Шайтан Иван 6

Глава 2

Я только успел смыть с себя дорожную пыль и собирался отправить Пашу разузнать, где остановились Куликов с Лукьяновым, как в номер буквально ворвался запыхавшийся Лохов. Лицо его было серым, мундир растрепан.

— Прошу глубочайшего прощения, ваше сиятельство, — выпалил он, едва переводя дух. — Но… его превосходительство господин Велибин приказал… немедленно… определить вас в арестантскую камеру. — Он не смотрел мне в глаза, смущение и страх сквозили в каждом его жесте.

Я взглянул на него спокойно, без тени удивления или гнева.

— Ну, раз требует начальство — определяйте, Илья Васильевич, — лишь слегка вздохнул я. — Дайте минутку переодеться.

Одел полёвку, оружие отдал Аслану. Приказал Паше найти Куликова и Лукьянова и сообщить о произошедшем. Взял бурку и флягу со спиртом.

— Я готов, штаб-ротмистр, ведите в ваше гостеприимное заведение.

К моему удивлению, меня привезли не в жандармский каземат, а в городскую тюрьму — мрачное, почерневшее от времени здание.

— Почему не в жандармскую? — спросил я Лохова, пока мы шли по гулкому двору.

— Там… нет мест, ваше сиятельство, — пробормотал он, избегая моего взгляда. Неправда, конечно. Просто кто-то решил унизить меня и с чего этот Велибин, так взъелся на мою персону.

При мне, Лохов, отдал приказ ленивому фельдфебелю — начальнику дежурной смены, и добавил сдавленно:

— Определите… в камеру почище. На два-три дня, не больше. Понимаешь?

Фельдфебель тупо кивнул, лениво махнув рукой тощему охраннику.

Тот повел меня по длинным, пропитанным сыростью и отчаянием коридорам. Воздух становился все тяжелее. Наконец он остановился перед массивной дубовой дверью, обитой ржавыми железными полосами. С лязгом и скрежетом он повернул огромный ключ, с грохотом отодвинул тяжелые засовы и распахнул дверь.

На меня хлынул удушающий поток спертого воздуха. Он был густым, как вата, и бил в нос адской смесью: вонь немытых тел, прокисшего пота, плесени, испражнений из параши и еще десятка неописуемых, отвратительных запахов. Я непроизвольно отшатнулся, едва сдержав рвотный позыв.

— Проходите, ваше благородие! — равнодушно сказал охранник, подталкивая меня в спину. — Эй, вы там! Тихо! И чтоб без безобразий! — Он погрозил кулаком в полумрак камеры.

— Послушай, любезный, — кашлянул я, пытаясь продышаться, — неужели одиночки нет? Хоть какой?

— Нету, ваше благородие, — буркнул он, уже отходя. — Тут хоть посвободней будет. — Его голос растворился в коридоре вместе со скрипом сапог.

Я шагнул внутрь. За спиной с оглушительным грохотом захлопнулась дверь, лязгнули засовы, скрежетнул ключ в замке. Этот звук — словно падение каменной плиты на крышку гроба — окончательно отрезал меня от мира.

— Ну, что, доигрался дебил. Надо было…. эх, чего уж теперь.

Полумрак. Глаза медленно привыкали. Камера — сажени четыре на четыре, не больше. Голые, заплесневелые стены, покрытые копотью. По стенам — двухъярусные нары из грубых, почерневших досок. Под самым потолком — крошечное зарешеченное окошко, пропускавшее лишь жалкую полоску пыльного света. Из угла слышна вонь параши.

Трое. Они молча наблюдали за мной.

Справа на нижних нарах, развалившись как хозяин, сидел крепкий мужчина лет под пятьдесят, хотя тюрьма старит — могло быть и меньше. Лицо — в глубоких морщинах, но взгляд из-под нависших бровей — цепкий, оценивающий. Одет относительно опрятно: поношенная, но чистая рубаха, стеганая безрукавка, теплые штаны. Сапоги, аккуратно снятые, стояли рядом.

Прямо передо мной, облокотившись о стойку нар, стоял костистый, жилистый мужик. Не старый. Всклокоченная борода, растрепанные, сальные волосы. Лицо — в оспинах и старых шрамах. Глаза — колючие, насмешливые, злые. Он осклабился, обнажив кривые, пожелтевшие зубы.

— Ну, чо встал столбом, барин? — его голос был сиплым, как напильник по железу. — Проходи, присаживайся куда-нибудь. Звиняй, место для твоей барской жопы вычистить не кому. А ну-ка, поведай честному люду: ты кто таков? И за какие такие заслуги удостоился нашей хлебосольной кампании? А? — Он ехидно хихикну своим молчаливым товарищам, явно начиная игру.

Третий, самый молодой, съежился на верхних нарах в углу. Хмурый, с лицом, застывшим в немом страхе и апатии. Он лишь исподлобья, как затравленный зверек, следил за происходящим.

Стараясь не вдыхать глубоко: — Хотите поиграть, поиграем. — мелькнула мысль

— Не тебе с меня спрос держать, сявка не мытая. Сам обзовись для начала, а я подумаю, говорить с тобой или на счёт поставить за неуважение.

Тишина.

— Чо ты там сбрехал? — со злостью процедил сквозь остатки зубов немытый.

— Чо, Чо хер через плечо.

— Ах ты падаль, — кинулся на меня мужик, в его правой руке, тускло блеснул кусок отточенного железа. Кидаю в него бурку, он запнулся, прямой в челюсть, левой добавляю хуг. Мужик молча подает и роняет нож с коротким лезвием. Хватаю его и, не останавливаясь, метнулся к зависшему мужику на нарах. Он не успевает среагировать — нож у его горла.

— Только дёрнись, глотку перережу. Кто таков?

— Крох — сдавленно прохрипел мужик. В глазах не страх, а опаска. Осторожно пытается отодвинуться. — Понял я барин, будя. Убери нож.

— Ты старший? — спросил я вперев в него тяжёлый взгляд.

— Я, барин, нож убери. Жилу поранишь.

Убрал нож от горла, поднял бурку и положил на нижние нары с левой стороны. Присев внимательно наблюдаю за Крохом. Он сидя напротив меня потирал шею.

— Гляжу я на тебя и не пойму. Не наш ты точно, а говорок наш сечёшь. Костолома на раз завалил, могёшь, и лихо то как. Кто ты, барин?

Разводной тебя благородием звал.

— Я, граф Иванов–Васильев, полковник, командир батальона.

— Вона как, а как же ты попал сюды, ваше сиятельство?

— Для расширения кругозора, — усмехнулся я.

— Чего?

— Забудь, Крох, так к слову пришлось. Кормить тут будут?

— А как же, хлеба пайку и суп водяной. –криво усмехнулся Крох.

— Неужто ничего поделать нельзя?

— От чего же, ваше сиятельство, много чего можно, ежели деньга есть.

На полу зашевелился и замычал немытый.

— А это кто? — несильно пнул ногой лежащего.

— «Хряк» это. На бойне раньше работал. По пьяни жену зарезал, через то и сел. А тот Чиж, ворует по мелочи на рынках. Эй, Чиж слезай, помоги Хряку.

Чиж осторожно слез с нар и стал приводить Хряка в чувство.

— Тряпку водой смочи, да на лоб положи, — посоветовал я.

Наконец Хряк очнулся, сел и, мотая головой, пытался сообразить, что стряслось.

— Башкой не мотай, Хряк, а то отвалится, — предупредил я.

— Ах ты, гнида… — слабо выругался он, увидев меня.

— Сникни, Хряк. Аль мало получил? Не буди лиха. Так что насчет еды, ваше благородие, надумали? — спросил Крох.

— Делай, Крох, — тихо выдохнул я.

— Чиж, кликни Федота.

Чиж подошел к двери и принялся колотить в нее что есть мочи, выкрикивая хрипло:

— Федот!.. Эй, Федот!

Минут через пятнадцать щелкнуло маленькое оконце.

— Чего разорались? — пробурчал тощий надзиратель.

— Федот, его благородие тебя спрашивать изволит, — пояснил Чиж.

— Чего угодно, ваше благородие? — обратился ко мне Федот.

— Скажи-ка, любезный, что на ужин могу себе позволить?

— Ну… хлеб, мясо, курицу, кашу, какую в духане сыщется. Пива, разумеется.

— Вина? — добавил я.

— Вина не положено, ваше благородие, — ответил он твердо.

Меня рассмешила такая постановка: все прочее можно, а вино — нет.

— Да и дорого оно, — добавил Федот. — Так чего изволите?

— Вот что, Федот. Давай хлеба на четверых — и белого, и ржаного. Мяса, без разницы какого. Две курицы. Пива на всех. И мне — пару бутылок вина.

— Ого! А деньга-то есть, ваше благородие?

Я достал из кармана двадцать пять рублей ассигнациями. Сунул купюру Чижу. Тот протянул в окошко. Федот внимательно осмотрел бумажку.

— Добро, ваше благородие, исполню.

— Да еще, Федот. Поменяй парашу на чистую. Свечей принеси. Посуду. Воды хорошей. Окошко оставь открытым — проветрится, а то дышать нечем.

— Ладно, сделаю. Только не шибко выйдет.

Мы замерли в томительном ожидании ужина. Наконец — скрежет ключа, лязг засовов. Дверь со скрипом распахнулась. Мелкий, зачуханный мужичок внес кувшин воды, сменил парашу и поставил на пол две толстые горящие свечи. Камеру залил свет. Дверь захлопнулась, засовы задвинулись с тем же скрежетом.

— А вы что, на полу едите? — поинтересовался я.

— Нет, стол имеется, — Крох кивнул Хряку.

Тот принес две сколоченные доски и водрузил их между нижними нарами. Чиж поставил на импровизированный стол свечи. Мы смогли разглядеть друг друга при свете.

— А вас за что, ваше благородие, в тюрьму? — осторожно спросил Чиж.

— Оно тебе надо, Чиж? Лишние знания — лишние горести, — отмахнулся я.

— Верно сказано, — вздохнул Крох.

Я завернулся в бурку и лег на нары. Все молчали, лишь Хряк временами кряхтел и ворочался. От голода у кого-то изредка гулко урчало в животе. Наконец — знакомый шум отпираемой двери. Ожидание кончилось.

— Принимай, сидельцы! — пробурчал Федот.

Чиж с Хряком перенесли тяжелую чашку, две полные корзины, большой кувшин и бутыль.

— Эй, сидельцы! Посуду да корзины — чтоб целыми вернули! — напомнил Федот, прежде чем запереть дверь.

В камере повис густой, аппетитный запах жареного мяса и свежего хлеба. Все уставились на еду, но не прикасались, глядя на меня.

— Хряк, ты что, обиделся на меня, что ужинать не будешь? — спросил я с деловой серьезностью.

— Чего это? Я не в обиде! — забеспокоился Хряк.

— Шучу. Чиж, давай, руки помой и дели на пайки. Хряк, полей ему воды, да и сам умойся.

Совершив наскоро омовение, они стали выкладывать провизию на стол.

— Ваше благородие, ножик дадите? Порежу, сразу верну, — попросил Чиж.

Я протянул ему огрызок ножа, а себе достал маленький за сапожный.

— Эх, мать честная… Красота… — завороженно пробормотал Чиж, глядя на нож.

— Ты давай, режь, а не пяль зенки! — раздраженно рявкнул Крох.

Крох разлил пиво, а я налил себе вина.

— За знакомство, ваше благородие! — сказал тост Крох. Я улыбнулся в ответ и отпил глоток.

Хряк и Чиж ели торопливо, с жадностью, будто опасаясь, что у них отнимут их пайку. Крох, как и я, ел неторопливо.

— Чиж, ты чего так торопишься? Подавишься ненароком. — усмехнулся я. — Не торопись, никто не претендует на твою пайку. Кушай и получай удовольствие.

И вот в нашу камерную идиллию ворвался шум открываемой двери. На пороге стоял полковник Лукьянов и Федот державший масляный фонарь. Лукьянов, увидевший открывшуюся картину, воскликнуть удивлённо.

— Однако, Пётр Алексеевич, что празднуем? — и посмотрел на охранника.

— Так, это, господин полковник, его благородие попросили. — Смутился фельдфебель, — господин ротмистр сказали не ущемлять и присмотреть. Вот потому и получилось так.

— Ладно, фельдфебель, в этом случае прощаю нарушение. Ну, что на выход, ваше сиятельство. — пригласил Лукьянов прикрывая нос платком.

Я поднялся и, собрав вещи, пошёл на выход. Мои сокамерники дружно встали.

— Крох, подойди. — сказал я глядя на него. Он подошёл и встал рядом. Вложил ему в руку десятирублёвую ассигнацию.

— Извини, больше нет. Прикупите еды.

Он внимательно посмотрел мне в глаза.

— Благодарствую, ваше благородие. Ежели в городе возникнет замятня с честным народом, скажи, что Крох за тебя слово держать будет.

— Свои дела решаю сам. — жёстко ответил я.

— Оно понятно, но мало ли, как в жизни случается, ваше благородие.

— Что ж, благодарю. Прощай честной народ.

— И ты прощевай, ваше благородие. Звиняй, ежели что не так. — проскрипел Хряк.

Я вышел из камеры.

— Ну и смердит от вас, Пётр Алексеевич. — поморщился Лукьянов.

— Что поделать, такова жизнь, без прикрас и ретуши.