Шайтан Иван 6

Глава 3

Княгиня Оболенская сидела в глубоком кресле гостиной, вся кипящая от обиды и раздражения. Весь день напрасного ожидания! Вся душа её была переполнена негодованием и жгучей обиженностью. Но, как назло, воспоминания о прошедшей ночи не давали покоя, навязчиво возвращая её к тем сладостным, опьяняющим минутам, что подарил ей граф. Никогда прежде — Никогда! — ни с одним мужчиной она не испытывала ничего подобного. Она даже представить не могла, что такое возможно. И вот этот… негодяй, подлец (а кто же ещё?), не просто мучает ее своим отсутствием — он даже не снизошел прийти, не бросился к ее ногам, умоляя о близости! Обида сдавила горло, подступила к глазам жгучими слезами. Констанция не замечала, как они, горячие и соленые, бежали по ее лицу, оставляя влажные дорожки на щеках.

— Ну и пусть! — прошипела она сквозь зубы. — Он еще пожалеет! Будет молить, будет ползать у моих ног… и…

Мстительные картины одна за другой вспыхивали в сознании. Но внезапно — словно ледяной водой окатило — Констанция с отрезвляющей, болезненной ясностью поняла: он не придет. Не станет ничего вымаливать. И ей не будет дано терзать его ни холодностью, ни пренебрежением. Этот мужчина не просит. Он берет то, что хочет, не спросясь. И она… она отдастся ему безропотно, без тени сопротивления, вся целиком.

— Да что же это со мной? — вырвалось у нее шепотом, полным отчаяния и стыда. — Неужели я, как последняя дурочка… влюбилась? — В который уже раз задавала она себе этот унизительный вопрос.

Весь вечер и почти всю ночь она билась над загадкой своих чувств: любовь ли это? Или нечто иное? Постепенно буря внутри улеглась. Маленькими шажками Констанция стала разбирать хаос в своей голове. Никогда она не испытывала ничего подобного. Все чувства прошлого блекли перед этим всепоглощающим, безумным вихрем страсти. Неодолимое желание вновь познать то наслаждение, что он ей подарил.

Вывод принес горькое облегчение: нет, это не любовь. Лишь огненная страсть. И если поддаться ей — она испепелит дотла, превратив в безвольную куклу в руках графа. Страх стать марионеткой — вот что окончательно отрезвило Констанцию, развеяв дурман той единственной ночи.

— Костя! — Имя брата прозвучало в сознании, как удар колокола. Оно мгновенно развеяло мрак метаний и тот морок, что опутал ее душу. Как она посмела забыть о брате — ради которого и приехала в эту богом забытую дыру! Срочно нужна встреча с графом Ивановым-Васильевым. Теперь мысль о нем была холодной и выверенной как клинок.

На губах Констанции заиграла победная улыбка. Она зазвенела колокольчиком, призывая служанку. Пора действовать.

Карета княгини подкатила к гостинице. И тут Констанция увидела князя Андрея — он стоял у входа, мрачно наблюдая, как казаки увязывают поклажу на коней. Их взгляды скрестились, и княгиня отчетливо уловила мелькнувшую в его глазах досаду. Князь попытался отделаться дежурным, едва заметным поклоном, но Констанция была непреклонна.

— Князь Андрей! Подойдите! — властным тоном скомандовала она, выходя из кареты.

Он, скрепя сердце, вынужден был подойти и подать ей руку.

— Здравствуйте, княгиня, — произнес он, и вся его осанка, каждый мускул лица кричали о полном отсутствии желания вести эту беседу.

— Князь, мне необходимо срочно переговорить с графом Ивановым-Васильевым. По делу первостепенной важности. Передайте ему, что я требую встречи, — Констанция намеренно сделала ударение на последнем слове.

— К глубочайшему сожалению, не могу исполнить вашу просьбу, — отрезал Андрей, избегая ее взгляда.

— То есть как — не можете? Граф опасается встречи со мной? — в ее голосе зазвучала язвительная ирония.

— Княгиня, что вам неясно в моих словах? — ответил он с едва сдерживаемым раздражением.

— Неясно всё, князь. Извольте выполнить мою просьбу, — ледяные нотки зазвенели в ее тоне.

— Княгиня, граф арестован! — выпалил Андрей, и его взгляд, наконец, впился в нее, выплескивая всё накопившееся за эти дни раздражение и тревогу. — Надеюсь, теперь понятно?

Он резко развернулся, собираясь уйти.

— Как арестован⁈ — Констанция остолбенела. — За что⁈

— Если бы я знал, княгиня… — тихо, но с такой горечью и безысходной тревогой в голосе проговорил он, что княгиня инстинктивно отступила на шаг.

Она поняла: любые дальнейшие вопросы вызовут лишь вспышку гнева и будут восприняты как пустой женский лепет. Констанция стиснула зубы, промолчав.

— Надеюсь, вскоре все прояснится, и графа отпустят с извинениями, — произнесла она скорее для приличия.

— Ну, дай-то Бог, — глухо вздохнул князь, уже отворачиваясь.

— Князь Андрей, вы возвращаетесь в свое расположение?

— Да.

— Не сочтите за труд. Я поеду с вами, — ее тон не оставлял места для возражений.

Князь обернулся, искренне пораженный:

— То есть как с нами? У нас, княгиня, нет достопримечательностей, коими можно любоваться.

— Я еду не для любования красотами, — холодно парировала Констанция. — Мне необходимо повидать брата. Графа Константина Муравина.

Удивление на лице князя Андрея сменилось внезапным пониманием. Его взгляд стал пристальным, оценивающим:

— Вы… Констанция Борисовна? Урожденная графиня Муравина? Ваш отец — князь Юсупов, Борис Николаевич?

— Вы совершенно правы, князь, — кивнула она. — Добавлю лишь, что мы с Костей — двойня. И мне крайне необходимо его видеть. Уверяю вас, сборы займут не более двух часов. Одна карета, служанка и кучер. Я не задержусь надолго и постараюсь не обременить вас своим присутствием.

Князь Андрей задумался на мгновение, затем коротко кивнул:

— Хорошо. Через два часа будьте здесь, у гостиницы. Я буду ждать. Постарайтесь не опаздывать. Ровно в три пополудни я трогаюсь. — Его тон был сух и деловит. Сказав это, он резко повернулся и зашагал прочь, не дав ей времени на ответ.

Мы с полковником Лукьяновым молча прошли по мрачным, пропахшим сыростью коридорам городской тюрьмы и вырвались за ворота. Яростный солнечный свет ударил в глаза — словно сигнал к долгожданным переменам. Я запрокинул голову и глубоко, всей грудью, вдохнул воздух свободы, горьковатый от уличной пыли, но бесконечно сладкий.

— Ах, это сладкое слово — СВОБОДА! — воскликнул я с неподдельным пафосом, раскинув руки.

Полковник Лукьянов, наконец убрав от носа пропитанный духами платок, тоже с удовольствием вздохнул полной грудью. К тротуару плавно подкатила моя карета.

— Здравия, командир! — Паша сиял во весь рот. Аслан лишь сдержанно склонил голову в почтительном поклоне.

— Пётр Алексеевич, смердит от вас, простите, на версту, — поморщился Лукьянов, не в силах сдержать отвращение.

— Прямо в гостиницу, — кивнул я. — Мыться, бриться… Признаться, самому тошно. Или, полковник, махнуть прямиком в ваши жандармские апартаменты? — поинтересовался я у Лукьянова.

— Нет, в гостиницу, — усмехнулся он. — Взял вас на поруки. А завтра — с утра пораньше — на допрос лично к его превосходительству, Велибину.

Целый час я отмокал в огромной медной ванне, отчаянно сражаясь с въедливым, словно копоть, запахом тюремной камеры. Смыв с себя тюремную скверну, переоделся в чистую повседневную форму и вышел в гостиную своего номера. Уютно устроившись в глубоких креслах, Лукьянов и Куликов неспешно беседовали за чаем.

— Вообразите, Жан Иванович, такую картину, — оживленно говорил Лукьянов, обращаясь к Куликову. — Открывают дверь камеры — и что же? Пётр Алексеевич восседает во главе импровизированного стола, окруженный своими новоявленными сокамерниками, и благородно изволит ужинать! И стол-то накрыт — неприлично богато, по тюремным меркам. Представьте: жареная курятина, белый хлеб, пиво… Они, понимаете ли, кушать изволят! А когда его выводили — так все встали, провожали с самым искренним видом и добрыми пожеланиями. А мы-то тут с вами ломали головы, как он там, среди отпетых… — Лукьянов многозначительно прищурился. — Оказалось, в той камере сидит некто «Крох»… Очень, говорят, уважаемая личность в определенных кругах. Мне фельдфебель доложил. Так он встал и лично проводил, Петра Алексеевича до двери и заверил его в своём почтении. И обращение к нему, ваше благородие, ваше сиятельство, никак иначе. Мне фельдфебель признался, что чрезвычайно удивлён выказанным почтением к его сиятельству. Отъявленные преступники, клейма негде ставить. Каково, Жан Иванович?

— Полковник усмехнулся глядя на удивлённого Куликова.

— Может, вам показалось, Лев Юрьевич? — усомнился Жан Иванович, прищурившись. — Вследствие плохого освещения да этого… специфического запаха. Глаза могут обмануть.

— Всё было именно так, — твердо парировал Лукьянов, отхлебнув чаю. — Горели две здоровенные свечи, свету — хоть иголки ищи. Единственное, что портило картину — невыносимая вонь. Пётр Алексеевич, — обратился он ко мне, — как вы там, чёрт возьми, не задохнулись?

— Сначала дышал через раз, — пожал я плечами, занимая место в кресле. — Потом… понемногу принюхался.

Жан Иванович Куликов, отставив чашку, посмотрел на меня с профессиональным интересом:

— А вот как вам удалось… договориться с тамошней публикой? Они же дворян, мягко говоря, не жалуют. На дух не переносят.

Я встретил его взгляд:

— А вы с какой целью интересуетесь, Жан Иванович?

Куликов вздохнул, грустно покачав головой:

— Знаете поговорку: от сумы да от тюрьмы… Не зарекайся. Вот и вас, Петр Алексеевич, не миновала сия участь.

— Не печальтесь о моей персоне, — отмахнулся я. — Лучше просветите: в чём конкретно меня обвиняют? Чтобы понимать, как держать ответ завтра перед его превосходительством. — Я старался говорить уверенно.

Куликов медленно поставил чашку на блюдце. Лицо его было озабоченным, даже мрачным.

— На вашем месте, Пётр Алексеевич, я бы избавился от этой уверенности. — Он помолчал, выбирая слова. — Вам вменяют… систематическую скупку и перепродажу огнестрельного оружия. Сведения собраны обстоятельные, подкреплены документами. Правда, — он сделал паузу, — показаний о фактической продаже оружия казаками — нет. Дознаватели… не смогли их убедить дать показания. Но это, — Куликов махнул рукой, — на доказательную базу не влияет. Ладно бы просто торговля оружием… Самое скверное — вам ставят в вину продажу оружия нашим врагам. А это, — голос его стал тише, но каждое слово било как молот, — уже государственная измена… по самой строгой статье.

Он замолчал, отводя взгляд. В комнате повисла гнетущая тишина. Полковник Лукьянов, нахмуренный и бледный, уставился в ковёр, словно ища там ответа. Становилось ясно: я угодил не просто в неприятность, а в смертельную ловушку. Куликов тяжело вздохнул:

— Мне… не дали это дело в производство. Да я бы и отказался. Считаю себя… лицом заинтересованным.

— Жан Иванович, — голос мой звучал ровно — просветите: кто конкретно участвовал в сборе улик против меня?

— Отчего же не просветить, — тяжело вздохнул Куликов. — Расследование ведет дознаватель, титулярный советник Совин, Эммануил Георгиевич. Основные документы предоставлены… — он перечислил словно по списку, — … начальником финансового отдела Кавказского корпуса, статским советником Анукиным Ф. П.; начальником финансов Кавказского казачьего войска, полковником Кудасовым; а также менее значимыми чинами: начальниками оружейных складов казачьего войска, армейских арсеналов и прочими. — Он сделал паузу, глядя мне в глаза. — Имеются и свидетели, Пётр Алексеевич. Те, кто готов подтвердить факт продажи оружия… мятежникам. Самому Хайбуле… и другим предводителям шаек.

Куликов развел руками, жестом бессилия:

— Как видите, составлено достаточно, чтобы выдвинуть обвинение в государственной измене. Пётр Алексеевич… — голос его дрогнул, — помочь вам хоть чем-то… ни я, ни Лев Юрьевич… не в состоянии. Что делать — ума не приложу. Вам грозит… каторга. В лучшем случае.

Последние слова он произнес почти шепотом, отводя взгляд. Гнетущая тишина снова наполнила комнату, давя тяжелее камня.

Я встал, стараясь не выдавать дрожи в коленях.

— Господа… прошу простить, но… мне необходимо остаться одному. Нужно всё… хорошенько обдумать. — Я сделал глубокий вдох. — Надеюсь, завтра на допросе… вы будете присутствовать? Так сказать… поддержать своим присутствием. Поверьте, оно мне… понадобится.

Гости поднялись мгновенно.

— Непременно, Пётр Алексеевич! — Лукьянов ответил излишне бодро, стараясь скрыть растерянность.

— И… да, господа, — я остановил их у двери, пытаясь вложить в слова хоть тень уверенности, — не принимайте… слишком близко к сердцу. Всё… всё будет хорошо. Я так думаю.

— Дай Бог… Дай Бог, — глухо, с бесконечной грустью проговорил Куликов. Он крепко, как на прощание, сжал мою руку. Его ладонь была холодной.