Русь. Строительство империи 4

Глава 22

Полоцк еще гудит после смерти Рогволода, а я уже на площади. Голова трещит с утра — недоспал. Вокруг народ шепчется: кто кланяется, кто косится, будто я им в котел с похлебкой плюнул. Вчера на вече меня князем утвердили. Хотя какое там «утвердили» — выбора у них не было, либо я, либо пустота. А сегодня ополчение сколачивать надо. Сфендослав в Новгороде засел и чем дольше я тяну, тем глубже он там корни пустит. Я решил местных потрясти по примеру Смоленска — мне нужно как можно больше арбалетчиков. Время поджимает.

Я стою на крыльце терема, ветер холодный в лицо бьет. Внизу толпа созванная на очередное вече. Я кричу им громко, чтобы до каждого дошло:

— Слушайте, полочане! Кто хочет Новгород со мной брать — шаг вперед! Сфендослав там засел, но мы его выкурим! Оружие дам, еды дам, добычей не обижу!

Толпа зашепталась, мужики переглядываются. Какой-то дед, тощий, с палкой, бурчит, голос скрипит, как телега старая:

— А чего нам в Новгород лезть? Нашего князя зарубил, теперь туда потянуло?

— Чтоб Сфендослав сюда не приперся, старый! — огрызаюсь я. — Он Русь под себя гнет, а я вас защищать буду. И нет у вас другого князя, кроме меня. Кто со мной — выходи, нечего сопли жевать!

Сначала никто не двинулся с места. Но веславские воины-лазутчики, переодетые под местных, выскочили вперед что-то приговаривая про богатую добычу с такого богатого города как Новгород. И тут сработал инстинкт.

Люди полезли вперед — сперва десяток, потом еще, и вот уже под пять сотен набралось. Много. Даже не ожидал столько. Не думал, что больше двух сотен вместе с наемниками получится. Молодняк в основном, глаза горят, руки чешутся до драки. Есть и постарше, с топорами, видать в деле бывали. Киваю Веславе:

— Считай их, чтоб не разбежались, как зайцы.

Она ухмыльнулась, пошла в толпу, на дощечке зарубки ставит. А я думаю: пять сотен рыл — это ж не войско еще, а сброд какой-то. Арбалеты им в руки сунуть надо, да так, чтоб не в ногу себе стреляли.

К полудню Добрыня с Ратибором подтянулись — оба хмурые. Добрыня щит на плечо закинул, топор точит. Объясняю им:

— Этих олухов учить будем. Арбалеты раздам, пусть стреляют, пока пальцы не сотрут. Добрыня, строй их, Ратибор — цель ставь, Веслава поможет.

— Мужики сырые, Антон, — Добрыня бороду теребит. — Половина самострел от вил не отличит.

— Отличит, когда я им болт в зад попадет, — смеюсь я. — Неделя у нас, потом на Новгород идем.

— Ну коли такими методами, таки — да, научим, — хмыкнул богатырь.

Он кивнул, пошел к ополченцам. Ратибор улыбается немудреной шутке.

Такшонь появляется скалясь:

— Чего, княже, крестьянское войско лепишь? Мои ребята такое в два счета порубят!

— Это мы еще посмотрим, — фыркаю я.

Он в ответ смеется, критически поглядывая на «воинов». Я смотрю на площадь — ополченцы в кучу сбились, Веслава орет на какого-то парня. Не хочется признавать, но венгр прав в том, что сейчас это не воины. Нужно вылепить из них арбалетчиков.

Надо торопиться, время — оно не резиновое.

К вечеру обоз от Степана приполз — болты, самострелы, кувшины для катапульт. Лошади в мыле, возницы матерятся, а я стою, считаю. Десяток самострелов, сотни болтов, кувшины в телегах громыхают. Мало, чтоб его, мало! Степану надо передать, что кузнецов пошустрее гонять. Обстоятельства ведь изменились. Армия теперь больше трех тысяч человек. К счастью, большая часть — моя, а не венгра. Теперь как-то полегче стало. Гонец ускакал, а я к ополченцам шагаю.

Тренировки начались — шум, гам, болты в небо летят, половина в землю втыкается. Один придурок себе чуть ногу не прострелил, Веслава его за ухо таскает, голосит:

— Ты куда целишься, баран? В цель бей, а не в облака!

Подхожу, беру арбалет, показываю. Тетива тугая, щелчок — болт в доску влетает, щепки в стороны. Мужики рты разинули, а я хмуро поясняю:

— Вот так! Учитесь, или Сфендослав вас на куски порубит, как свиней! Пока у вас есть самострелы с болтами и дружеское плечо собрата — вы можете быть силой. А если не научитесь ратному делу, то лучше бы не вызывались в войско.

Они кивают и лезут к самострелам. Добрыня их строит, Ратибор мишени поправляет. К ночи треть уже в доски попадает.

Я сижу у костра, точу топор и думаю: неделя — и идти надо. Сфендослав времени не даст, а Новгород — это не Полоцк, там стены каменные, не деревянные. Ополчение это в кулак сбить надо, чтоб не обделались, когда до дела дойдет.

Я распоряжаюсь кузнецов местных подтянуть, чтобы болты ковали.

Через неделю на заре мы выступили из Полоцка. Серое небо над головой висит, ветер в лицо плюет мелкой моросью.

Я стою впереди и смотрю, как мое войско топает — ноги в грязи тонут, обувь чавкает, а за спиной гул. Пять сотен вчерашних ополченцев за неделю не стали боевой единицей, но получилось сделать две важные вещи — научить дисциплине и совершать слитный залп.

Первая ночь прошла тихо. Костры трещали, а я у огня сидел, топор точил. А на вторую ночь началось — новгородские твари, подосланные Сфендославом, налетели. Они выскочили из темноты, двоих часовых у костра зарезали — те даже дернуться не успели, дремали, чтоб их.

Я вскочил, горло дерет от крика:

— К оружию! Рубите их!

Дружина зашевелилась, ополченцы в суматохе самострелы хватают, кто-то болт в небо пустил, кто-то себе чуть ногу не прострелил. А эти гады уже ускакали — только кровь на траве да следы копыт в грязи остались. Такшонь подлетает, рожа злая, глаза горят:

— Дай мне указ, я конников пущу вслед! Я их порубаю, как свиней на бойне!

— Да куда коней-то? В лес? В засаду полезешь, и конец твоим конникам. Усиль ночные дозоры, Такшонь.

Он плюется, бормочет что-то по-своему, но уходит. Весава с лазутчиками по следам пошла, вернулась к утру, усталая.

— Пусто, княже.

Хитер Сфендослав. Это не бой даже. Кусают мелко, крови попить хотят, а до кости не достают. И так две недели.

Каждую ночь одно и то же. То обоз подожгут — телега с горючкой вспыхнет. То коня уведут. То стрелу в шатер пустят — мне раз чуть плечо не пробило, просвистела над ухом, в бревно вонзилась, дрожит еще. Хорошо, мимо. Потери мелкие — по два-три человека за раз, но нервы рвут.

Психологическая обработка. Да, удалось устроить засады, переловить достаточное количество врагов, но свою работу они все равно сделали. В людях поселился страх. А это очень плохо.

Ополченцы вздрагивают от каждого шороха, ночью жмутся к кострам, шепчутся: «Не дойти нам до Новгорода». Дружина ворчит. Такшонь каждый день орет, что пора мстить, кулаком по щиту бьет, глаза бешеные:

— Княже, сколько терпеть будем? Дай мне их порубать!

Я в какой-то момент вспылил и предложил его людям взять на одну ночь охрану всего войска. Пусть проявит себя, а то только в грудь бьет. Разрешил делать все что угодно. По сути, он получил почти безграничную власть. На одну ночь. И все равно не помогло. Нескольких людей во сне перерезали, пока в одном месте подожгли сено для коней в другом — резали людей. Тех, кто умудрился уснуть.

Но после этого провала, Такшонь подутихомирился. А я теперь каждую ночовку лагерь укрепляю — частоколы вокруг, колья острые, часовых удвоил, самострелы наготове держим. Весава с лазутчиками по лесам шарит, но эти гады бьют и в темноту ныряют. Раз поймали одного — худой, с жидкой бороденкой, нож в руке, глаза мутные. Ратибор его допрашивал, кулаком в рожу тыкал, а тот лыбится:

— Сфендослав вас всех в землю загонит, князь херов. Жди его, скоро придет.

Веслава молча подошла, взяла топор у Раибора, подняла. Раз! И головешка пленника в траву покатилась, кровь фонтаном, хруст костей в ушах звенит. Плюнула на труп и ушла.

Во дикая бестия.

Но легче не стало — ночью опять налетели, телегу с болтами подпалили. Огонь трещит, дым глаза режет,

Одно я знаю точно: Сфендослав, знает, как нас достать. «Носитель» же. Не войско шлет, а крыс мелких, чтоб нервы вымотать, кровь по капле пить. Умный, ничего не скажешь.

К концу второй недели мы подходим к Новгороду. Войско измотанное, но злое, зубы скалят. Лес редеет, впереди виднеются высокие стены. Башни торчат. Ополченцы шепчутся, толкуют, что не взять такую крепость.

Ну мы это еще посмотрим!

Мы разбиваем лагерь в двух верстах от города. Лепим частокол, колья в землю вбиваем, катапульты ставим, дерево трещит, мужики пыхтят. Самострелы раздаем, болты в кучи складываем. Степан, молодец, еще обоз пригнал — болты, кувшины с горючкой, самострелы. Он даже скооперировался с Ярополком и перенес производство в Киев, чтобы быстрее получалось. Умница!

Две недели новгородец нас грыз мелкими укусами, кровь по капле тянул, но теперь я тут, и зубы у меня покрепче будут.

Ночь уже близко, а эти комары наверняка опять вылезут. Но теперь я готов — пусть сунутся. Окапываемся мы знатно. Даже вышки начали строить.

А Новгород я возьму. Сфендослав дождался меня. Скоро узнает, кто тут князь.

На закате ветер стих, небо потемнело. Ополченцы у костров шепчутся. Дружина молчит, щиты чистят, топоры точат — звенит железо, будто песня перед боем.

К удивлению, ночью нас никто не потревожил. Видать, поняли, что теперь будет не так легко. Это в походе, на марше, тяжело на новых местах хорошо подготовиться к обороне. А когда обстоятельно начинаешь окапываться, готовясь к штурму, тут уже не получится с наскока заскочить.

Утро под Новгородом — холодное. Туман стелется по земле. Стены города каменные, крепкие, не то что деревянный Полоцк, который топором да огнем в два счета взять можно.

Я стою у частокола и смотрю на них, пальцы по лезвию топора скользят, холодное железо нервы успокаивает.

Я решил штурм попробовать — не всерьез, так, для пробы, понять, что у него там за зубы. Катапульты подтянули, скрипят, дерево трещит, мужики пыхтят, кувшины с горючкой зарядили — воняет смолой и маслом. Ополченцы с самострелами в строй встали, глаза бегают, нужно их «обстрелять».

Дал приказ — бей!

Снаряды полетели, глухо ухнули, огонь рванул по деревянным навесам на стенах, задымилось все, черный столб в небо полез. Думал, сейчас у них начнется суматоха, побегут, как зайцы, но — нет.

Сфендослав — хитрость удумал. На стены мирных жителей выгнал — бабы в платках, дети сопливые, старики с палками, орут, руками машут, голоса тонкие, визгливые. Мои ополченцы замерли, болты опустили, один, бородатый, бурчит, голос дрожит:

— Княже, это ж не воины, как их бить-то?

— Твою мать! — вырвалось у меня.

Этот гад живым щитом их прикрылся.

Я остановил катапульты, рукой махнул — хватит, а Сфендослав, видать, на это и рассчитывал. Отступили, дым еще в горле першит, глаза режет, а я думаю — лбом эту крепость не взять. Надо иначе, хитрее.

К полудню вылазка пошла — новгородцы с ворот рванули, конники, человек сто, копья блестят, кони храпят. Не знаю на что они рассчитывали.

Такшонь своих венгров кинул навстречу, красный плащ трепыхается, орет, как бешеный. Зарубили половину, кровь на траве, кони ржут, падают, но остальные ускакали, растворились в лесу. А потом дым вдали встал — черный, густой.

Позже узнал — Сфендослав деревни окрестные поджег, все, что мог, спалил. А чтобы мы не отвлеклись на эти деревеньки — отвлек этой атакой. Обозы мои теперь пустеть начнут.

Он нас голодом взять хочет.

Решил держать полноценную осаду. Приказал дальше укреплять лагерь, рвы копать, колья острые вбивать, пути к городу перекрыть. Ополченцы ворчат, лопаты в руках таскают — еще с Березовки остались, пот по лбам течет, один бормочет про то, что копать — не мужское дело.

Ну ничего, моим людям придут новые откровения. Я тут устрою революцию в военном деле.

Подошла Весава.

— Антон, он не дурак. Надо внутри его подломить, иначе сгнием тут.

— Как? — щурюсь я. — Через стены не перелезешь, снизу не подкопаешь, а снаружи он нас грызет.

— Не знаю.

Я с интересом посмотрел на девушку. А ведь правда. Вот же идея, на поверхности.

— Бояре, — шепчу я. — В Новгороде их полно, жирные, жадные. И наверняка не все Сфендослава любят.

Бояре — крысы сытые, за шкуру свою трясутся, за кошель с серебром. Если их прижать или переманить, могут город сдать. Веслава заинтересованно слушает.

— Бери Алешу и лазутчиков всех. Идите. Обещай им прощение, защиту, земли, что угодно. Только тихо, чтоб Сфендослав не пронюхал.

Она кивает и уходит. Алеша за ней — здоровяк молчаливый, топор на поясе.

Снаряды от Степки коплю — еще обоз притащился, кувшины с горючкой, болты в связках, самострелы, пара щитов лишних. Считаю, пальцы по дереву бегают, ворчу — мало, всегда мало, но пока хватит.

Надо город изнутри грызть, как червь яблоко. Сфендослав хитрый, жесткий. Вылазки шлет, деревни жжет, людей на стены гонит — не гнушается ничем. Но я тоже не пальцем деланный.

Осада Новгорода тянется. Дни сливаются в одну серую кашу. Мои ребята копают рвы, таскают болты, жрут похлебку пожиже — крупа кончается. Приходится заниматься проблемами логистики. Конницу Такшоня отправляю на несколько дневных переходов, чтобы организовывать охрану обозов. Снаряды от Степана прибывают, хоть и с опозданием — кувшины с горючкой, самострелы, связки болтов, все коплю, как скупой купец золото в сундук.

Весава с Алешей ушли к боярам. Я жду вестей. Пока тихо.

К ночи лагерь затих — костры трещат, угли шипят, часовые топчутся, ополченцы храпят, как кабаны после браги. Уже который день удается малыми силами пресечь попытки проникновения в лагерь. Войско теперь отсыпается нормально. Моральный дух улучшается. Да и с обозами вопросы решаются. Всадники эффективно решают проблемы. Мобильность решила недостатки мгновенного ответа на укусы противника.

Я сижу в шатре, жду Весаву, топор рядом положил, углями греюсь — руки к огню тянутся, тепло в пальцы впивается. Тени от факела по стенам пляшут.

На грани восприятия слышу шорох. Вот и Веслава.

Дверной полог чуть дрогнул, качнулась ткань. Передо мной стоял высокий варяг. Тот о котором Драган рассказывал. Что, неужели решился?

А я уже заждался. Все хотел с поличным взять. Жаль только, что охрану перебил — иначе он не смог бы зайти в шатер. А варяг хорош, плечи широченные, нож в руке блестит. Шаги мягкие, крадется, как кошка к добыче. Я сижу боков ко входу, не шевелюсь, мышцы напрягаю, дыхание считаю. Он ближе — шаг, два, нож сбоку пошел, свет факела на лезвии играет.

Я рванул, как пружина.

Не топор схватил — времени нет, а просто наклоняю корпус в сторону и тяну врага за руку, которую он опускает на меня. Я стараюсь извернуться так, чтобы он попал в костер. Очень неудобно сидя вскакивать и подсечкой бросать врага. Но у меня получилось. Варяг оказывается в углях своей физиономией. Угли шипят, он орет, руками машет, нож бросает. Вонь паленой бороды, дым в горле дерет, крик его шатер глушит, как колокол треснувший. Я хватаю топор в руку, пока он слепой мечется и воет.

Бью. Лезвие в грудь входит, хруст костей, кровь хлещет, шипит на углях, пар горячий в лицо бьет. Варяг хрипит, его ноги подгибаются и он валится.

Я стою над ним, голова кружится от вони крови и адреналина, руки чуть подрагивают.

Смотрю на него — рожа обожженная, кожа пузырится, глаза мутные, но жив еще, дышит, хрипит, как собака подыхающая. Добиваю уже из жалости. Ратибор в шатер влетает, глаза бешеные, смотрит на труп, потом на меня, щурится:

— Это он? Тот варяг?

— Он, — бурчу я, топор вытирая о тряпку, кровь липкая, на пальцах остается. — Не удивлюсь, если Сфендослав его подослал, чтобы мне горло перерезать.

Ратибор кивает, сплевывает в угол.

— Собака шелудивая, — бормочет он.

Я криво ухмыляюсь. Сфендослав играет все грязнее, все подлее. Сначала жители на стенах, живым щитом, теперь нож в ночи, прямо в шатер ко мне. Что дальше? Отраву в похлебку подсыплет? Или Такшоня подкупит, чтоб венгры мне спину разрубили?