Шайтан Иван 6

Глава 5

Княгиня Оболенская в сопровождении князя Долгорукого прибыла на базу батальона. Всю дорогу она молчала переживая за брата. Князь случайно обронил, что он ранен. Видя реакцию княгини поспешил успокоить, ранение легкое и никакого заметного ущерба здоровью не нанесло. Тревога, которую он посеял в душе Констанции, не переставала мучить её. Наконец они добрались до базы. Семёновка, Романовка, Пластуновка и ещё какие-то селения промелькнули в дороге не оставив в её памяти ничего интересного. Они въехали во внутрь укрепления. Наличие вооружённой охраны, большого количества казаков внутри создавали впечатление надёжной защищённости. Князя встретил пожилой бородатый казак.

— Егор Лукич, размести княгиню в гостевом доме, где жил командир.

— Как так, а командир где проживать будет? — удивился он.

— Командир в Тифлисе, прибудет не ранее чем через две недели. Остальное потом.

— Сделаю, господин есаул.

Ее поселили в неказистом, но крепком глинобитном доме. Внутри — две комнаты. Главная поразила неожиданным уютом: пол застлан яркими коврами, у низкого стола — груда расшитых подушек для сидения. Маленькая смежная комната была аскетичная: лишь топчан, застеленный добротным мягким ковром. Констанция отдала тихие распоряжения служанке готовиться к трехдневному пребыванию.

И тут дверь бесшумно приоткрылась. В проеме стоял Костя.

— Здравствуй, Коста! — вырвалось у него, и прежде чем он успел что-нибудь сказать, она уже бросилась к нему, обвивая руками.

— Костя! О, Господи, наконец-то!

Она почувствовала, как он резко замер, а затем — едва уловимая гримаса боли мелькнула на его лице, когда ее рука легла на левый бок.

— Костя! — она отпрянула, испуганно вглядываясь в его лицо. — Тебе больно? Где? Не смей ничего скрывать! Покажи мне рану, сейчас же! — Голос звучал не как просьба, а как приказ старшей сестры, за которым стоял годами накопленный страх за младшего брата.

— Успокойся, Коста, — он попытался улыбнуться, но получилось натянуто. — Пустяк, царапина. Уже затянулась. Синяк остался — вот и все неприятности. Лучше расскажи, — он ловко опустился по-восточному на ковер, поджав ноги, — что ты, небесная птица, делаешь в наших кавказских горах? И как вырвалась из Петербурга?

Констанция, неловко устроившись на большой подушке (ее пышное дорожное платье явно не было рассчитано на сидение на полу), не отпускала его руку. Ее взгляд скользил по его лицу, задерживаясь на деталях, которых раньше не было.

— Приехала повидать тебя, глупый. Боже правый, во что ты одет? — ее пальцы коснулись грубого сукна полёвки. — И как ты похудел! Щеки впали, тени под глазами… — Голос дрогнул. — Тебе здесь плохо? Говори правду, Костя. Не скрывай ничего.

— Успокойся, Коста, — Костя мягко, но твердо накрыл ее дрожащую руку своей. Голос его звучал ровно, с новой, непривычной уверенностью. — Всё в порядке. Это наша полевая форма. Условия службы приличные. А похудел — так за три месяца здесь набегал и напрыгал больше, чем за всю прежнюю жизнь в Петербурге. — Легкая тень скользнула по его лицу. — Был в деле. Троих горцев уложил. Сотник сказал — представят к Знаку Отличия Военного Ордена. — В последних словах прозвучала неподдельная, солдатская гордость.

— Постой… — Констанция нахмурилась, вглядываясь в него. — Но ведь это… солдатский Георгий? Медаль?

— Знак Отличия, Коста, — поправил он, выпрямляясь. — Не медаль, а солдатский орден. И я, если ты забыла, — его взгляд стал прямым, твердым, — рядовой. Если наградят — буду гордиться не меньше офицерского креста. Потому что заслужил его. В настоящем бою. Кровью.

Княгиня молча изучала брата. Юношеская мягкость щек сменилась резкими скулами, в уголках губ залегли неуловимые прежде морщинки. Исчезла барская небрежность во взгляде — появилась уверенность и жесткая собранность. Но при упоминании боя что-то дрогнуло в его глазах, мелькнула боль, печаль. Констанция наклонилась вперед, голос упал до сокровенного шепота:

— Костя… Я говорила с начальником Кавказской линии, генералом Мазуровым. Он обещал мне — до Нового года перевести тебя в штаб. В Пятигорск. Безопасно. Под крылом. — Она крепко сжала его руку, вкладывая в прикосновение всю надежду.

Реакция была мгновенной и резкой. Костя дернулся назад, словно от удара, вырвав руку.

— Коста, нет! — Его голос прозвучал как хлопок бича. — Не смей! Я не хочу в штаб! Я остаюсь здесь! В батальоне! — В глазах вспыхнуло непоколебимое упрямство.

— Но почему⁈ — Голос Констанции сорвался, в нем зазвенела паника. — Здесь тебя могут убить! В глупой стычке! И что тогда⁈ Что будет со мной? С отцом⁈ Ты думал о нас⁈ — Она впилась в него взглядом, полным ужаса и немого обвинения. Тишина повисла гнетущей пеленой. — Что молчишь⁈ — вырвалось у нее, голос задрожал. — Ты забыл, забыл, через какой ад мы прошли⁈ Унижения, страх. Всё — чтобы спасти тебя от каторги! И ради чего⁈ Чтобы ты сгнил здесь, в этой глухомани⁈ Год, Костя! Всего год или два в штабе — и ты свободен! Отставка, Франция, имение… Ты сможешь жить! Зачем же сознательно лезть под пули здесь⁈ Ради чего⁈ Ради этой… — ее губы искривились в гримасе презрения, — железной безделушки на грудь⁈ Чтоб похвастаться перед казачьей голытьбой⁈ Очнись! Ты променял семью — отца, меня — на эту пропасть⁈ На этих… казаков⁈ Они тебе дороже крови своей⁈ Дороже нас⁈

Голос Констанции звучал резко, как удар хлыста, но без истеричной дрожи. Костя молчал. Его взгляд был опущен на низкий столик, тяжелый и неподвижный. Он слушал, не перебивая, поглощая каждое ее слово, каждую каплю яда отчаяния и упрека.

— Не молчи! — вырвалось у нее, нарушив гнетущую тишину. — Отвечай! Немедля!

Костя медленно поднял глаза. Взгляд его был спокоен, и тверд. Этот внезапный покой, эта незнакомая твердость заставили резкие слова, готовые сорваться с губ Констанции, замереть на полуоткрытых губах.

— Конечно нет, Коста, — его голос был тих. — Я люблю тебя. Как любил всегда. И дорожу тобой больше жизни. Но есть вещи… — он сделал едва заметную паузу, — вещи, которые ты, в силу своей природы и жизни, не можешь понять.

Он посмотрел куда-то мимо нее, в прошлое, которое стало казаться чужим.

— Ты живешь в роскоши, купаешься в неге, во внимании и обожании мужчин твоего круга. Твой мир… красив. Волей судьбы… или моей глупости, — голос его дрогнул, — я свалился в другую жизнь. Да, она груба. Неприглядна. Пахнет потом, кровью и порохом. Но, Коста, она — настоящая. Я проживу ее столько, сколько Господу угодно мне отмерить.

Взгляд его вернулся к сестре, наполненный новой силой.

— Здесь у меня есть шанс. Шанс стать офицером. Не по фамилии, а по праву. Вернуть честь, которую я промотал. Заслужить уважение. Не придворных льстецов, а настоящих людей. Моих боевых товарищей. — Голос окреп. — Один из них… в том бою. Без раздумий прикрыл меня собой. Принял на себя шашечный удар, что был предназначен мне. Кровь хлынула у него из головы… Он — не брат мне. Не родственник. Совершенно чужой человек по крови. Но он — мой брат по оружию. По этой вот, настоящей жизни. — Он замолчал, дав этим словам пронзить тишину. — А теперь скажи мне, Коста: кто и из наших? Кто из родственников, друзей, знакомых светских львов — решился помочь нам, когда я летел в пропасть? Кто⁈

— Неправда! — воскликнула Констанция, пытаясь ухватиться за соломинку. — Граф Васильев! Только благодаря его заступничеству ты избежал каторги!

Костя горько усмехнулся. Горечь была направлена не на нее, а на жестокую игру судьбы и сословий.

— Вот именно, Коста. Граф Васильев. Тесть моего нынешнего командира, графа Иванова-Васильева. — Он посмотрел ей прямо в глаза, — Ты, понимаешь, о чём я говорю, Коста? Один, из сотни тех, кто мог помочь! Один. — с горечью сказал Костя.

— Костя, — голос Констанции дрогнул от отчаяния, — но почему ты должен навсегда застрять здесь? В этой дикой глуши?

— Я не говорил, что проведу остаток дней на Кавказе, Коста, — Костя смягчил тон, устав от конфликта. — Выполню то, что задумал. А там… видно будет. Хватит об этом. — Он намеренно перевел разговор. — Расскажи лучше, как отец? Как тебе Пятигорск?

— Костя, ты издеваешься? — Констанция всплеснула руками. — Твой Пятигорск — большая пыльная деревня! А эти господа офицеры, да и всякая прочая мужская поросль… просто не дают проходу! — Она капризно надула губы, возвращаясь к привычной роли избалованной светской львицы.

— Кто бы сомневался, — Костя усмехнулся, но уже без прежней горечи. — Ты для здешних офицеров и провинциальных франтов — словно сошедшая с небес богиня. Несбыточная мечта.

В дверь деликатно постучали.

— Простите, ваше сиятельство, — в проеме стоял Егор Лукич, держа поднос. — Есаул распорядился ужин принести. У нас по-простому, без заморских див. Чем богаты, тем и рады. — Он ловко расставил на низком столике глиняную миску с дымящейся жареной картошкой и кусками душистого мяса, плоские лепешки, лаваши, мисочку с хрустящей квашеной капустой и огурчиками. Рядом поставил кувшин с темным фруктовым отваром. — Кушайте на здоровье.

— Благодарствуй, Егор Лукич! — Костя потер ладони с явным удовольствием. — Картошечку жареную — это я обожаю!

— Вещь знатная, — кивнул старый казак. — Ладно, не обессудьте. — Он с товарищем вышел, оставив их наедине с простой, но щедрой трапезой.

— А что это за блюдо? — Констанция наклонилась, втягивая аппетитный запах, и вдруг осознала, что смертельно голодна. Она осторожно взяла вилку, наколола кусочек золотистой картофелины и откусила. Глаза ее расширились от удивления. — О… Действительно… очень вкусно! — И, забыв о светских манерах, она с непривычным азартом принялась поглощать простое кушанье. — А это что такое? — спросила она, уже вгрызаясь в упругий кусок лепёшки.

— Лаваш или лепёшка, Коста. Местный хлеб. — Костя наблюдал за ней с теплой улыбкой. — Нравится?

— М-м-м! — промычала она в ответ, рот был занят. Затем, совершенно неожиданно для себя, Констанция схватила пальчиками хрустящую капусту и ловко отправила ее в рот. И вдруг… рассмеялась. Звонко, по-девичьи.

— Ты чего, Коста? — удивился Костя.

— Помнишь, Костя, — сквозь смех выговорила она, — как нас бонна Матильда отчитывала? «Дети! Вилка и нож! Это не фермерская харчевня! Руки прочь со стола!» — Она передразнила строгий голос гувернантки.

Костя громко рассмеялся в ответ. И вот они уже ужинали, смеялись, перебивая друг друга воспоминаниями о проказах в родовом имении. О том самом беззаботном детстве, где главной заводилой и выдумщицей всегда была Коста, а всю вину и наказания мужественно принимал на себя Костя. В этой скромном глинобитном доме, за простой едой, им вдруг стало так же тепло и хорошо, как тогда, много лет назад, под сенью лип в далекой России.