Пограничник. Том 7: Призраки Пянджа

Глава 27

— А что это с ним? — спросил Малюга, затягиваясь папиросой. — Че это он сегодня какой-то хмурый? Всегда ж бодрячком.

— А ты что, не слышал? — приподнял бровь Вася Уткин, а потом бросил окурок под сапоги и растоптал его.

Было жарко.

После двух часов дня горячее восточное солнце раскалило воздух так, что он дрожал вдали, над желтоватыми, выжженными холмами Дастиджумского ущелья.

Погода была безветренной. Граница нынче не дула. Даже с Пянджа, пусть река и проходила в считанных сотнях метров от заставы, не приходило к нам ни единого свежего дуновения.

«Что бы на это сказал Алим Канджиев? — щурясь от солнца, с робкой улыбкой подумал я. — Как бы он перевел нам такое настроение Границы?»

Мы прятались от солнца под навесом свежеотстроенной курилки. Перекуривали после ежедневных заставских дел по хозяйству, которые приходят на смену, когда ты возвращаешься из наряда.

Я вернулся ночью. Ходил на правый фланг в дозор, и недавно встал, проспав положенный мне после ночи сон. И тем не менее, я знал, что творится со старшим сержантом Мартыновым, который с самого утра был будто бы не в себе. Знал, потому что весть эта, как только из отряда пришло сообщение, расползлась по всему Шамабаду. И разные пограничники по-разному на нее отреагировали.

— Не-а. Да откуда бы мне? — разулыбался Малюга. — Я только глаза продрал. С ночи.

Вася хмыкнул. Глянул на своего уже ставшего закадычным друга Малюгу и сказал:

— Дембель. Из отряда передали, завтра старики отбывают. Домой едут.

Вот и до Шамабада докатился вал демобилизации.

Сообщение об этом пришло только утром, и Таран еще не успел объявить на боевом расчете тех пограничников, кто завтра утром в последний раз запрыгнет в заставскую шишигу, и она унесет их в отряд, станет первым шагом на пути к дому.

И пусть конкретных фамилий не называлось, все и так понимали, чей дозор подошел к концу. Одним из этих людей станет и командир первого стрелкового отделения, старший сержант Витя Мартынов.

Тот самый, кто, казалось бы, не так давно встречал нас, свежее пополнение, суровым взглядом и покровительственным молчанием.

Я глянул на Мартынова.

Старший сержант стоял у заряжалки в одних галифе, сапогах, майке да фуражке. Щурился от солнца.

Витя болтал о чем-то с сержантом Арой Авакяном, который сегодня носил красную повязку дежурного по заставе.

— А че он смурной? — спросил Малюга. — Радоваться надо! Домой едет, к мамке с папкой. Его еще, пади, и девчонка дома ждет.

Сержант-собачник Ваня Белоус, отдыхавший с нами, улыбнулся. Глянул на Малюгу со значением.

— Чего? — не понял Малюга. — Чего ты так уставился, Вань?

Белоус вздохнул, вынул изо рта сухую травинку, которую «курил» вместо сигареты. Потом сплюнул и подался вперед. Облокотился о собственные колени.

— Молодой ты еще, Малюга. Не понимаешь. Ну ниче. Поймешь, когда время придет.

Внезапно со скрипом распахнулась калитка.

На территорию заставы строем вошел усиленный наряд из четырех человек. Были там Сагдиев, Матузный, Синицын и Солодов.

Они промаршировали к заряжалке, и Мартынов воспитанно отошел в сторонку. Стал смотреть, как наряд принялся разоружаться. Как дежурный стал досматривать их оружие.

Я наблюдал за тем, как бойцы после разряжания подошли к Мартынову. Стали брататься с ним, поздравлять со скорым отбытием с заставы. Поздравляли даже Сагдиев с Синицыным. А я ведь знал, что и им завтра предстоит путь домой.

— Ну знаете, братцы, — сказал Малюга, тоже наблюдая за всей этой картиной вместе со всеми. — Я, конечно, вас люблю и уважаю, но вот что скажу…

Малюга хлопнул себе по шее, прибил комара. Критически осмотрел свою широкую рабоче-крестьянскую ладонь.

— Служба тут такая бывает иной раз, что выть хочется. А после последней проверки нарядов, что Черепанов нам устроил — так вообще! Хоть стой хоть падай! Потому, когда мне час придет домой ехать, уж что-что, а грустить я не буду. Только радоваться.

— Будешь, дружок, — вздохнул ему Ваня. — И радоваться будешь. И грустить.

Я глянул на Белоуса. Глаза сержанта блестели. Но блестели не так, как бывает, когда досада рвет горло. Блестели они с теплотой.

Сержант заметил, что я на него смотрю, и, как бы устыдился собственных чувств, а потом опустил глаза. Прочистил горло.

Вася Уткин тоже заметил взгляд Белоуса, и кажется мне, ему стало неловко, когда он понял, что испытывает Белоус. Тогда он поторопился спросить у Малюги, чтобы увести разговор в другое русло:

— А как Черепанов вас на проверке гонял?

— Да как-как? — пожал плечами Малюга. — Идем дозором. Ночью. Осматриваем КСП. Видим — следы. Ну мы давай осматривать. Синицын был у нас старшим. Сказал, повременить с докладом. А все потому, что следы шли не до системы, а как-то по КСП петляли, потом на тропу и, видать, к деревьям. Ну мы стали осматривать, искать. Ничего не нашли. Не поняли даже, куда они, эти самые следы, ведут. Ну Синицын все равно доложил.

— И что было дальше? — немного грустновато, но с интересом и робкой улыбкой спросил Белоус.

— А что дальше? Нам по рации сказали — ждите! Ну мы и стали ждать. А потом слышим с шелковицы ближайшей так: «ку-ку». Ну мы напряглись. За оружие похватались, Синицын кричит: слазь!

Уткин разулыбался, уставился на Малюгу, словно ребенок на клоуна в цирке.

— Ну он и слез!

— Кто? — не понял Вася.

— Кто-кто! Черепанов! Вот кто!

Уткин с Малюгой в голос рассмеялись. Белоус только улыбнулся.

А я уже давно слушал рассказ Малюги вполуха. Все потому, что смотрел на Мартынова.

Старший сержант больше не говорил с Авакяном. Он просто стоял в сторонке и курил, глядя на ребят-погранцов, выходивших из оружейки.

В следующий момент Мартынов внезапно сорвался с места и быстрым шагом пошел к зданию заставы. Исчез в дверях. Я успел заметить, что он повернул к канцелярии, где сидели офицеры.

— А чего это он? — проследив за Мартыновым, обернулся Малюга.

Никто ему не ответил. Только Ваня Белоус устало вздохнул и встал.

— Пойду я.

— Куда? — спросил Уткин.

— С Вороном погуляю. Нам ведь с ним скоро прощаться.

— Застава! Равняйсь, смирно! — скомандовал Таран, когда вечером того же дня мы собрались на боевой расчет.

После того как он привычным делом распределил, кто и где в следующие сутки несет службу, началась особенная часть.

— Внимание, товарищи! — начал Таран. — Сегодня утром я получил телеграмму из отряда. Должен вам сообщить, что пришел список бойцов, которые с завтрашнего дня подлежат демобилизации.

Таран говорил эти слова сухо, четко, точно таким же тоном, каким каждый день вел он боевой расчет. Мало кто из ребят мог бы уловить изменение в голосе начальника заставы. И все же они были. Проскакивали в его командном голосе время от времени едва заметные, взволнованные, а иногда даже и грустноватые нотки. Особенно это стало слышно, когда он принялся зачитывать фамилии тех, кому предстояло завтра отправиться домой.

— Сержант Авакян, младший сержант Хмелев, старший сержант Бричкин, старший сержант Мартынов…

Так, один за другим, назвал Таран десять имен. Десять заветных имен, что не прозвучат больше по-служебному, на боевом расчете. Не прозвучат больше в докладах о заступлении на охрану Государственной границы, не зазвучат больше в звонких голосах офицеров, ставящих боевую задачу.

И все же навсегда останутся в памяти Шамабада. Ведь они, эти люди, что совсем скоро станут простыми, гражданскими, навсегда останутся этим самым Шамабадом.

— Шамабад, это не застава, — начал Таран, когда произнес имена. — Шамабад — это люди, что несут здесь службу. Люди, что стерегут тут границу Родины. Шамабад — это пограничники.

Пуганьков, по правое плечо от Тарана, вдруг отвел заблестевшие глаза. Ковалев же стоял безэмоционально, словно алебастровый бюст. Старшина Черепанов едва слышно прочистил горло. Видимо, прогнал неприятный ком, что застрял в нем от слов Тарана.

— И пусть старики уходят, а новая, свежая кровь занимает их место, — продолжал Таран. — Но каждый из них знает, Шамабад, граница — все это навсегда останется в их сердце. А сами они — навсегда останутся пограничниками. И вы останетесь, братцы. Пусть совсем скоро вы уходите от нас, но навсегда останетесь в нашей памяти. Останетесь в памяти Шамабада.

«Уходите от нас, но навсегда останетесь в памяти Шамабада», — повторил я в уме слова Тарана.

Говорит так, словно бы об умерших. И правда, если задуматься, уйдут эти люди от нас почти так же, как уходят погибшие. И точно так же останутся они в нашей памяти и в наших сердцах.

Слишком много мы прошли вместе, чтобы было иначе. Слишком много тягот и лишений вынесли на собственных почти что юношеских, но уже крепких плечах.

И Шамабад будет их помнить. Будет помнить каждого, кто по той или иной причине покинул эти места.

И по-другому будут теперь звучать имена наших парней. Не в приказах и на боевых расчетах, а в теплых воспоминаниях, в шутках и байках, что передают старики молодым, а те, ставшие тоже стариками, другим молодым. Так и будет жить общая память заставы, когда люди, отдавшие границе и Шамабаду два года жизни, навсегда выйдут за ее ворота.

— Ну что же, — сказал Таран, когда закончил свою речь. — Вольно, бойцы. Разойтись.

А дальше случилось такое, что я раньше никогда не видел.

Только строй погранцов пошел в рассыпную, как почти сразу собрался вместе. Пограничники, кому предстояло служить дальше, стали толпиться у десятка дембелей. Поздравлять их, хлопать по плечам. А потом… рвать на них ХБ.

Они рвали кителя, галифе в настоящие лоскуты, оставляя дембелей в майках да трусах. Рвали яростно, сильно, быстро, но смеялись. Личный состав захватил такой азарт, что каждый пограничник пытался отхватить у дембеля лоскут побольше.

Они смеялись. И дембеля тоже смеялись, свободно отдавшись этой странной традиции.

Офицеры и старшина наблюдали за этим спокойно. Таран с Черепановым улыбались. Шокированный происходящим Пуганьков испуганно округлил глаза. Ковалев смотрел и не вмешивался.

Уткин, подступив к Мартынову, рванул ему рукав так, что в больших лапищах Вася осталась чуть не добрая половина кителя. Спину отхватил себе Матузный.

Синицын радостно визжал и смеялся, когда Малюга и еще два бойца рвали на нем китель. Шутливо отмахивался от всех Сагдиев. Обреченно улыбался, терпя «срыв покровов», комтех Бричкин.

Когда я схватился и дернул за оставшийся рукав Вити Мартынова, когда с хрустом ткани сорвал его со старшего сержанта, заметил, что Мартынов улыбается. Он выглядел счастливым. Счастливым, а еще грустным.

Сегодня ночью было темно, а еще душно. В заставских окнах горел свет. Дембеля не спали. Готовились к завтрашнему отбытию. Все же и форму надо нагладить, начистить, чтоб с иголочки, и «дембельский чемодан» собрать. Да и не только. Много забот у дембеля перед отходом.

Я глядел на горящие окна заставы, возвращаясь от калитки. Проводил только что очередной наряд на границу. Через пятнадцать минут идти поднимать, а главное — будить следующий.

Ночная смена дежурного по заставе — она такая. Двенадцать часов, а пролетают быстро. Все потому что крутишься-вертишься. Отправляешь ребят, встречаешь. Принимаешь и проверяешь оружие, патроны. Да и других обязанностей хватает.

Дежурному в дневную смену так вообще не продохнуть. В ночную бывает поспокойнее. Но совсем чуть-чуть. Иногда можно в дежурной комнате побыть. Иногда подышать заставским воздухом. Когда морозным, когда душным. Тут уж какое время года выпадет.

Вот и сейчас у меня было немного времени до подъема следующего наряда, чтобы подышать. Чтобы подумать о грядущих переменах на заставе. О том, как совсем скоро — завтра или послезавтра, ждать нам тут новое пополнение. Новых ребят, что займут место уехавших домой.

Впрочем, думать мне пришлось недолго.

Застыв у заряжалки, я заметил у конюшни какую-то тень. Судя по силуэту и фуражке — одного из наших.

Этот странный некто стоял лицом к бетонному забору и смотрел поверх него, куда-то в темно-звездное небо границы. Смотрел и о чем-то думал. А еще курил.

Даже с такого расстояния я видел огонек его сигареты, разгоравшийся красной звездочкой при каждой затяжке, и тухнущий, когда боец отнимал сигарету от губ.

По комплекции я догадался, кто там стоит. И пошел ему навстречу.

Пограничник, кажется, настолько погрузился в свои мысли, что даже не услышал моих шагов.

— Витя, ты что здесь?

Когда я приблизился к нему и задал свой вопрос, пограничник вздрогнул, обернулся ко мне как-то испуганно. Затравленным, неуверенным движением, что не характерно было для всегда настороженного и внимательного старшего сержанта Вити Мартынова.

Витя уставился на меня округлившимися от неожиданности глазами. В тускло-желтом свете, исходившим от заставских окон, я увидел, что его глаза… блестят.

— Сашка? — хрипловатым от кома в горле голосом как-то испуганно спросил Мартынов. — Ты че так подкрался? Я даже не услышал…

При этом Мартынов принялся торопливыми, грубыми движениями вытирать лицо и особенно глаза.

«Слезы трет, — подумалось мне. — Не хочет, чтоб я видел».

— Ты чего не с остальными? Чего не готовишься к отъезду? — спросил я спокойным голосом.

Мартынов несколько мгновений будто бы хотел мне что-то сказать, но не решался.

— Да я вот… Вышел воздухом подышать… Душно нынче, — сказал он все так же хрипловато. — Не сидится мне в здании заставы.

Я не позволил неловкой тишине загустеть между нами. Сказал Вите, указывая на недлинные обрезки досок, что сложили у стены после ремонта крыши конюшни:

— Присядем?

— Ну… — Мартынов растерялся. — Давай… А тебе разве на службу не надо? Наряд готовить.

Странно было слушать в словах Мартынова сомнения. На службе, в боевой обстановке, все привыкли, что он соображал и отвечал четко. Уверенно. Сейчас уверенности в этом молодом, но уже волевом человеке я совсем не чувствовал.

— Минут десять у меня есть, — сказал я, присаживаясь первым.

Мартынов повременил несколько мгновений, потом тоже присел. Снова уставился в небо. Замолчал. Впрочем, притих он ненадолго.

— Много мы с тобою прошли, Сашка… — вздохнул он.

— И верно. Много.

Казалось, Мартынов продолжит свою мысль, но он не сделал этого. Снова замолчал ненадолго. Потом прикурил новую сигарету.

— Сегодня днем, — медленно и будто бы с трудом заговорил он после первой затяжки. — Я просил Тарана, чтобы он меня в ночь, на последний мой, дембельский дозор отправил.

— Он отказал, — не спросил, а констатировал я.

— М-г-м… Сказал, что мне нужно к отправке готовиться. Что отходил я свои дозоры. Теперь надо домой.

Я улыбнулся. Улыбнулся, хотя знал, что моей улыбки Витя в темноте не увидит.

— Что? Не хочешь домой ехать? — спросил я, в общем-то зная ответ.

— Хочу. Очень хочу, — покивал Мартынов. — Я по бате соскучился. По мамане. Да и по сестрице моей младшенькой.

Лицо Мартынова стало мечтательным и будто бы даже… счастливым.

— Вера у меня восьмой класс закончила. Выпускница. Пора… — Он грустно хохотнул. — Пора от нее женихов отгонять. Вот и буду отгонять. Как приеду.

— А чего ж ты тогда нос повесил? — спросил я с хитроватой ухмылкой.

Мартынов строго уставился на меня и даже нахмурился.

— А с чего это ты взял, что я нос повесил?

Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза. Потом Мартынов вздохнул.

— М-да… Саша-Саша… Проницательный ты черт. Ничего от тебя не скроешь. Заметил, пади, как я утирался тут?

— Заметил.

— Парням только не рассказывай, что я нюни распустил…

— Могила.

Мартынов снова очень тяжело вздохнул. В очередной раз поднял взгляд к темному, отдающему синевой небосклону.

— Не понимаю я, Саша, — сказал он с горечью. — Будто бы… Не могу осознать, что со мной приключилось. Будто бы и радоваться надо, что домой еду. Что не будет у меня над головой больше пуль свистеть. Что тяготы пограничной службы теперь позади. А в то же время…

Мартынов словно бы поперхнулся. Громко сглотнул.

— Будто бы большой кусок у меня щипцами из души вырывают. Значительный кусок. Думал я постоянно о том, что осточертели мне наряды, пограничная рутина. Осточертели сработки. Едово местное осточертело. И в то же время…

Он осекся на мгновение, как бы подбирая слова.

— И в то же время не могу я представить, как буду жить на гражданке. Не могу представить, как это теперь, без нарядов. Без отбоев. Без заставского распорядка. Как это, когда предоставлен ты сам себе и нет у тебя четкого в жизни порядка, как здесь. И когда подумаю — страшно становиться.

Мартынов потянул было сигарету в губы, попытался затянуться, но понял, что она и так уже догорела. Чертыхнувшись, выкинул бычок, подкурил новую.

— Но знаешь, что еще страшнее? — сказал он, выдохнув дым. — Еще страшнее мне становится, когда подумаю, что никогда больше не увижу Шамабада. Может, никогда больше не увижу парней наших. Границу никогда не увижу. Не послушаю ее. Не понюхаю.

Он всплеснул руками и сказал громче:

— Будто бы вся моя жизнь — вот она. Здесь! Будто здесь дом родной! А меня из него насильно вырывают… — Мартынов погрустнел и тихо договорил: — Я понимаю, что так надо. Что правильно это — два года отслужил и гуляй. И одновременно… как-то неправильно, что ли. Будто бы даже жестоко. Даже жесточе, чем если на душмана с пятью десятками патронов идти…

Мартынов выдохнул. Воздух с дрожью покинул его грудь. Он добавил:

— Страшно, Саша. Страшно, как дальше жить.

Я вздохнул. Помолчал несколько мгновений. Понимал я этого солдата. Понимал, потому что сам прошел когда-то через все то же самое. Но в гораздо большем масштабе. Тогда на мою жизнь, на мое отношение к ней повлияла сначала смерть брата, потом армия, а потом и война. Пусть привыкли мы стойко переносить тяготы и лишения. Пусть привыкли молчать о собственной боли. О собственном страхе. Но иногда доброе слово все равно нужно. Особенно если это слово последнее.

— Витя, знаешь, — начал я. — Страшнее всего не пули над головой. Не духи. Страшнее — когда все кончается. Вдруг. Окончательно. Когда понимаешь, что ничего уже не вернешь, не поправишь, не скажешь. Ни заставы, ни людей, ни даже просто возможности вздохнуть полной грудью там, где ты был по-настоящему жив.

Мартынов удивленно выпрямился. Глянул на меня почти по-детски распахнутыми глазами.

— Я видел людей, которых вырвали так, — продолжал я. — Навсегда. Им не дали попрощаться. Не дали осознать. Просто хлопнули дверью перед носом. И они потом всю жизнь носили эту дверь в себе — тяжелую, не открытую. У тебя, товарищ старший сержант, есть шанс, которого у них не было. Ты знаешь, что уходишь. Ты чувствуешь эту боль. И это — твой последний подарок от заставы, от Шамабада. Боль — это цена за то, что это место стало частью тебя. За то, что ты не просто отслужил свои два года, а жил здесь. По-настоящему. Со всеми этими осточертевшими нарядами, едовом заставским и свистом пуль.

Я поднял взгляд на Мартынова. Заглянул ему прямо в глаза. Старший сержант быстро-быстро заморгал.

— Вот ты говоришь: кусок души у тебя вырывают. А ведь ты не теряешь этот кусок, Витя, — проговорил я. — Ты его оставляешь добровольно, потому что иначе никак. И да, ты уходишь. К отцу, к мамане, к Вере. Чтобы показать им, какой человек к ним возвращается. Человек, который знает цену дому — потому что знает, что такое его терять. Который знает цену порядку — потому что жил в нем. И знает цену миру над головой — потому что слышал, каким свистом он нарушается.

Внезапно Мартынов шмыгнул носом. Отвернулся, утер глаза.

— Шамабад будет стоять, Витя. И ты навсегда останешься его частью, — сказал я, опустив взгляд. — Ты навсегда останешься в его личном составе.

Мартынов уставился в землю. Сглотнул и глянул на меня. Улыбнулся.

— Спасибо, Саша, — проговорил он тихо.

— Обращайся, — я тоже улыбнулся. — А женихов от сестры гнать — это тебе не душмана по границе распугивать. Тут тактика другая нужна. Можешь, кстати, нам потом письмо написать, посоветуемся.

— Обязательно, — рассмеялся Мартынов, и я подхватил его немного сдавленный смех.

Тихий, по-мужски сдержанный, он звучал в тишине заставы совсем недолго и оборвался так же быстро, как и начался.

С минутку мы посидели молча. А потом Мартынов вдруг сказал:

— Слушай, Саша.

— М-м-м?

— Могу я…

— Что?

— Могу я кое-о чем тебя попросить?

От автора:

🔥🔥🔥Самый редкий жанр на Author Today — ОБРАТНЫЙ ПОПАДАНЕЦ!

Читайте громкую новинку от Рафаэля Дамирова.

Уже вышел второй том, история набирает обороты!

Первый том — здесь: https://author.today/work/450849