Слуга Государев 3. Потешный полк

Глава 1

Москва. Кремль.

18 мая 1682 года

Она, возможно, не была красивой. Но уж точно не назвать эту женщину безобразной. Чего наверняка не отнять — Софья Алексеевна выглядела молодой. И редко какая женщина не покажется в молодости привлекательной. Нет, уж верно она не та злобная баба, которую известный художник нарисует на своём холсте в будущем.

Каждую женщину есть за что любить. У каждой найдётся та изюминка, за которую зацепится мужской взгляд. А бывает так, что иным взглядом любят. Редко, но возможно — любовь из-за каких-то особых качеств человека, не связанных с внешней красотой.

Умные, пронзительные глаза смотрели на меня. Тёмно-русые волосы царевны были аккуратно уложены под витиеватый головной убор, обрамлённый жемчугом. Такой небольшой кокошник, или диадема. Софья была полновата. Но это лишь в моём понимании. Так-то телеса Софьи Алексеевны были, по местным понятиям, очень даже привлекательными.

— Как смеешь ты в моём присутствии сидеть? — пристально рассмотрев меня из-под нахмуренных бровей, спросила царевна.

— Как сижу? Неудобно, — спокойно отвечал я. — Вот как бы подушку подложить, так было бы удобнее.

Я был уверен, что сейчас Софья Алексеевна взорвётся гневом. Ну а мне нужно было прощупать настроения царевны. А после неустанно раскачивать ее, изводить. Устроить эмоциональные качели, чтобы в итоге скорее диктовать уставшей женщине свои условия, чем спорить о каждой мелочи.

Нужно было понять, как строить разговор, чтобы он состоялся. А также чтобы этот разговор не был весь в одну калитку, когда меня так и сяк учат уважать царскую кровь, но не отвечают на вопросы.

Она приняла мой выпад спокойно. Лишь только ещё больше свела брови и посмотрела в мою сторону с особым интересом.

— Нет, ты не батюшки моего семя. Видать, что иные желают успокоить себя, что подчиняться тебе приходится. Оттого и выдумывают небылицы, — весьма мудро заметила Софья Алексеевна.

Я тоже, когда думал, почему обо мне распространяются слухи, что я, мол, внебрачный сын Алексея Михайловича, приходил к схожим выводам. Людям категорически не хотелось не то чтобы подчиняться мне, а даже позволять какому-то полковнику Стрельчину недостаточно глубоко кланяться.

Неприятно думать, что полковник и вовсе не «какой-то», а уже в определенном смысле политическая фигура.

— И откуда ж ты такой выискался? — спросила Софья, когда я подготавливал бумагу и перья для записи протокола.

Придется самому писать, причем так, как умею, ибо стану думать ятями и ерами, скорее сам растеряюсь.

— Задавать вопросы буду я, — спокойно бросил я в сторону Софьи Алексеевны.

— Не убоишься, что я, придя изнова в царские палаты, с тебя спрошу? — сделала очередную попытку меня запугать Софья Алексеевна.

— Я? Нет не страшусь ни тебя, ни кого иного. А ты сама, царевна, смерти не боишься? — с ухмылкой спросил я.

Софья лишь только в очередной раз метнула в меня грозный взгляд, но промолчала. Наверняка подумала, что с её стороны не имеет никакого смысла меня пугать. Иной бы с пеной у рта пытался доказывать, что я не прав и что хляби небесные разверзнутся и меня накажут. А царевна зря сотрясать воздух не собирается.

— Расскажи, царевна, где ты находилась во время бунта! — задал я первый вопрос.

— Молилась о спасении душ человеческих, убиенных тобой.

— А где молитва твоя случилась?

— Знамо где, и ты об том осведомлён должен быть.

— Так где же?

— В Новодевичьем монастыре, — ответила, наконец, Софья Алексеевна.

Стало понятно, что лёгкого разговора у нас не получится. Ну да я и настраивался на то, чтобы целый день провести с царевной. Как бы это заманчиво ни звучало, дело было совершенно в другом. С нею придётся повозиться, походить кругами, хитрости применить, чтобы раскачать.

Тут что ещё важно — кто кого пересидит, переговорит. Вот я, к примеру, только что поел. Уверен, что и до вечера, до ночи потерплю, с меня не убудет. Воздерживаться же от еды станет одна Софья Алексеевна.

Она может рассчитывать на то, что по первой же её воле принесут много еды, или же я отпущу. Но не всегда бывает так, как мы рассчитываем. Более того…

— Стража! — выкрикнул я. Тут же в комнату зашёл Гора. — Отведи царевну! Василия Голицына же приведи!

— Ты ещё об этом жалеть станешь! — буркнула Софья, но подчинилась и пошла впереди Горы.

Пускай немного обдумает своё положение и примет взвешенное решение — что со мной нужно сотрудничать.

Я же только пока знакомился. Это как первый раунд в боксе. Нужно противнику нанести удар, понять, как держится, почувствовать силу своего оппонента. А после, в перерыве получить установку тренера, ну и самому понять, с кем приходится иметь дело. Мы с Софьей ударили словесно друг друга. Теперь перерыв.

Как там в боксе между раундами? Девчонки выходят полуголые? У меня несколько иначе. Сейчас выйдет мужчина, холеный, считающийся щеголем. Умный и образованный.

Мне стоило немалых усилий добиться того, чтобы допрашивать Годлицына и Софью Алексеевну первоначально самому. Обходиться без каких-либо свидетелей. Уверен: был бы здесь отец Иннокентий, так уже мог бы стать на сторону царевны.

Не буду лукавить: не столь важно мне что-то вызнать. И так все понятно и без допросов. И доказательную базу я бы подогнал, даже немного бы и приврал, если нужно.

Однако, я хотел бы договориться. Да, в этом случае я иду на некоторые конфликты со своей совестью. Но ещё больше конфликт был бы, если бы я не думал масштабами государства. Мне безразлична Софья, или Голицын, как люди. Они нужны, как политические деятели.

Я понимаю, что им во-многом замены нет. И нужно придумать, как использовать этого голубя с закрученным залихватски усами, и голубку, которая носит девичью косу, но при этом почти открыто блудит с женатым князем.

Поставить свою подпись на том, чтобы казнить Софью, а также всех её приспешников — много ума не надо. У меня более чем хватает свидетельств, что она виновна. Более того — она вдохновитель и организатор всего того, что произошло.

Полуживой, но между тем охотно рассказывающий все подробности Хованский сейчас под охраной. Там, дежурит Прохор и тот десяток, который он сам себе набрал. Они должны быть верны мне. Я и серебра не поскупился, чтобы тем самым выделить бойцов из общей массы. И пока жив Хованский я могу не только брать у него правдивые свидетельства, но и подмахнуть под печать князя какой интересный документ.

Василий Васильевич Голицын вошёл, высоко подняв свой необычайно мощный подбородок. Челюсть этого считавшегося красивым мужчины была и вправду выдающаяся. Не столь комичной и несуразной, как на картине. Наверное выделяющиеся скулы и волевой подбородок можно было сравнить с тем, как выглядел один актер австрийского происхождения, Арнольд Шварценеггер. Да, похоже было на то.

Одет Голицын был в красный камзол, скорее, по европейской моде. Тут и вышивка была немного золотом на манжетах, подоле; и на рукавах и груди виднелись серебряные нити. Такой камзол будет стоит очень дорого. Ну или почти камзол, так как был пошит таким образом, чтобы, вроде бы, и на русский фасон похоже, но при этом и европейскому отдавало дань.

Василий Голицын был брит, однако его залихватские усы были закручены по последней французской моде.

— Садись, Василий Васильевич! — сказал я, сам не вставая со своего места.

Голицын со злобой бросил на меня взгляд, но всё же присел на стул напротив.

— Что для тебя важнее: порочная, греховная связь твоя с царевной али держава Российская? — спросил я.

Голицын молчал.

— Имеешь ли ты разумение, что будет с тобой и с твоей семьёй? — спросил я, но, понимая, что ответа не последует, тут же и продолжил: — Тебя четвертуют, семью твою сошлют в Сибирь. Имущество твоё казне уйдёт.

— И не казне все мое уйдет, а Нарышкиным. А ты полагаешь, как бы было иначе? — заинтересовался Голицын.

— А я предлагаю тебе, князь, спасти Софью Алексеевну и свою семью, а с ними и себя.

Василий Васильевич поудобнее сел на стул, опёрся вытянутыми прямыми руками о стол. Стал рассматривать меня с особым интересом, будто бы нависая. Я чувствовал себя монитором, в который уставился любитель социальных сетей. Но тоже молчал. Делал невозмутимый вид. Только что и не хватало, чтобы рассматривал свой маникюр. Ну или его отсутствие.

— Ты не веришь моим словам и словам Софьи Алексеевны, что мы ни в чём не виновны? — спросил Голицын.

— Нет, в том веры нет. Я ведаю, что было! Читай! — сказал я и дал ему дюжину исписанных мелким почерком больших листов бумаги.

Василий Голицын принялся читать. И чем дальше читал, тем всё больше хмурился. А ещё казалось, что его усы зажили отдельной жизнью. Они как будто бы стали егозить да топорщиться.

— Хованский живой ли? — спросил Василий Васильевич Голицын. — Сказывали иное.

И был в его словах страх. Причём скрыть это ему не удалось, пусть он и попытался взять себя в руки и состроить безразличное выражение лица.

В тех бумагах, что сейчас читал Василий Васильевич Голицын, были главные обвинительные свидетельства. Наверное, больше, чем это предполагала Софья и самые приближённые к ней люди.

— Ты, полковник, говорил, что я могу спасти Софью Алексеевну и себя, и семью свою? И как же, — он ткнул пальцем в бумаги, — мне это сделать? Тута изложено на чертвертование.

— А вот это уже правильный разговор…

Софья Алексеевна мне нужна была, наверное, намного больше, чем даже Голицын, с тем, что в иной реальности ему удалось присоединить к России Киев. Там все было несколько странным, конечно. И зачем покупать то, что уже у нас. Но все равно Василий Васильевич мог бы найти себя. Или в дипломатии, пусть даже и в Просвещении.

Да, Софья заслуживает казни. Это не по моей вине, а по её наущению пролилась кровь русских людей в сердце России, на Красной площади.

Однако впереди реформы. Кроме того, пытаются поднять голову старообрядцы. И я с удовольствием примирил бы их. По мне хоть двумя перстами, хоть бы и тремя. И как именовать Иисуса с одной ли «и». Как-то это мелочно. Можно было бы примириться. Но ведь и те такие упёртые, что и слушать ни слова о примирении не станут. И патриарх таков, что только новой крови жди. Для меня же все — русские люди!

Софья, как по мне, — отличный противовес патриарху. Это сейчас с владыкой у нас вооружённый нейтралитет. Но как только станет возможным, патриарх пойдёт на меня войной. Он не преминет раздавить меня, отомстить за то, что я прижал его шантажом. В этом я был уверен абсолютно.

Так что Софье место в монастыре. Пускай и в Новодевичьем. Однако в этом монастыре она должна играть весомую роль и быть проводником новых веяний, реформ. Да, Софье Алексеевне не удастся, даже будучи игуменьей монастыря, единолично составить конкуренцию патриарху. Однако же буду и я, который ей будет в этом помогать.

Так что вот — моя совесть. Вот то, что меня гложет. Мне приходится делать выбор между реформами и будущим России, или же справедливостью и даже прямой неприязнью в отношении Софьи Алексеевны — государственной преступницы.

Если она только согласится на мои условия, если действительно сама будет видеть, что России нужны преобразования, то будет в них помогать. Баба она умная, хитрая. Как мне кажется, даже патриарх может попасться в её интриги. Ну а если эти интриги будут согласованы со мной, так придумаем, как Иоакима сдержать и смириться.

И не будь так нужна Софья, оставлять в живых подобного противника или даже временного союзника — казалось бы, неправильно. Но тут можно поблагодарить церковную систему, где если уже принял постриг, то в мир выйти не можешь. Как только Софья станет монахиней — она не имеет права претендовать на престол.

Побег? Это может случиться, но Софья знает — народ такую царицу, которая перестала быть невестой Христа, не воспримет. Даже и без пострига Можно же организовать охрану, определенный пропускной режим. Ну и лишать ее опоры в виде преданных и умных соратников. Уедет Голицын куда-нибудь с дипломатической миссией, Щекловитого отправить в Сибирь чем-нибудь руководить.

Да и все. Милославские прижмут хвост. К ним и соваться не нужно. Нарышкины обязательно пойдут в контрнаступление, даже если не выгадают отыграться в приговорах за участие в бунте.

— Уговори, Василий Васильевич, Софью Алексеевну пойти на сделку. Иначе уже завтра я подпишу бумаги о вашей казни и предоставлю их государю на подпись, — сказал я, не сводя прямого взгляда с Голицына.

И всё-таки Василий Васильевич Голицын взял себя в руки. Его черты лица, и без того ладного и привычного к улыбке, разгладились. Мне являли образ этакого невозмутимого баловня судьбы, который к сложившейся ситуации имел мало отношения.

— Ты, полковник, не стращай меня. Чай не из пугливых буду. Что до царевны Софьи Алексеевны, так не тебе её судить, — разливался Голицын, а я молчал, решив дать ему выговориться. — Тебе не меня спасать нужно, себя спаси. Разве ж не видишь ты, что тебя виноватым во всём сделают?

Видел я. Ещё как видел. Именно поэтому я сейчас разговариваю с Василием Васильевичем Голицыным и с Софьей Алексеевной, а не приказал запереть их в холодную да скоренько повесить на дыбу.

Даже и Софью Алексеевну! У меня такая доказательная база её преступлений, что это вполне реально. Конечно, с одобрения боярской думы и государя. Проводи мы такое изыскание через полгода-год, когда несколько уже пожухли бы краски всех тех ужасов бунта, может быть, бояре и сомневались бы. А сейчас, по свежим эмоциям, вполне возможно, что даже и Софью Алексеевну казнят.

Если будет на то решение и если ничто не помешает.

— Ты, князь, всё ли сказал? — говорил я, чуть ли не зевая.

Наигранно, конечно, — сегодня я как раз-таки чувствую себя выспавшимся.

— А тебе будет того мало, что ты сам в опалу попадёшь? Али ещё того быстрее — убьют. Ты же, разгребая руками своими всю грязь, дорожку им подчищаешь, — видимо, Голицын ещё не всё высказал.

Он говорил, и в выражении его лица всё больше было заметно недоумение. И куда же ушёл тот баловень судьбы, возвышавшийся над бытием и считавший, что всё знает? Теперь Голицын смотрел на меня подняв брови, уже понимая, видимо, что говорит то, что я и прежде него понял.

— Ты… всё это знаешь? Разумеешь, что тебя ожидает? — достиг, наконец, точки просветления, Голицын.

Ведь чтобы понять, что я не только осознал своё положение, но и подготовился к последствиям, нужно признать во мне умного человека. Или даже больше — хитрого и очень опытного старикана, пусть и в теле молодого мужчины. И как раз это и сложно. Тем более, когда не перестаёшь любоваться самим собой, а тут нужно уже признавать, что юноша напротив не глупей самого «всезнайки» и «всеумейки» Василия Васильевича Голицына.

— Как-то так и Сократ говорил со своими друзьями и последователями, — усмехнулся я.

— И про Сократа ведаешь? — вновь лицо Голицына изменилось, он заинтересовался, даже подвинул свой стул поближе к столу. — И что Сократ давал другим говорить, лишь сам наталкивая на мысль? А Сократ сказал: и ведаю я, что не ведаю ничего.

— А вы не ведаете и этого, — добавил мудрец, — усмехаясь, говорил я.

Признаться, я даже подался немного назад, опираясь на мощную спинку своего огромного стула. И Голицын посмотрел такими влюблёнными глазами, что я испугался… Нет, я не боюсь, да ничего, пожалуй, не боюсь, кроме как чтобы на меня смотрели такими влюбленными глазами мужики.

— Ты чего, Василий Васильевич? — спросил я.

— Откуда? — заговорщицки, будто бы спрашивал у меня великую тайну мироздания, спросил Голицын. — Откель ведаешь ты Сократа?

Да, несколько я не подрассчитал. Ведь, действительно, то, что будет знать в будущем практически каждый школьник, здесь является высоким откровением. Ну где же колоссальное множество различных изданий о греческих философах? Да нет этого. Мало того — и в России девятнадцатого века такого и быть не могло. А уж сейчас, в связи с определённой позицией патриарха, крайне сложно представить себе печатные издания философов древности для широкой публики.

А тут я такой, в лёгкую цитирую Сократа. Впрочем, мой теперешний визави хотя бы будет понимать, что я поставлен руководить следствием не по причине того, что дурачок и не понимаю, что с любыми результатами следствия по делу стрелецкого бунта меня сожрут.

— О моём образовании я предпочёл бы говорить позже, — сказал я, беря лист бумаги и остро заточенное гусиное перо. — Нынче же слушаю тебя, князь, где ты был все эти дни, когда чинился бунт. Что видел, с кем говорил. Пиши по чести, Василий Васильевич. Иначе передумаю тебе хоть в чём-то помогать.

— А ты, полковник, мыслил помочь мне? — спросил Голицын с явной надеждой в голосе.

— А я всем, Василий Васильевич, помогаю. Кому быстрее с Богом встретиться, кому с чертями… — строго, стремясь явить Голицыну взгляд тигра, я продолжил говорить: — А кому и дале служить Отечеству нашему. Славу, может, русской дипломатии…

— Дипломат… Ты, полковник, всё больше меня поражаешь, — говорил Голицын.

Да, и слова я подбирал, по мнению Голицына, непростые. Да и в целом моё поведение наверняка выбивалось из ряда того, к чему привык бывший в каком-то там двадцать пятом колене от Рюрика князь.

А ещё насколько же я угадал, даже, наверное, интуитивно. У Василия Васильевича Голицына было множество друзей, он приобрёл по современным меркам колоссальные знания, отличное гуманитарное образование, но теперь оно лежало в душе и уме грузом и требовало выхода. С кем поговорить ему о Сократе? С кем обсудить Декарта или Макиавелли?

Может быть, именно поэтому они с Софьей и сошлись? Ведь царевна тоже получила сильное образование благодаря протекции Симеона Полоцкого. Действительно, тут и внешность, и красота уже играют второстепенную роль, когда просто находишь достойного собеседника. Такого человека, с которым можно и поговорить, да и не только. Это же уникальный случай — умная женщина на Руси! И она досталась Голицыну.

Так что, на самом деле, нечего историкам из будущего удивляться, почему такой, вроде бы, красавчик как Василий Васильевич Голицын вступил в порочную связь со считавшейся далеко не первой красавицей Софьей Алексеевной.

Уже через несколько минут пришёл Гора и проводил Голицына в ту комнату, где сейчас должна была в одиночестве пребывать Софья Алексеевна. Туда же следом должен был отправиться дядька Игнат. С его-то возможностями можно быть рядом, но оставаться незамеченным. Минутки три, не больше, Софья и Голицын будут находиться в одной комнате.

Тут же вошла Аннушка. Словно душное помещение поставили на проветривание, она принесла с собой другие мои эмоции.

— Ты уверена, что царевна не ела со вчерашнего обеда? — спрашивал я Анну.

— Тётки так сказали. Патриарх наложил на неё епитимью, так сказывают, — говорила Анна и одновременно совершала для постороннего глаза совершенно глупые манипуляции.

Как только вывели Василия Голицына, по моей задумке Анна занесла в допросную и хлеб душистый, который только-только вышел из печи, и мясо с ароматными приправами, чтобы даже не столько было вкусно, сколько одуряюще пахло.

— Сахарок же рассыпь немного по столу! — велел я.

И Анна без лишних ужимок повиновалась.

Прежде, чем мы начали допрос наиболее значимых в стрелецком бунте фигурантов, я потрудился кое-что разузнать о них. Тут, конечно, основным моим информатором был шут Игнат. Прозорливее и разумнее его информатора мне и вправду не найти. Да и вообще мудрый мужик. Нужно будет его пристроить.

Так что к приходу Голицына, а уж тем более Софьи Алексеевны, я готовился с особым тщанием. В последнее время Софья Алексеевна всё чаще молилась об одном и том же своём грехе…

Кто-то мог бы подумать, что она отмаливает греховную связь с Василием Голицыным, но это не совсем так. Умная, расчетливая царевна и вовсе считала ненужным лишний раз своему духовнику напоминать о прелюбодеянии.

А замаливала чаще Софья грех чревоугодия. Полюбила она есть. Уже сейчас можно было увидеть, как из невысокой худенькой девочки вырастает ладная толстушка.

А теперь Софья Алексеевна не ела уже сутки. Что ж… Начинался следующий акт допроса. Решающий многое. А еще успеть бы на вечерний урок к государю. У нас тема сегодня: разложение общинного строя и создание первых государств. Ну и чистописание. Подготовил я царю «завитушки да крючечки» попробуем хоть сколько выправить почерк царя.

Дел впереди очень много.