Слуга Государев 3. Потешный полк

Глава 3

Москва. Кремль

18 мая 1682 год

И мы таки договорились.

План был таков: став настоятельницей Новодевичьего монастыря, Софья Алексеевна могла создать при обители сильную типографию. Что именно печатать, оговорить можно и после, да и сама Софья Алексеевна уже понимает, к чему я клоню.

Всё дело в том, что старик Иоаким никогда не даст провернуть хоть сколько-нибудь значимые реформы в России. Если только не загнать его основательно в угол.

И не только шантажом этого можно добиться. Софья Алексеевна может стать своего рода министром просвещения. Да, находясь при этом в монастыре. А что ж, разве монастырь — не колыбель знания и науки? Первоначально же она не может стать настоятельницей, так как не примет пострига.

Тут же и обучение. Детей и подростков набрать можно, и в Москве их достаточно. Кто сиротами стали, но больше тех, кто останется сейчас без отцов. Этот бунт еще аукнется социальными проблемами. Вот их можно частью и решить. Своего рода янычары, только отнюдь не обязательно, что выучившись сироты пойдут в армию. Нам нужна армия писарей, мелких чиновников. Без бюрократии не обойтись. Система держится на исполнителях и образованных людях. Воспитать же детей можно не просто лояльными людьми, а патриотами.

Ну и еще один пласт — это мануфактуры. Тут Софья заартачилась, мол не ей этим делом заниматься.

— И не нужно тебе, — отвечал я царевне. — Людишек можно найти. И монахини совладают с делом.

Так что будет пробовать. По крайней мере, пока именно так на словах. Но я же не собираюсь полностью теперь забыть о проекте, отдав все на откуп царевне. Нет, деятельно участвовать, направлять кого их ремесленников, или деятельных управленцев из мещан.

Ну разве тот, кто хоть немного знает эту женщину, станет сомневаться, что ей удастся и без назначений делать то, что захочет? Мне со своей стороны нужно только создать для этого удобную систему заключения царевны Софьи. Чтобы и свободы деятельности хватало, но и под колпаком находилась.

Я знал пример — протопоп Аввакум, пусть и не являясь церковным иерархом, способен был повести за собой толпы людей. И энергичная Софья Алексеевна сможет собрать вокруг себя прогрессивных священников. А там власть Петра усилится, и уже Софья не сможет интриговать, даже если и захочет.

Кстати! Нужно будет ещё узнать, на каком свете сейчас Феофан Прокопович. Вот уж кто в ином варианте истории был соратником Петра, при этом в рясе священника [ему сейчас лишь год отроду]. Да и вообще некоторую оппозицию Иоакиму могли бы составить Киевские священники.

И они своего рода зло. Но как противовес, чтобы патриарху было чем заняться, противостоя им, можно и поспособствовать прибытию в Москву некоторого количества священников из Киева.

Задумавшись об этом, я понял, что надо отпускать Софью Алексеевну. Та так она ничего и не съела из угощений, я наказал отнести ей их вслед. Потом же прошёл ещё разговор с Василием Васильевичем Голицыным.

— Понимаешь ли ты, князь, что кроме четвертования тебя ничего иного не ждёт… — когда вошёл Голицын, начал было я его стращать.

Однако он не обладал таким мощным характером, как царевна. Голицын был хитрым, изворотливым, великолепно образованным. Но всё-таки ему нужен кто-то, под чьею рукой бы он чувствовал себя защищённым. Это могла бы быть Софья Алексеевна.

Но теперь, в этой реальности…

— Коли всё сложится правильно, то буду думать, как лучше представить тебя государю. Так представить, чтоб он увидел в тебе мудрого и достойного своего подданного, — сказал я.

Едва узнав, что мы с Софьей Алексеевной пошли на некоторую сделку и что я не хочу более её смерти, Василий Голицын воспрял духом.

Я видел по искре в глазах — царевна небезразлична этому коту. И на этом, возможно, я ещё сыграю.

Я снова задумался: надо бы взять на себя вопросы охраны Софьи Алексеевны. И тогда именно я смогу решать, допустить ли Василия Голицына к царевне на посиделки или же не делать этого. Если сделать голубков обязанными мне своими страстными встречами, то и под контроль из возьму.

Таким образом можно дрессировать строптивых зверьков. Ведь даже коты поддаются дрессировке…

— Так… Сколь много серебра нужно? — решительно спрашивал, вырывая меня из этих мыслей, Василий Васильевич.

Хотелось ответить что-то вроде: «Много, Вася». Но подобной фамильярности я себе не допустил.

Понятно же, что я могу принимать решения, но и решения эти могут встретиться с такими препятствиями, что ни характером, ни даже силой не продвинуть. Поэтому нужно кого-нибудь подкупать. Кого именно — я знал.

Да, я уже причислил Афанасия Кирилловича Нарышкина, да и, почитай, всех Нарышкиных скопом, в ряды своих врагов. Но если для нужного дела мне предстоит договариваться с врагами, я сделаю это.

Упёртость и принципиальность нужны в каких-то делах, это факт. Но каждый дипломат, каждый переговорщик должен быть как тот уж, который выскальзывает из рук, а не как булыжник, который можно взять и швырнуть в сторону. Афанасий еще пожалеет, что решил меня убить. И пусть бы он успокоился и расслабился. Удар можно нанести, хоть бы и через год.

А еще, как я погляжу, он становится таким раздражителем для всех игроков, что они должны тратить свои ресурсы на сдерживание Афансия, как и других Нарышкиных.

Василий Васильевич — очень богатый человек. И для него потеря даже десяти тысяч ефимков — это не катастрофа. Тем более, когда на кону стоит его жизнь и его любовь. Пусть раскошеливается. Главное, сделать так, чтобы не подумали о взятке мне.

Голицына увели, и, смотря на закрывшуюся дверь опустевшего кабинета, я словно потерял стержень. Поплыл на стуле, на котором до этого гордо и с идеально ровной спиной сидел. Последние несколько часов мне приходилось терпеть боль и ряд других неприятных ощущений, которые болью не назовёшь, но мукой — вполне даже можно.

Дверь снова открылась, в комнату тут же зашла Анна.

— Вижу, соколик, яко тебе дурно, — участливо сказала Аннушка.

С трудом, но я, кивнув, поднялся. Анна сняла с меня кафтан. Сразу стало легче. И не думаю, что только оттого, что освободился от тяжёлой одежды. Это девушка на меня действовала волшебным образом.

Стало вдруг стыдно, что я лишь несколько часов назад поручил Никанору разузнать всё о том, какие у бояр или сильных дворянских родов есть девки на выданье. Женитьба — это тоже своего рода политика, но….

— А что ты знаешь про своих родителей? — спросил я.

Аннушка зарделась. Она покраснела, глазки в пол опустила. Поняла, стало быть, к чему я начал этот разговор.

— Мне было три лета от роду, брату моему, нынче почившему от хвори, десять годков стукнуло… — ища слова и смущаясь, начала говорить Анна.

В общих чертах я уже знал, что она — дочка какого-то то ли мурзы, то ли бея. То есть происхождения девушка была пусть и степного, но благородного.

Однако времени прошло очень много. Главный аманат, заложник, отданный во исполнение условий, брат Анны — умер. Он был старше, да и она — девушка, а не наследник власти.

Но да — её отцом, насколько могла сама Анна знать со слов Игната и самого аманата, её умершего брата, был знатный ногайский бей. По-нашему, по-русски, что-то вроде князя.

Её отец некогда сходил в грабительский поход на Русь. Поход тот оказался неудачным. Ответным набегом с засечной черты русские воины ударили точечно по землям бея. Вот и пришлось ему отдавать своих детей. Земли ногайский князь не отдал, а детей — да.

— Жив ли твой батюшка? — спросил я у Анны.

— Живой… токмо…

— Договаривай! — потребовал я.

Анна заплакала, но сквозь слёзы всё-таки рассказала:

— Меня снасильничали, когда батюшка вновь пошёл на русские земли и привёл великий полон…

Ну, а больше добиться от Анны было ничего нельзя. Она вдрызг разрыдалась. Я попытался было успокоить, но куда там…

Только и смог понять, что одну-единственную мысль:

— И нынче я никому не нужна, порченная. А главное… я тебе не нужна… Возьми меня в свои полонянки! Уж лучше с тобой… — причитала Анна.

Наверное, если бы кто-то был на моём месте, так и согласился б величаво на её мольбы. Да поторопился б своё право утвердить, забыв даже про раны и боль. Но то не я. Мне подобное счастье не нужно. Да и не счастье это вовсе. Если суждено, пусть будет. Но точно не после тяжелых воспоминаний.

Москва. Кремль

20 мая 1682 года

— Ваше Величество, сие нужно выучить, словно бы молитву, — сказал я, передавая Петру Алексеевичу лист бумаги, где была написана таблица умножения.

Уж и не знаю, выведена ли уже такая в этом времени. Важно другое — царь и понятия не имеет о таблице умножения. А ведь без этого невозможно осваивать арифметику.

— Скука! Не желаю я сие научать! — закапризничал государь.

— А после этого урока обязательно воспоследует история, — мотивировал я государя.

Петру история очень нравилась. Тем более, что пока не требовалось заучивать даты, учить определения. Я посчитал, что такие уж подробности государю ни к чему, учитывая, конечно, что он не так и рвался к их знанию — главное, чтобы принципы были поняты им.

Зубрить он не любил. А вот слушать, мастерить что-то своими руками — это с превеликим удовольствием.

Так что я таким образом старался составить план занятий, чтобы Пётр Алексеевич меньше скучал. А с царскими-то возможностями! Когда мы проходили тактики боя древних римлян, так во дворе чуть ли не целое сражение развернули, из почти четырёх десятков участников.

— Арифметику мне преподаёт Никита Моисеевич. С чего ты решил поучать меня ею? — всё же посмотрев на таблицу умножения и даже слегка ей увлёкшись, сказал государь.

Не хотелось мне ни в чём обвинять Никиту Моисеевича Зотова. Но если ребёнок десяти лет, да ещё и царь, пишет, как курица лапой, а счёту почти не обучен, как можно лестно говорить о таком наставнике?

Пётр Алексеевич крутит Зотовым, как угодно царю. И даже не царю — мальчишке. А Зотову и удобно. Жалование платят в срок и немалое. Землицы с душами христианскими Никите Моисеевичу тоже выделили.

Была бы Наталья Кирилловна, царица, падка до наук, так Петра учили бы исправно. Однако матушка государя, скорее, посмотрела бы какой спектакль, чем окунулась в процесс обучения своего сына. Сама не так уж и великого ума-разума. Хитра в чем-то, мудра в ином, но не образована.

А вообще мне кажется, что Петра Алексеевича не учили системно потому, что в своё время и не готовили его царствовать. Перед ним были ещё два его брата старших. И не так-то быстро определили в Иване Алексеевиче слабоумного.

Но ничего, и в десять лет можно обучаться. Пусть это и будет весьма сложным процессом. Пётр Алексеевич уже начинает осознавать свою власть. И весьма вероятно, что может и ножкой притопнуть, кулаком прихлопнуть, да послать всех наставников лесом.

Урок арифметики прошёл под недовольное бурчание Зотова и различные проявления нетерпения от государя. Но мы всё-таки усвоили с ним деление и умножение.

— Ну а теперь же, государь, — я хотел бы поговорить с тобой о причинах, по которым была разрушена Великая империя римлян. О Западной Римской империи, — начинал я урок истории.

Главное, чего я хотел бы добиться своими уроками от государя, — это понимание причинно-следственных связей зарождения государства. Потом — почему эти государства вступали в период стагнации, не развивались, а только жили на былой славе. И тогда, смею надеяться, у императора получится домыслить, почему великие державы ушли в прошлое.

— Ты, Стрельчин, сказывал мне о том, что упадок нравов привёл римлян до краха их. А я вижу, что власти сильной не было поставлено, потому и в запустение пришли, — после урока, длившегося больше часа, настал момент рефлексии и закрепления материала.

Государь задавал мне вопросы, я на них обстоятельно отвечал.

— Упадок нравов, Ваше Величество, это не только когда жёны не хранят верность мужьям, но и когда мужи не желают служить своему отечеству, когда с места срываться не рвутся и на таковые приказы негодуют, чахнут над своим златом и серебром, чревоугодничают, — отвечал я.

Пётр Алексеевич никак не мог взять в толк, почему римляне в какой-то момент просто-напросто перестали желать защищать свою державу. И почему какие-то там варвары смогли в итоге разрушить Великую империю.

Растёт всё же именно будущий самодержец. В уме Петра Алексеевича укоренилась мысль, что достаточно было императору приказать кого-то казнить, кого-то миловать, чтобы империя возродилась.

Юности присущи фантазии и излишняя самоуверенность. А ещё Петру хотелось всё упростить. Всё свести к одной мысли. Как мне кажется, это была одна из его ошибок в иной реальности. Ведь явно же недостаточно приказать, нужно ещё и проследить исполнение. И одному царю это не подвластно.

Да и хорош, умён ли был приказ — тоже проследить бы.

— А ещё в поздней Римской империи было зело мало достойных императоров, — продолжал я урок.

— И чем же они были недостойны? — интересовался Петр Алексеевич.

Вот как мальчишке объяснить и про содомию, и про инцест, и про прочие мерзости, которые бытовали при дворах многих римских императоров? Придётся. Ведь, как ни крути, а это одна из причин, почему эти императоры были всё менее эффективны. Они пали под властью своих греховных желаний.

Хм. А может, через такие уроки в Петре Алексеевиче можно будет как-то уменьшить тягу до каждой юбки?

Впрочем, я не питаю пустых надежд на то, что такой энергичный государь вдруг после моих уроков окажется степенным и добропорядочным семьянином. Тут уж если есть природная тяга к блуду, так её никакими увещеваниями или молитвами не заткнёшь.

А только бы не вышло так, чтобы русский царь всё тянул в свои царские палаты всяких баб безродных. Анны Монс или Катьки, она же Марта, русскому отечеству не нужно. Как-нибудь и без них справимся, в этом я был уверен.

— Ты нынче говоришь, яко мой духовник. Государь повинен образом своим быти чистым, — Пётр, чуть закатив глаза, передразнил приставленного к себе духовника.

— Государь, я частью согласен. Коли при дворе твоём блуда не будет, то меньше его станет и по всей Руси. Токмо дела державные я поставлю вперёд любого благочиния, — сказал я.

Признаться, несколько слукавил. Дело в том, что в общении с Петром Алексеевичем, да и с любым иным мальчишкой, всегда нужно применять некоторые психологические хитрости. Вот невзлюбил он своего недавно назначенного духовника отца Иллариона. И я не могу твердить, что священник хорош.

Там, впрочем, такое ощущение, что это обоюдное. Нет, заговора там нет. Однако Илларион гнёт свою линию, невзирая на мнение государя. И Петр для него вообще не авторитет, а заблудшая и строптивая душа. Понятно, что для церковного человека самое важное — это Святое писание и жития святых, как пример.

Однако и Пётр Алексеевич — не из тех людей, и это уже пора принять как данность, кто готов следовать за прямыми формулировками и незыблемыми догмами.

Я и сам воспринимаю этого священника если не за своего врага, то уж точно не за союзника. Мы пока присматриваемся друг к другу, но это как два дуэлянта наблюдают каждый за своим противником, изучая повадки.

Знаю, что каждое занятие с духовником начинается со слов о том, что я учу глупостям всяким. А тут поди-ка, взял да согласился с Илларионом, о нравственности сказал.

— Ваше Величество, смею надеяться, что завтра наши уроки пройдут не менее плодотворно, — заканчивал я занятия с Петром. — Матушке вашей я направил прошение, дабы дозволила пригласить на ваше учение одного немца — Патрика Гордона.

— Верно ли я понял? Того славного Патрика, что доблестно воевал при Чигирине? — радостно воскликнул юный царь.

Я улыбнулся и кивнул в знак согласия.

Никуда не деться. Считаю необходимым, чтобы будущий великий царь, а, возможно, и Император, начинал знакомиться с носителями европейской культуры.

Только я предпочитал, чтобы государь знакомился с теми личностями, которые в будущем могли бы стать весьма влиятельными фигурами при нём (под моим присмотром). Да и знакомство такое должно происходить не в фривольной форме, при распитии горячительных напитков, а при более достойных занятиях.

Более того, кукуйцев-иноземцев таким образом я хотел повязывать своим общением. Гордон — достойный офицер. И Лефорт, конечно, пригодится, если только меньше будет спаивать государя.

В целом наши занятия были усердными, но не изнурительными — в день составляли не более трёх часов. И то интенсивная учёба занимала как бы не академические сорок пять минут. Пётр Алексеевич по прошествии часа уже начинал терять интерес к обучению. Он элементарно не мог усидеть на стуле.

Так что зачастую уроки истории, упор в которых я делал на примеры комплексного управления государствами, проходили у нас в движении. Иначе просто нельзя. Гиперактивность Петра Алексеевича не позволяет.

Об этом я предпринял попытку дельно поговорить с Никитой Моисеевичем. Но пока этот наставник Петра не хочет использовать напрашивающиеся решения.

Между тем, Никита Моисеевич Зотов стал более ответственно подходить к своей службе. Как минимум, он два часа мурыжит государя науками. Так что в какой-то степени избавляет меня от необходимости превращать обучение правителя Государства Российского в рутину.

Нужно будет, чтобы ещё и Зотов принял систему чистописания. Почерк царю нужно срочным порядком выправлять. Вышедшее из-под его пера должно и выглядеть достойно.

— Ты будешь ли знакомить меня, как вести следствие? — когда мы уже заканчивали занятия и я собирал нужные бумаги, спросил государь.

— А вот послезавтра о том и поговорим, Ваше Величество, — ответил я.

Лучше всего оставлять на уроке некоторую недосказанность, интригу, чтобы после, уже завтра развеять таинственность. Однако, вновь напустить тумана. И так дальше. Этот эффект я бы назвал «Тысяча и одна ночь». Шахрезада именно так и выживала, заставляя правителя не убивать ее, ибо следующей ночью закончится рассказ сказки, остановленной хитрой женщиной на самом интересном моменте.

Это еще позволяет заставить ученика думать об уроке, вспоминать, что было сказано. Может даже и строить догадки, размышлять и анализировать. Потому такой эффект — это лучшее в отношении Петра Алексеевича.

Возвращался в свою спальню с чувством выполненного долга, предвкушая встречу в Анной. Дверь открыл чуть ли не с ноги, быстро, резко. И…

Сперва опешил. Я увидел Анну побитой. Запекшаяся кровь была под носом, сама растрепанная, порванный сарафан, под глазом наливался синяк.

— Кто тебя так? — спросил я строго, намереваясь прямо сейчас идти и наказывать обидчиков моей служанки, а, может, и дамы сердца.

Но ответа не дождался. Увидел я и другое.

— Ты что делаешь, курва? Дрянь!