не упустил случая:

— Ты же мысли читать умеешь.

— Много чести, — насмешливо проговорила Соня. — Очень надо мне тебя все время прослушивать. Да ты и сам не понимаешь, о чем спрашиваешь.

Я обиделся:

— Понимаю, почему же? Я хочу спросить, какие тут порядки. На каникулы отпускают?

— Только приехал — и уже о каникулах думаешь.

— Ну, а письма можно?

— Конечно, можно. Только я никому не пишу.

Соня поднялась.

— Ладно, заболталась я с тобой. Ритка, пошли.

Я оглянулся: что за дела? Какая еще Ритка?

Но за спиной у меня никого не было.

— Пошли, я же тебя слышу, — сказала Соня, глядя в угол. — Дай человеку отдохнуть.

Молчание.

— Кошка? — с надеждой спросил я.

— Не кошка, а Черепашка, — сказала Соня и, схватив со стола какой-то блокнот, кинула его в стенку. — Вот тебе, бессовестная!

— Сама бессовестная! — пискнули в углу, и дверь, приоткрывшись, с силой захлопнулась.

"Так, — подумал я. — Говорящая черепашка. Час от часу не легче. Значит, там, в саду, со стрекозой мне ничего не почудилось".

— Черепашка, — повторил я. — А почему Ритка? Это вы ее так зовете?

Соня посмотрела на меня и засмеялась.

— Да это Ритка и есть. Ритка Нечаева по прозвищу Черепашка. А не наоборот.

Я смутился:

— И давно она здесь сидит?

Еще не хватало, чтобы какая-то Ритка Нечаева увидела, как я пл¡чу.

— Не волнуйся, — успокоила меня Соня, — мы с ней вместе пришли. Любопытная очень.

— А ты что, ее слышишь?

— Так она ж блокироваться не умеет. Кстати, поздравляю: ты ей понравился.

Я смутился еще больше.

— Ну, а вообще-то как?… Хорошие ребята?

— Одарёныши, — ответила Соня. — Ладно, я пошла. Перестало болеть?

— Перестало. Тебе бы медсестрой работать.

— Врешь, не перестало. Ну, пока.

— Подожди! — крикнул я ей вдогонку. — А зачем вообще всё это нужно?

— Ну и каша у тебя в голове! Совершенно не умеешь думать, — сказала Соня, стоя уже в дверях. — Что нужно? Кому нужно?

— Например, Иванову.

— Так и говори. Не знаю я, зачем это ему нужно. Школа экспериментальная, единственная в России.

— А может, и в мире, — сказал я.

— А может, и в мире, — согласилась Соня.