Слуга Государев 3. Потешный полк

Глава 2

Москва. Кремль

18 мая 1682 года

В чём же заключалась задумка? Очевидно, что голодный человек, даже самый искушённый в интригах и переговорах, обязательно станет теряться, не зная, как вести себя. Одурманивающие ароматы будут сводить с ума. Мысли о еде, как их не гони прочь, настойчиво буду стучаться в голову. Я и собирался давить на эти болевые и уязвимые точки Софьи.

Да с такими ароматами, которые сейчас растекались по помещению, я и сам захочу есть через полчаса. И это после густого какао со сдобой.

— Иди сюда! — сказал я и ухватил Анну за её сарафан.

Наверное, девушка ожидала чего-то другого от меня, но я взял прямо из её рук пышущее ароматом мясо, раз его укусил, схватил сахарный крендель и его тоже быстро умял. Не хватало и мне думать о еде. А похоже рисковал попасться в свою же ловушку.

Анна стояла с разочарованными глазами, словно бы жаждала утишить совсем другой мой аппетит, а потом, присмотревшись ко мне, громко рассмеялась. Так что в какой-то момент мне даже рукой, всё ещё пахнущей мясом, пришлось прикрыть её очаровательный ротик. Руки же девушки были заняты большим подносом.

Ах, как же она облизнулась! В срочном порядке, одновременно со следствием, нужно провентилировать ситуацию с теми девицами из боярских, что нынче на выданье. Как в одном известном анекдоте из будущего: «Жениться вам, барин, надо». Рассчитываю, что влечение к этой девушке — это, прежде всего, влечение ко всем представителям противоположного пола.

Ведь если я влюблен именно Анну — это беда.

Ещё минуты через три ввели царевну Софью Алексеевну. Было видно, что она сменила свою тактику и теперь глядела нарочито приветливо. Я даже был удостоен снисходительной улыбки. Кстати, весьма обворожительной. Было видно, что Софья Алексеевна научилась нравиться мужчинам. Видимо, Василий Васильевич Голицын — неплохой наставник в этом деле.

Может князь и на мнение Софьи повлиял? И теперь у меня будет спокойный разговор с перечислением требований и их принятием царевной?

А потом выражение лица Софьи Алексеевны сменилось. Учуял её носик великолепнейшие ароматы. Узрели её глазки рассыпанный сахарок, будто здесь чаёвничали несколько человек, на столе. Неряшливые люди, ибо рассыпали такой драгоценный продукт, как сахар. Не сдержалась царевна — срочно сглотнула слюну.

— Садись, царевна, негоже мне сидеть в твоём присутствии, а тебе стоять, — сказал я.

— А? Что молвил ты? — растерявшись, спросила Софья Алексеевна.

Стараясь подавить смех, я повторил предложение присесть.

Сработала моя уловка. Теперь любительница вкусно и много поесть будет стараться прогнать мысли о еде из своей головы. Может быть, это и удастся, но сил и времени потратить придётся изрядно.

А это значит, что я могу полностью доминировать в разговоре.

— Выбора у тебя, царевна, не так много. Во-первых, знай: жив Хованский и говорил многое… Да ты и сама можешь догадаться, сколько он ведает, — не желая упускать эффект растерянности царевны, я продолжал нагнетать: — Нарышкины, как те жеребцы, копытом бьют, желают четвертовать тебя принародно. Бояре так не желают… Мыслят, что станем тебе голову сечь. Но сколь же они далече ушли в желаниях своих от Нарышкиных?

— Так невиновна я ни в чём! — выпалила Софья Алексеевна.

Она то и дело сглатывала слюну, и глаза у неё стали шальными, как у того наркомана. Ну так разве же чревоугодник — это в какой-то мере не страдающий аддикцией? Даже мне было слышно, как урчит живот у Софьи Алексеевны.

— Снедать желаешь, царевна? — наверное, даже немного издевательски спрашивал я.

— Желаю! — повелительным тоном сказала Софья Алексеевна. — Повелеваю принесть!

— То быстро… то сейчас же… — встрепенулся и я, будто бы намереваясь давать указание принести еду. — Ты только во всём со мной согласись, а после и кренделей сахарных, и заморскую какаву запьёшь. И мяса сколь угодно, и расстегаи с рыбой… Всего вдоволь принесут.

— Да как смеешь ты, холоп! — взвилась Софья, привстала, даже и нависла над столом.

Серьги её плясали от резкого движения, взор метал молнии.

— Сядь! — взревел я. — По твоей милости кровь православная пролилась, да не каплей — бурными реками. Кабы не я, так и царская кровь пролилась бы. Что же это?

Я пододвинул бумагу со списками людей.

Вновь удалось мне царевну ошарашить. Она смотрела на меня удивлёнными глазами. Как если бы мышь продемонстрировала кунг-фу и надавала по носу коту. Медленно, внимательно глядя на меня, царевна протянула мягкую ручку и взяла бумаги.

Ей было достаточно лишь только взглянуть, что именно я предлагаю ей почитать, чтобы тут же отодвинуть списки подальше.

— То Хованский список составил — тех, кого следовало убить, — после некоторой паузы тихо, не переставая изучать меня, сказала Софья. — Я не ведаю, о сим.

— Хованский жив, царевна! — повторил я. — Не след лжу возводить. Жив и все сказал.

— Так где же он? — строго спросила царевна. — Покажи Тараруя!

Всё-таки Софья постаралась собраться с мыслями. Наверняка, она всё ещё думала о еде, хотя запахи уже постепенно рассеивались. Мысли её должны были наполнять и тревоги о том, почему я вообще имею право на неё кричать — и угрожать, а не угождать. Может быть, строила она теперь в уме планы, как пойдёт жаловаться боярам, что с ней неподобающим образом обращаются?

Ну так пусть пойдёт жаловаться! И тогда никакой сделки быть не может! Казнят Софью Алексеевну — и делу конец. Я же немного погорюю, что не все мои планы реализуются. Да и все… Помер «Максим» да и хрен с ним. Софья тут за Максима сойдет

— Если ты не являешь пред очи мои и бояр Хованского, а они не ведают, что он живой… — наконец-таки Софья догадалась, к чему я клоню. — Ты свою игру вести вздумал?

Впрочем, я только что хотел об этом ей сказать, рассчитывая на то, что она всё ещё недоумевает от происходящего. Но она проявляла немалую прыть в соображении.

— О чём же ты хочешь договориться со мной? — спросила тогда Софья Алексеевна.

А потом она вздрогнула от того, как резко я дважды хлопнул в ладоши.

Аннушка тут же принесла какао и сахарные крендельки.

— В твоём присутствии снедать не стану, — сглотнула слюну Софья, демонстративно отодвинув тарелку с крендельками. — Не гоже царевне с мужем за столом.

Я поднял бровь, но ничего не сказал.

«Так на это же и расчёт, царевна!» — вот что мог бы выкрикнуть я, но сдержался.

Ну, знамо дело, что царевна не будет, в присутствии какого-то холопа, как она, наверняка считает, пихать в себя сахарные крендельки. Она бы это сделала с превеликим удовольствием, но одна или же с Голицыным. Мало того, что я мужчина, а принятие пищи — это некий почти интимный ритуал. Так я же ещё и следователь, перед которым нужно держать фасон.

А теперь, когда уже под самым её носиком ароматы — глиняная кружка с какао, рядом душистые хлебные завитушки, посыпанные, казалось, небрежно порубленным тёмным сахаром…

— У меня есть вот это, — сказал я, придвинув Софье признательные показания Хованского, те самые, что недавно читал Василий Васильевич Голицын.

Софья Алексеевна, разве что иногда коротко косясь на душистые крендели, стала читать. По мере прочитанного, а читала царевна бегло, словно бы по диагонали, крендели и вовсе переставали волновать Софью Алексеевну. Наверное инстинкт самосохранения сильнее, чем тяга к чревоугодию. Ну да я еще не слышал, чтобы умирающий человек устрицами сердечный приступ заедал.

— Эти показания подтверждаются иными. Ведала ли ты, что одна из монахинь Новодевичьего монастыря слушала все твои встречи… — я придвинулся к столу, нахмурился. — ВСЕ, царевна. Разумеешь, какие еще встречи?

Она побледнела. Я же понял, что попал в точку. Софья теперь спрячет гордость, да она вовсе будет иной. Мой блеф вернулся сторицей.

Не было у меня никаких показаний никакой монахини. Хотя косвенно можно было предположить, чем именно занималась Софья Алексеевна, когда оставалась наедине с Василием Васильевичем Голицыным в келье Новодевичьего монастыря.

Мало того, что сам факт, что кто-то слышал и слушал любовные игры этих двух людей, друг с другом не венчанных — это уже позор на всю жизнь, от которого не отмоешься. Так ведь это ещё случилось в обители! Такой грех!..

Влюблённые люди — они такие… затейники. В в своих затеях могущие зайти куда и глубже! И тут абсолютно не важно, в какие времена. Ведь людям в любые эпохи присущи некоторые помутнения ума во время влюблённости. Когда тело и душа принадлежат любимому, до разума ли? Природа сильнее разума.

— Патриарх… сие ведает? — каким-то опустошённым тоном сказала Софья Алексеевна.

Её глаза будто бы потухли, она опустила взор в пол, и теперь больше походила на запутавшуюся молодую женщину, деву в беде, чем на властную царевну. В этот момент мне даже стало её несколько жаль.

Но всё же стоит ли жалеть ту, кто блудил, хотя должна была девицей в монастырь уже отправится, как и иные царевны из царского терема. Или забыть, что Софья инспирировала один из самых жёстких стрелецких бунтов в истории России? Ведь это восстание ещё до сих пор некоторым образом даёт отголоски в других городах.

Приходят сведения о возмущениях не то что городских казаков или стрельцов. Нет, даже иные, словно бы впитавшие в себя флюиды вольности и вседозволенности, дворяне на государевой службе начинают роптать.

Конечно, все они угомонятся, как только узнают, насколько жёстко был подавлен бунт в Москве. Сколько крови пролито, что сейчас в стольном граде хватает войск, чтобы подавить любое возмущение. Но определённый урон экономике и социальному укладу России это нанесёт.

Для меня главное, что меньше, чем в иной истории. И не было целых недель бесчинств на Москве, не были разорены чуть ли не все усадьбы боярские, да и не только. Потому в какой-то степени, но я уже и на экономику страны влияю.

— Софья Алексеевна, ты можешь попробовать спасти Василия Васильевича, как и некоторых иных из своих приспешников, — участливым голосом сказал я. — Я не желаю всех на плаху отправлять. Но все зависит от тебя.

— Как? — чуть ли не плача, спросила женщина.

Как переменилась эта женщина от одного намека на любовные утехи в Новодевичьем монастыре! Сколь же сильно довлеют над людьми традиции и нравственность, вера! Я всё же дожал саму Софью Алексеевну! И это было для меня победой.

— А как ты можешь спасти Василия Васильевича, я нынче тебе поведаю. И то нелегко. Сама ведать должна, что бояре, яко коршуны, вьются надо мной, — говорил я.

Она кивнула — мелко, потому что не отрывала от меня взгляда, буквально впилась глазами.

Всё, что я скажу ей, будет теперь сделано.

— Ну так слушай!..

И я начал пространную речь. Говорил об угрозах русскому государству. О последствиях любой смуты. Находил отклик в глазах царевны. А после перешел уже непосредственно к предложению.

— Ты мне, Софья Алексеевна, как на духу поведай, иначе не сложится у нас с тобой разговор. Видишь ли, что России-матушке нынче потребны новшества? — спросил я царевну.

— Сдаётся, ведаешь ты мой ответ, — сказала Софья.

Действительно мудрая женщина. Прозорливая, можно сказать, уже меня прочитала. Но это и хорошо: кое-что обо мне поняла и теперь станет учитывать. Видит, что я явно не глуп, и что не клоуничаю, или в пустую присутственное место занимаю, а следствие веду. Пусть и не вполне по канонам законников.

— Так вот, царевна многомудрая, сделку хочу предложить тебе, — сказал я, наконец, переходя к сути дела.

Буду уж обрабатывать Софью Алексеевну и запахами, и словесными кружевами, и шантажом, и угрозами, и даже немного лестью… Право слово! Смекалистая, сильная женщина, заставившая меня изрядно проработать встречу. А ведь она сейчас в угол загнана. Если не полностью, то во многом именно от меня зависит то, будет ли она жить. И будут ли жить те, кто важен для её сердца.

— Ты не будешь у власти, царевна, но сможешь влиять на дела церковные. Как думаешь, если ты станешь настоятельницей, ну или столь почетной послушницей, кабы свою волю продвигать в Новодевичьем монастыре. Достанет ли у тебя силы, дабы противостоять патриарху? — ну вот, по сути, я и признался.

Конечно, Иоаким не должен знать, что я под него копаю. Если Софья попробует каким-то образом связаться с патриархом и ему о чём-то рассказать, то мне придётся рубить с плеча. Отдавать все документы, брать царевну под стражу, готовить ее к казни. Хотя это уже будет не моя работа. Не обучен нелёгкому ремеслу палача.

Придётся тогда открыто переть на патриарха. Да, используя тех же бояр, все эти письма, которые ещё у меня, по большей части. Я пойду на это сражение. Однако, прожив некоторое время и кое-что понимая, я хотел бы избегать открытых столкновений. Желаю избегать прямых лучей большой звезды, чтобы не сжечь себя. По возможности хотел бы найти тенёк, вентилятор, а лучше так и климат-контроль врубить на нужную мне температуру.

— С постригом али без в монастырь? — спросила Софья Алексеевна.

Я не мешал ей обдумывать предложение. И не уточнял, чего именно я хочу. С умным и расчётливым человеком сложно разговаривать лишь до того момента, пока не случился момент истины и не раскрылись карты. А когда это произошло, то что-то уточнять, размазывать… кхе… глину по стеклу уже и не нужно.

— Я бы предложил, кабы ты первые пять лет постриг не принимала. А там, коли всё сложится добром и ты уговор не нарушишь, то и постриг принимать не нужно будет…

— Петра жените, и он войдёт в полную силу, — конечно же, Софья догадалась, почему я говорил именно про пять лет.

Совершеннолетие в это время достигается в шестнадцать. Однако если подросток женится, то он тут же становится мужчиной, эмансипируется. Впрочем, в будущем оно похожим образом работает.

Я вот думаю: нужно ли женить Петра в пятнадцать лет? Как показывает его двойник из альтернативной реальности, поспешная женитьба для государя не принесла ничего, кроме проблем. Но об этом следует думать, анализируя характер Петра Алексеевича. Мало ли, и мне удастся несколько изменить Петра.

Но за пять лет я пойму, как ведёт себя Софья, угомонилась ли она или нет. А ещё можно будет чётко отслеживать, с кем она общается. Если там обнаружится какой-либо деятельный мужчина, способный провернуть аферу с очередным бунтом, то такового мужчину нужно убирать. Сибирь велика, работы найдется всем.

А ежели повторится дело — то саму Софью. Разве же кельи в монастыре не горят? Иногда и с теми, кто там живет.

— Что будет с Василием? — после очередной паузы спросила Софья Алексеевна.

Даже у сильного человека есть свои болевые точки. У очень умного их мало. Однако, если человек живёт, общается с другими людьми, вовсе этого не избежать.

Для Софьи Алексеевны болевая, а, может, и эрогенная точка — Василий Васильевич Голицын. И так уж совпало, что я хотел бы оставить этого человека при деле.

Однако царевне не стоит показывать, что я и сам заинтересован в благополучии и долголетии Голицына, чтобы этот человек работал для русской дипломатии. Было бы в России достаточно дипломатов, людей, которые способны договариваться и умеют провернуть даже немыслимые сделки… Разве ж я прощал бы Василию Васильевичу его злодеяния? Нет, ни в коем разе.

— Да, позабыл… — сделал я вид, что, действительно, забыл кое-что сказать. — Уж и не ведаю, как относиться к тому, что убили Петра и Ивана Толстых. И стоит ли говорить, кто это сделал?

Софья всё побелела, сжала руки в кулаки — не могла скрыть своего страха. Если бы дело касалось её, то наверняка сдержалась бы. А тут — её любимый под прицелом.

Конечно же, при штурме Кремля у меня были свои люди в каждой точке обороны. Не могу быть полностью в них уверен, но, по крайней мере, это люди из моего полка. Те, что провозглашали меня полковником.

Как топили в Москве-реке братьев Толстых, соглядатаев допрашивал Никанор. Эти показания у меня есть. А ещё эти свидетели получили дополнительно каждый по десять ефимок, чтобы поменьше болтали.

Не знают бедолаги, что в ближайшее время, в очень ближайшее, им уготовано весьма интересное место службы. Собираюсь послать их вместе с отрядом в триста стрельцов в Албазин. Конечно, на Дальнем Востоке они могут болтать всё что угодно. Пусть даже через год или два дойдут эти сплетни до Москвы — они уж никого не заинтересуют, да и предупредить пересуды можно.

— Я уж думала, что мы говорим добром с тобой, — прошипела Софья.

Ожгла меня взглядом из-под сведённых бровей — видела во мне угрозу. Я же не стал спорить, а лишь кивнул и продолжил:

— Так и есть, царевна. Те люди, кои видели Василия Васильевича на месте преступления, молчать станут. Вскоре и отправятся весьма далеко, в Сибирь. Но только в том случае, коли ты на сделку со мной пойдёшь, — сказал я.

Ну всё, теперь уже точно все угрозы и шантаж закончились — будем договариваться.