Рёв пламени. Академия.

Глава 20

Мы шли медленно. Слишком медленно.

Лазурин не мог идти сам, его поддерживал Филин. Правая нога уже почти не сгибалась, повязка давно потемнела от крови и соков, которые продолжал выделять стреломет. Семя всё ещё было внутри — росло, цеплялось за ткани, пускало корни. Славе становилось хуже с каждой минутой.

— Терпит, — буркнул Филин, когда я обернулся, на очередной его стон. — Пока терпит.

Пожарская стиснула зубы, будто тоже хотела что-то сказать — но передумала. Только чуть ускорила шаг. Щит вокруг неё мигал — нестабильно, будто пульс. У самой уже дыхание с хрипотцой, но всё равно делает вид, что в порядке.

Сапфиров шёл чуть сзади, хромая. Лисицин держался ближе к центру, с бледным лицом и свежей повязкой на боку. Кто-то едва держался на ногах. Кто-то просто молчал. Все были на пределе.

— Ещё метров восемьсот, — сказал Гром. Голос был ровный, как будто ничего не случилось. — Если повезёт — выйдем за пятнадцать минут.

Если повезёт. Вот только вся удача, похоже, осталась где-то там, далеко позади, еще на этапе с зубохвостами.

Несколько минут мы шли молча. Только шаги, приглушённые мхом, да лёгкий треск — кто-то всё-таки наступил на ветку. Но никто уже не обращал на это внимания. Здесь, в глубине Разлома, иногда было ощущение, словно звук жил отдельно. Он расползался, растягивался, цеплялся за деревья. И возвращался. Иногда — не сразу.

Ветер тихо прошелестел в кроне, и мне показалось, что деревья качнулись чуть сильнее. Или это я качнулся — от усталости, от мысли, что ещё чуть-чуть — и мы не дойдём.

Позади послышался хрип.

Я обернулся. Это был Лазурин. Он почти висел на Филине, лицо пепельное, губы чуть приоткрыты. Глаза — стеклянные. Он дышал, но как будто, был уже не здесь.

— Быстрее двигаемся, — бросил Филин. — У нас считанные минуты.

Никто не ответил. Только Гром махнул рукой — тем самым жестом, которым обычно посылают на смерть.

Мы прибавили шаг. Щиты всё ещё держались, хоть и были на последнем издыхании. У кого-то они тускнели, у кого-то дрожали, как листья на ветру.

А потом Лазурин заорал.

В одно мгновение, без предупреждения — дикий, животный крик. Пронзительный. Не его голос, будто что-то чужое вырвалось изнутри. Он вырвался из рук Филина и упал — прямо на землю. Из бедра торчал побелевший росток, толстый, как палец. Он пульсировал. А дальше — началось.

Корни полезли наружу. Прямо из плоти. Из всего его тела. Выростали на глазах. Один, другой, третий — спутанные, влажные, будто покрытые слизью. Они вцепились в землю.

— Назад! — рявкнул Филин. — Щиты не опускать! Не трогать его!

Мы отпрянули. Не сразу. Кто-то — с криком. Я — чуть медленнее, словно по колено застрял в чем-то вязком.

Слава выгнулся, задыхаясь. Его глаза закатились, изо рта пошла пена. Щит вокруг него затрещал — и рухнул.

— У него разрывает источник, — выдохнул Зверев. — Прямо сейчас.

Я слышал об этом. Все слышали. Если семя стреломета приживается — оно тянет силу. Сначала из плоти. А потом из источника. Если не успеть — человек просто… сгорит изнутри, отдавая всю свою энергию на питание паразита.

Но то что произошло сейчас… Слишком быстро. У нас должно было оставаться еще не менее двадцати часов. Однако, у гребаного сорняка, похоже были свои планы.

Корни вокруг Лазурина уже образовали полукруг. Маленький сад. И он рос. Быстро. Слишком быстро.

— Пожарская, сюда! — крикнул Гром. — Буревская, страхуй! Остальные — шаг назад! Кленова, прикрывай тыл!

Пожарская метнулась вперёд, хромая, но быстро. Дар заплясал у неё в руках, огонь загорелся между пальцами — и слился в тонкое копьё. Буревая стояла рядом — ледяной щит у неё в полоборота, лезвие почти наготове.

— Раз, два..! — скомандовала Пожарская. И на «три» вонзила пламя в самую сердцевину ростка.

Вспышка.

Я прикрылся — рефлекторно. Воздух сгустился, что-то жаркое рвануло вперёд. Корни задымились. Почернели. И — растрескались.

Но Слава… Он больше не кричал. Не кому было кричать. Он лежал, откинув голову, с приоткрытым ртом. Веки — неподвижны. И лицо странное: как будто в момент смерти он что-то понял.

— Он… — тихо начала Павлинова, но замолчала. Слова не пошли.

Я шагнул вперёд, медленно. Подошёл ближе. Посмотрел на Лазурина. Ничего живого в нем не осталось. Только оболочка. И остатки корней, что торчали то там, то тут из всего его тела.

Алина села рядом, уткнулась лбом в колени. Щит её дрогнул — и погас. А потом загорелся снова. Но на этот раз гораздо тусклее.

— Всё, — сказал Гром. — Времени нет. Вперёд.

В этот раз никто не спорил. Никто даже не смотрел на тело. Мы просто шли дальше. Потому что иначе…

Да какая, к чёрту, разница. За последние несколько часов, мы потеряли уже второго человека. Все прекрасно все понимали. Дойти до выхода — значит выжить. Главное, что бы этот выход вообще был.

Тропа резко пошла вверх. Камни под ногами скользили, мох исчез, уступив место твёрдой, потрескавшейся почве. Воздух стал суше, резче. Даже темнота изменилась — не такая вязкая, как в глубине, будто тьма отступала, чувствуя близость границы.

Мы поднимались молча. Усталость впивалась в каждое движение. Каждый шаг — как сражение. Вдох — как подвиг. Щиты трещали по швам, у кого-то держались на честном слове, у кого-то погасли вовсе.

Я шёл в середине. Передо мной — Лисицин, хромая, но не сдаваясь. Сзади — Павлинова. Она не говорила ни слова со смерти Лазурина. Просто шла, как по рельсам, не замечая ни звуков, ни запахов. Ни живых. Остальных я особо не видел, но сомневаюсь, что им было легче.

И вдруг впереди послышался крик. Словно кто-то задыхался — но не от боли, а от… отчаяния. Отстающие ускорились и вывалились на поляну. Что опять случилось? Мы ведь почти у цели!

Даже больше, мы наконец дошли.

Вот она — точка выхода. Почти такая же, как предыдущие. Разрыв в воздухе, полупрозрачная пелена, натянутая между двумя древними деревьями. Только сейчас эта пелена была… Непрозрачной. Мутно-серой, с ледяным блеском по краям. Закрыт.

Третий раз.

— Чёрт… — пробормотал кто-то позади. Кажется, Лисицин. Голос был такой тихий, что мог бы быть просто эхом мыслей.

Гром остановился первым, посмотрел на марево и ничего не сказал. Просто стоял, уставившись в непрозрачную гладь, будто надеялся, что та расступится сама — по какому-то внутреннему чувству справедливости. Или по жалости. Этого не случилось.

Сапфиров опустился прямо на траву и закрыл лицо руками. Щит вокруг него погас, но он даже не заметил. Буревая прошла чуть вперёд, постояла рядом с Пожарской — та качнулась, облокотилась на подругу, но не упала. У неё на губах была кровь. Неизвестно, свежая или старая. Слишком много ран, слишком мало времени.

— Третий. — Зверев сказал это почти спокойно, но в голосе чувствовалось нечто новое. Опустошение. Он смотрел на пелену, как на приговор.

— Может, если ещё раз… — начала Павлинова, но тут же замолчала. Никто даже не повернулся.

Филин снял с плеча рацию, что-то передал — коротко, сжато. Ответа не последовало.

— Сигнал не проходит, — сказал он. — Как и на предыдущих двух.

Гром выдохнул. Не раздражённо, не злобно — просто… устало.

— Лагерь здесь. Прямо у выхода. Дальше смысла идти нет. Может быть, нам повезет и этот выход скоро откроется.

— Или не откроется вовсе, — сказал кто-то. Сложно было понять, кто именно. Слова повисли в воздухе, никто не стал их оспаривать.

Филин указал на край поляны:

— Периметр — там. Кленова, с тобой двое. Установите маяки, разверните щиты. Остальные — отдых. Не стойте столбами.

Пока часть группы нехотя, еле передвигая ногами, начала расползаться по поляне, я остался стоять на месте. Смотрел на закрытый выход, как на стену. Он не пульсировал, не колебался, не издавал ни звука. Он просто был. Глухая, равнодушная поверхность, за которой — спасение. И к которой нет ключа.

Слева опустился Зверев. Сел тяжело, как старик, хотя ему всего двадцать. С тяжелым вздохом он отключил щит. Его источник был уже на пределе.

— Сколько у нас времени? — спросил он глухо.

Я пожал плечами.

— Пока кто-то не рухнет. Или пока четвёртый выход не найдём. Если он вообще есть.

— Не найдём, — сказал Лисицин сзади. — Смотри на карту. Мы у южной границы сектора. Дальше только Трещина. Через неё мы не пройдём. Даже если хотели бы.

Мы с Костей просто промолчали в ответ. Все было и так понятно. Без слов.

Гром и Филин ходили между раненых, осматривали, кому срочно нужна помощь. Пожарская села на корягу, прижав ладони к груди — прямо на повязку. Буревая рядом, молчит, но не уходит. Сапфиров по-прежнему закрывает лицо. Его сестра — напротив, будто замерла, глядя в пелену. Она не мигает. Наверное, думает, что если смотреть достаточно долго — она снова станет прозрачной.

Я сел рядом. Просто потому что больше не мог стоять. Руки дрожали.

Пару метров в стороне кто-то зажёг крошечный костёр. Огонь заульсировал ровным оранжевым светом. Хрупкий, но настоящий.

— Думаешь, они знают, что мы здесь? — спросил Зверев, глядя на пламя. — Там, снаружи?

— Надеюсь, — ответил я. Хотя сам в это почти не верил.

Мы были живы. У выхода. Всё, что могли, — сделали. Осталось только ждать. Ждать и надеяться, что выход все же откроется. Лишь бы только поскорее. Пока не стало слишком поздно.

Гром что-то коротко бросил Филину — жестом, почти без слов. Тот кивнул и, оглядев поляну, резко повысил голос:

— Дежурные — Зверев и Воронов. Один у выхода, второй на периметре. Через два часа смена. Следующая пара — Крапивин и Буревая. Всё по кругу, без вопросов.

Он выждал пару секунд, но никто не спорил.

— Кленова, с тобой Сапфирова. Разберитесь с барьером. Надо перекрыть периметр, даже если здесь тихо. Пожарская, Лисицин, Павлинова — отдых. Вы в отключке будете полезнее, чем на ногах.

— Ага, спасибо, — пробормотал Лисицин, оседая на траву и с трудом подтягивая колени. Повязка на его животе снова потемнела. Он больше не стонал — просто дышал, коротко, неглубоко, чтобы не зацепить боль.

Пожарская не ответила вовсе. Сидела всё там же, сжимая грудную повязку. Щеки серые, губы в трещинах. Буревая поправила ей ворот, молча. Павлинова лежала у корней, словно отключилась с открытыми глазами. Она не спала, но её взгляд был пуст.

Филин продолжал:

— Даша, собери сухие ветки, хотя бы на пару костров. Зверев, как будешь дежурить — гляди на небо. Если оно зашевелится, поднимаешь тревогу.

Зверев устало кивнул. Он всё ещё не включал щит — видно, приберёг последнее топливо на экстренный случай.

— Остальные — кто может ходить, берите лопаты, подчищайте поляну. Завалы, ловушки, укрытия — вы знаете, что делать.

Филин замолчал, оглядел всех:

— Пока выход не откроется — мы здесь. Хотите жить — шевелитесь.

С этими словами он направился к краю поляны, где Кленова уже разворачивала сигнальную сеть. Сапфирова молча следовала за ней, вытаскивая из сумки шипы-маяки. Она действовала методично, почти безэмоционально. В её взгляде читалась только усталость, притуплённая рутиной.

Я остался сидеть, пока Буревая не кивнула мне:

— Пошли. Не буду же я одна таскать?

— Ага. Сейчас только в себя приду. Пару минут. — простонал я в ответ.

Она не настаивала. Просто пошла собирать валежник. Я видел, как она вздрагивает, когда наклоняется. Но не жалуется. Никто из нас больше не жалуется. Кажется, мы уже перешагнули тот порог, за которым слова больше ничего не решают.

Воронов скрылся в кустах, мелькнуло плечо, пропал. Тихий был парень. Вечно сам по себе, но надёжен. Особенно сейчас.

Костёр, что кто-то затеплил раньше, всё ещё горел — скромный, но живой. Над ним поставили котелок с водой. Кто-то всё же надеялся на чай.

Я медленно поднялся. Ноги гудели, как после бега в полной выкладке. Протянул руку к фляге — почти пусто. Сделал глоток.

Гром подошёл к выходу и встал спиной к нам, как часовой. Просто смотрел в серую, глухую пелену. Словно мог её пронзить взглядом. Или хотя бы прочесть в ней ответ.

— Доживём, — вдруг сказал Зверев, появляясь рядом, глядя в ту же сторону. — Главное — не сойти с ума. Пока ждём.

Я не ответил. Только кивнул.

И пошёл собирать сучья. Просто чтобы что-то делать. Иначе страх начинал вылезать изнутри. А мы не могли себе этого позволить.

К вечеру всё притихло. Даже Филин перестал командовать. Работа двигалась по инерции — кто-то чистил проход, кто-то помогал раненым меняя очередные повязки, кто-то просто лежал, глядя в густую серую пелену, за которой прятался остальной мир.

Я заметил, как Буревая пытается залатать дыру на доспехе, по ощущениям, не очень результативно. Пожарская, кажется, уснула, укрывшись курткой. Сапфирова поставила второй костёр ближе к выходу — у него греются Лисицин и Павлинова, обмотанные пледами из термоткани. Они почти не разговаривают, только изредка кивают в ответ на что-то.

Зверев и Воронов, что снова встали на вахту, меняются местами, без слов. Один уходит в лес, другой появляется. Плавно, как маятник.

В небе — ни одной птицы. Только густой мрак, словно потолок чужого мира, сползший слишком низко. Воздух пахнет металлом. И тишиной.

Я сидел у костра, перебирая пальцами амулет, он был слегка теплым и дарил ощущение странного спокойствия. Словно подбадривал меня и говорил, что все обязательно будет хорошо.

И вдруг… меня настигает странное чувство. Я не услышал, не увидел, а именно почувствовал, как всё вокруг замирает.

Зверев, что-то говоривший Воронову, замолк на полуслове. Филин тянется к оружию — быстро, без паники. Кленова поднимает голову от панели, лицо её белеет. Даже у костра пламя будто на миг замирает, опадая.

Что-то идёт.

И из глубины тумана, со стороны рваного разлома в скале, выходит Она.

Хозяйка.

Мы уже видели её — размытую тень, силуэт, что мимоходом прошёл сквозь деревья и слышали ее хриплый безумный смех, что пробирал до самых костей. Тогда было страшно. Теперь все иначе. То что я испытывал сейчас, это не страх. Это первородный ужас.

Она была похожа на зубохвостов. Те же длинные лапы с изогнутыми когтями, мощная грудная клетка, гибкое тело, покрытое чешуёй, чернеющей, как отлитый металл. Хвост с несколькими остриями, длинный, как хлыст. Но на этом сходства заканчивались.

Гораздо выше любого из нас. По габаритам — как грузовик. Двигается без звука, но от каждого её шага земля под лапами дрожит, будто от глухого удара в барабан. На морде — не звериная тупость, а холодный, жуткий разум. Глаза — не глаза, а черные, проваливающиеся в себя сферы, в которых нет отражения, нет света, нет и намека на жалость.

И чешуя… Она не просто плотная. Она дышит. Медленно переливается, как чёрный обсидиан в глубине, будто бы смотрит на нас с каждой чешуйкой отдельно. Не броня — живой панцирь, реагирующий на взгляд, на дыхание, на мысль.

Когда она медленно ступает на поляну, никто не двигается. Даже Филин застыл, полуразвернутый, с мечом в руке, но не активированным. Его глаза широко распахнуты.

Она подходит ближе — и вдруг смотрит прямо на меня. Я чувствую, как внутри всё сжимается в ледяной ком. Не потому что страшно. Потому что её взгляд не должен существовать. Он — как ошибка мира.

Хозяйка Разлома делает ещё шаг, легко, почти изящно, и вдруг — останавливается. Она не нападает. Не рычит. Просто смотрит. Как будто считает. Как будто выбирает. Этот момент длится целую вечность, хотя на деле — пару секунд, может даже меньше.

А потом она поворачивает голову к Грому. И из ее открытой пасти раздается тот самый смех. Что резонируя отражается от всего до чего может дотянуться.

В этот момент из моей головы исчезли все мысли. Все, кроме одной.

Нам пиздец.