Помещик 4

Глава 21

Штабс-капитан Судаков выжил и на удивление быстро поправился. Причём так быстро, что уже через две недели начал активно работать в администрации генерал-губернатора Александрии генерала Чернова его адъютантом.

Выздоровление Александра Викторовича было почти чудесным. Лекарь Шмидт только руками разводил, не понимая, как человек, находившийся буквально на пороге смерти, сумел так быстро вернуться к жизни. Возможно, дело было в молодости — Судакову едва исполнилось тридцать. Возможно, в железной воле и желании жить. А может быть, просто в том, что он наконец обрел свободу и смысл существования после долгих лет в цепях.

— Не понимаю, — говорил лекарь генералу Чернову, показывая на Судакова, который уже ходил по цитадели, хотя и с трудом. — Две недели назад я не дал бы за него и медного гроша. А сейчас смотрите — уже на ногах, уже работает. Это против всех законов медицины.

— Это не против законов медицины, герр Шмидт, — ответил генерал с улыбкой. — Это просто русский офицер. У нас таких много.

Судаков буквально за пару дней заменил генералу потерю его любимого адъютанта Светлова, который вроде бы сумел выжить после тяжелейшего ранения в грудь, но в строй вернётся не скоро, если вообще вернётся.

Светлов всё ещё лежал в лазарете, бледный как полотно, с трудом дышащий. Рана заживала медленно, начиналось воспаление. Лекари боролись за его жизнь, не давая никаких гарантий. Генерал Чернов навещал его ежедневно, и каждый раз выходил из лазарета с мрачным лицом.

— Держись, штабс-капитан, — говорил он, сжимая холодную руку адъютанта. — Ты нужен мне. Ты нужен России. Держись, голубчик.

Но Светлов только слабо кивал, не в силах ответить.

И вот в этот момент появился Судаков — такой же преданный, такой же понимающий с полуслова, такой же готовый служить до последнего вздоха. Генерал Чернов, человек суровый и не склонный к сентиментальности, принял его как дар судьбы.

— Александр Викторович, — сказал он в первый день, когда Судаков, ещё слабый, но уже твёрдо стоящий на ногах, явился к нему в кабинет, — ваш отец был моим другом. Я не смог спасти его тогда. Но я спас вас. Будете служить при мне?

— Буду, ваше превосходительство, — ответил Судаков, и голос его был твёрд. — Буду служить до последней капли крови. Я в неоплатном долгу перед вами и перед Россией.

За эти две недели произошло два поистине эпохальных события, решивших окончательно судьбу Александрии.

Когда союзная эскадра подошла к берегам Египта, один из английских пароходов, лишь немного уступающий в скорости английскому паровому флагману, отправился в Россию. И в тот самый день, когда я приказал расстрелять изверга-пашу в его прибрежном поместье, этот пароход вернулся обратно.

Он привёз просто ошеломительное известие: Государь придаёт такое большое значение нашей экспедиции, что для максимально быстрого получения известий от нас и передачи своих повелений и приказов приехал в Севастополь и будет там находиться до окончательного исхода нашей экспедиции.

Когда эта весть дошла до генералов, они переглянулись с таким выражением лиц, что я невольно содрогнулся. Я видел, как побледнел генерал Куприн, как сжал челюсти генерал Чернов.

— Он здесь, — тихо сказал Куприн. — Государь в Севастополе. Значит, он получит наше донесение через неделю. Максимум через десять дней.

— И через две недели мы получим его ответ, — добавил Чернов. — Дмитрий Васильевич, вы понимаете, что это значит?

— Понимаю, — кивнул Куприн. — Мы либо герои, либо…

Он не договорил, но договаривать было и не нужно.

После принятия нашего совместного с англичанами ультиматума египетской стороной наши генералы отправили своё донесение Государю и стали ждать ответа с немалым трепетом в душе.

Я это знал лучше всех после них самих. Особые отношения, волею случая и судьбы сложившиеся у меня с ними обоими, открывали мне дорогу к их душам, и они, страдая от одиночества, делились со мною самым сокровенным.

Это было для меня очень удивительно. Если бы я достоверно не знал этого, то никогда не поверил, что такие люди могут быть такими ранимыми и одинокими. Для всех они были несокрушимыми твердынями — генералы, герои, командиры. Но наедине со мной они становились просто людьми, со своими страхами, сомнениями и болью.

Чернов самым форменным образом мучился без своей Сонечки — так он, оказывается, ласково называл свою жену. Софья Павловна, генеральша Чернова, осталась в России, и каждый вечер, оставаясь один в своём кабинете, генерал доставал её миниатюрный портрет и долго смотрел на него.

— Ты, Александр Георгиевич, сам знаешь, что мы с Сонечкой вместе всего ничего, — говорил он мне однажды, когда мы сидели за бутылкой хорошего французского коньяка. — Но я без неё как без рук. даже не знаю, как я жил раньше. Вот сижу здесь, командую, распоряжаюсь, а сам думаю только о ней. Как она там? Здорова ли? Не слишком ли волнуется?

Он помолчал и продолжил, глядя в окно на ночную Александрию:

— Знаете, что самое страшное в разлуке? Не то, что скучаешь. Не то, что хочется видеть любимое лицо. А то, что боишься. Боишься, что с ней что-то случится, пока тебя нет рядом. Боишься, что не успеешь вернуться. Что последние слова останутся несказанными.

А для Куприна моя тёща, Евдокия Семеновна, оказывается всю жизнь была светом в окошке, и он не один десяток лет страдал и мучился без неё, вынужденный отдавать себя служению Государю и Отечеству.

Дмитрий Васильевич был ещё более скрытен в своих чувствах, чем Чернов. Но однажды вечером, когда мы остались вдвоём в его кабинете и разговор зашёл о семье, он вдруг раскрылся.

— Ваша тёща, Александр Георгиевич, — сказал он, и в голосе его была такая тоска, что у меня сжалось сердце, — это единственная женщина, которую я когда-либо любил. Я полюбил её, когда мы были очень юные и глупые. Она была так прекрасна, так умна, так… недосягаема.

Он налил себе коньяку, выпил залпом и продолжил:

— Она вышла за вашего покойного тестя. Хороший человек был, ничего не скажу. Достойный. А я… я остался служить на своей секретной службе. Потому что какой смысл был возвращаться в Россию, когда я не мог быть рядом с любимой женщиной. Служба стала тем способом, который позволял мне не думать постоянно о ней.

— Но вы же все равно интересовались и знали о событиях её жизни… — начал было я.

— Это немного другое, — кивнул он. — Как я мог этого не делать. Я вмешался в ситуацию когда её брат вернулся из Индии, помог ему найти свое место и закрепиться на нем. Мы с ним вместе решили, что это должно касаться только нас двоих. И возможно, что я так и не появился бы снова в жизни Евдокии Семеновны, не случись несчастья в жизни Анны. Я понял, что ей нужна помощь чтобы поддержать дочь в трудную минуту.

Это было просто что-то невероятное: эти два внешне очень суровых и решительных человека частенько изливали мне свои души. Я стал для них кем-то вроде младшего друга, почти сына, которому можно довериться.

Повод для переживания у них был очень даже весомый. Соглашение, заключённое с английским министром, на мой взгляд, было для России очень выгодным. Они поступили в соответствии с поговоркой: куй железо, не отходя от кассы.

— Видите ли, Александр Георгиевич, — объяснял мне Куприн, расхаживая по кабинету, — мы находились в уникальной ситуации. Англичане были напуганы скандалом с пленными офицерами. Французы были скомпрометированы своим участием в этом деле. Египтяне были разгромлены. У нас была полная свобода действий, но — и это самое важное — только на очень короткий срок.

Он остановился у окна, посмотрел на море и продолжил:

— Через месяц другой ситуация начала бы изменяться. Через полгода, максимум год — мы бы вернулись к прежнему положению дел. Надо было действовать немедленно. И мы действовали.

— И правильно сделали, — поддержал его Чернов. — Другого шанса не будет. Никогда.

Но есть один нюанс. И он называется самодеятельность и, возможно, не нужная и чрезмерная инициатива. Проще говоря, они вышли за пределы обозначенных им полномочий и взяли на себя смелость заключать, по сути дела, межгосударственное соглашение, что являлось прерогативой одного единственного человека в Российской империи — императора Николая Павловича.

— Дмитрий Васильевич, — сказал как-то Чернов, и лицо его было мрачным, — мы можем оказаться в Сибири. Вы понимаете это?

— Понимаю, — спокойно ответил Куприн. — Но если Государь одобрит наши действия, мы дадим России то, чего она не имела со времён Петра Великого — реальное влияние на Востоке и союз с Англией. А если не одобрит…

— Если не одобрит, то хотя бы мы попытались, — закончил Чернов. — И совесть наша будет чиста.

Они пожали друг другу руки, и я видел, что оба они готовы принять любое решение Государя.

Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, находясь в своём временном рабочем кабинете, срочно оборудованном ему в штабе Черноморского флота, в который раз читал и перечитывал донесение, доставленное ему из Александрии Египетской английским пароходом.

Кабинет был просторным, но аскетично обставленным — так, как любил император. Большой письменный стол из дуба, несколько стульев, карта мира на стене, портрет покойного императора Александра Павловича. Из окна открывался вид на Севастопольскую бухту, где стояли корабли Черноморского флота. Зима была суровой в этом году, даже здесь, на юге. Море начинало покрываться льдом у берегов, что случалось редко.

Ему надо как можно скорее послать туда своё повеление, но он всё никак не может определиться со своим мнением и отношением к прочитанному.

Император встал из-за стола, прошёлся по кабинету, снова вернулся к столу, снова взял в руки донесение. Листы шелестели в его руках. Почерк генерала Куприна был чёткий, разборчивый — почерк человека, привыкшего к точности во всём.

Первоначальное чувство гнева и ярости, захлестнувшее его при первом прочтении, ушло. И императору было даже неприятно вспоминать свою первую реакцию, когда он, дочитав донесение, с силой ударил кулаком по столу и воскликнул:

— Да как они посмели⁈ Что возомнили о себе⁈

Дежурный адъютант, стоявший за дверью, вздрогнул от этого крика. Все знали, что Государь был суров, но такие вспышки гнева случались редко. Значит, что-то очень серьёзное.

Но это было в первые минуты. Потом император успокоился, приказал никого не пускать и снова стал читать донесение — медленно, вдумчиво, анализируя каждое слово.

Аргументы, приведённые генералом Куприным, были слишком весомыми, чтобы можно было отмахнуться от его мнения и решить, что он слишком много на себя взял.

«Ваше Императорское Величество, — писал Куприн, — осмеливаюсь доложить о совершённом и обосновать причины, побудившие меня превысить полномочия…»

Далее шло подробное изложение ситуации, анализ расстановки сил, оценка настроений союзников и противников. И предложение — смелое, дерзкое, но логичное.

Николай Павлович ещё лучше генерала знал, что долго на этой хромой кобыле — форменной глупости, которую сотворила королева Виктория, — далеко не уедешь. То, что англичане сделали, заглаживая этот бзик обиженной женщины, хоть и венценосной, — это первая и просто эмоциональная реакция на ситуацию. Но как только они трезво и с холодным расчётом всё это проанализируют, то поймут, что, собственно, ничего не случилось, и быстро зададутся вопросом: а был ли мальчик?

Император остановился у окна, посмотрел на серое зимнее море. Волны разбивались о молы, чайки кричали над водой. Холодный ветер пробирался через щели в раме.

«Женщина, — подумал он, — даже на троне остаётся женщиной. Виктория обиделась на сущую мелочь для нас королей и императоров, раздула из мухи слона. А теперь её министры должны расхлёбывать последствия её женской истерики».

И вот тут-то у России-матушки могут начаться такие проблемы в отношениях с ними, что прежним только позавидуешь.

Когда император успокоился и начал трезво анализировать сделанное генералом Куприным, он начал понимать, что тот, находясь в Александрии и не имея возможности быстро сообщаться с ним, российским Государем, похоже, сумел из ситуации выжать всё, что только можно, и даже более.

Находясь в одиночестве в своём кабинете, Николай Павлович сумел, наверное, впервые честно посмотреть со стороны на внешнюю политику, проводимую им.

И выводы, к которым он начал приходить, были очень неутешительными. Они ложились на душу тяжким грузом, признавать их было больно, но он был достаточно умён и честен перед собой, чтобы не отворачиваться от правды.

В продолжающемся противостоянии с Великобританией на Ближнем Востоке и на Балканах он начинает терпеть поражение. Выгоднейшие положения Ункияр-Искелесийского договора заменены положениями Лондонской конференции, и это проигрыш России и победа Великобритании. Как это ни печально признавать, но это первая ласточка, и за ней последуют другие.

«Мы проигрываем, — думал император, сжимая и разжимая кулаки. — Медленно, но верно проигрываем. И если не переломить ситуацию сейчас, то через десять лет Россия окажется в полной изоляции».

Россия не в состоянии противостоять Великобритании и Франции, которые поддерживают Турцию в её соперничестве с Россией. Тем более что только слепой может не видеть, как многолетний и ещё недавно верный союзник, Австрийская империя, становится врагом.

«Австрийцы, — с горечью подумал Николай Павлович. — Мы спасли их во времена Бонапарта, вернули всё ими утраченное. И как они отплатили? Начали интриговать против нас на Балканах. Неблагодарные швабы».

Англичане в первую очередь торгаши, и если это им будет очень выгодно, они даже мать родную продадут. И генерал Куприн как раз предлагает им такую сделку.

Гипотетический Суэцкий канал — наверное, самое выгоднейшее дело, что вообще может быть сейчас на Земле. И всё идёт к тому, что его начнут строить французы.

Император вернулся к столу, развернул лежавшую там карту Египта и Суэцкого перешейка. Провёл пальцем по узкой полоске суши между Средиземным и Красным морями.

«Здесь, — подумал он. — Здесь пройдёт канал. И кто будет его контролировать — тот будет контролировать торговлю между Европой и Азией. Кто контролирует торговлю — тот контролирует мир».

Сомневаться в том, что французы его построят, не стоит. Это даже не вопрос денег, а только вопрос времени. Британцы очень упирались, чтобы помешать этому, особенно министр иностранных дел Генри Палмерстон, который считал, что постройка канала подорвёт позиции Англии на Востоке и может поставить под вопрос даже её господство в Индии.

«Палмерстон, — поморщился император. — Этот человек ненавидит Россию всеми фибрами своей души. Он готов на всё, лишь бы нам навредить».

Палмерстон был, есть и всегда будет ярым русофобом. И император не питал в отношении него никаких иллюзий. Очень хорошо, что в немалой степени из-за глупого скандала à la королева Виктория он отстранён сейчас от кормушки, но наверняка временно. Этот человек как феникс — падает и снова возрождается.

«Он вернётся, — думал Николай Павлович. — Обязательно вернётся. И тогда всё начнётся заново. Если только… если только мы не успеем создать такую ситуацию, при которой Англии будет выгодно дружить с нами».

Император встал из-за стола и прошёлся по кабинету, заложив руки за спину. Это была его привычка — так он думал, так принимал решения.

Непонятно откуда, сейчас посреди зимы — а в Севастополе сейчас стоял минус, и даже море начинало замерзать, — здесь, в его кабинете, появилась муха. Она была маленькая, но ужасно противная: всё жужжала и жужжала. И непонятно, где она находилась — то ли за портретом, то ли в складках портьеры.

Император попытался её поймать, но безуспешно. Махнул рукой.

Но это мушиное жужжание каким-то образом помогло Государю трезво оценить ситуацию. Иногда именно такие мелочи — назойливая муха, скрип половицы, звук падающей капли — помогают сосредоточиться и увидеть главное.

«Потеря всех позиций и сокрушительное поражение на Ближнем Востоке и, возможно, даже на Балканах — вопрос времени, — думал император, продолжая ходить по кабинету. — И это неизбежность, страшная и жестокая. Коту под хвост вся пролитая русская кровь. Все жертвы, все усилия — напрасны».

Эта мысль была нестерпима. Николай Павлович остановился, закрыл глаза, глубоко вздохнул.

«Но есть шанс. Один-единственный шанс».

А генерал Куприн предлагает то, что неожиданно для всех просто опрокидывает эту великую шахматную доску, и игру придётся всем начать заново.

Суэцкий канал, если его построят англичане, а не французы, укрепит их позиции на Востоке и сделает совершенно незыблемыми. Но предлагаемый генералом вариант позволяет России поучаствовать в этом деле, и не простым статистом, а активным игроком.

Император снова подошёл к карте, снова посмотрел на узкий перешеек.

Во-первых, этим вбивается клин, вернее, даже клинище в англо-французские отношения. Британцы это, конечно, понимают, но уж очень жирный кусок пирога предлагается им. Отказаться от такого просто немыслимо.

«Сорок процентов доли в проекте, — считал про себя император. — Шестьдесят пять процентов прибыли. Для англичан это слишком заманчиво. Они не смогут отказаться. А французы останутся ни с чем — и это разрушит их союз».

Во-вторых, и реализация, и последующее удержание канала будет просто немыслимо без России. Рано или поздно Турция или Египет, а возможно, они вместе и при безусловной поддержке Франции, попробуют сделать на их, взгляд, неизбежное — отодвинуть от канала Англию. И только от позиции России будет зависеть исход этого противостояния.

«И тогда англичане будут нуждаться в нас, — продолжал думать Николай Павлович. — Не из любви, конечно. Из расчёта. Но разве это не лучше, чем вражда?»

Поэтому это будет не ситуативный союз, а имеющий глубокие корни, затрагивающий очень важные интересы двух стран. И выгода России будет тут многогранной: невмешательство в идущую уже не один десяток лет кавказскую войну, сразу же появляющаяся заинтересованность в экономическом сотрудничестве, возможность заключения какого-либо взаимовыгодного династического брака и ещё многое другое.

«Династический брак, — подумал император. — Интересная мысль. Что, если…»

Но эти мысли были уже на будущее. Сейчас надо было решать главное.

А переход под патронаж России Александрийского патриархата вообще трудно даже оценить. Это сразу позиции России на Востоке поднимает на немыслимую высоту.

«Александрийский патриархат, — император почти улыбнулся. — Один из древнейших. Основан самим апостолом Марком. И теперь под покровительством России. Это… это просто блестяще».

Решение созрело. Николай Павлович вызвал своего дежурного адъютанта и приказал:

— Срочно пригласите господина Нессельроде. А потом Александра Христофоровича.

Интонация, с которой были произнесены эти два имени, была разной. «Господин Нессельроде» прозвучало сухо, почти с раздражением. «Александр Христофорович» — тепло, доверительно.

Адъютант, стреляный воробей, понимающий малейшие интонации императора, немного не поспешил исполнить приказ императора, как обычно.

«Господин Нессельроде и Александр Христофорович, — подумал корнет Бибиков, направляясь исполнять приказ. — Это для меня всё равно что открытым текстом сказано, чьё мнение будет выслушано с раздражением, а чьё — в любом случае благожелательно».

Он, как и многие русские офицеры, на дух не переносил непотопляемого министра иностранных дел и сделал сейчас всё от него зависящее, чтобы император испытал ещё большее раздражение в адрес своего министра.

Адъютант специально зашёл сначала к графу Бенкендорфу, шефу жандармов, поговорил с ним, передал приглашение, убедился, что тот сейчас же отправится к императору. А уже потом, не спеша, отправился к Нессельроде.

Нессельроде в итоге, по мнению Николая Павловича, непростительно задержался и в кабинете императора оказался даже позже шефа жандармов, который уже заканчивал читать донесение Куприна.

Граф Александр Христофорович Бенкендорф, высокий, статный мужчина с выправкой гвардейского офицера, сидел в кресле и внимательно изучал документ. Его лицо было непроницаемым, но император, знавший его много лет, видел, что донесение произвело на него впечатление.

Когда в кабинет вошёл запыхавшийся Нессельроде, император бросил на него холодный взгляд.

Карл Васильевич Нессельроде, министр иностранных дел Российской империи, был немцем по происхождению, человеком умным, но осторожным до трусости. Он на самом деле очень спешил — адъютант передал, что император требует его немедленно, — и поэтому не заметил императорского раздражения, когда тот протянул ему донесение:

— Читайте, Карл Васильевич, — Бенкендорф успел уже прочитать половину донесения из Александрии и первая часть лежала на столе, ожидая следующего читаттеля.

Нессельроде взял листы дрожащими руками — он боялся императора, как все боялись Николая Павловича, — и начал читать.

Нессельроде тут же допустил ещё одну ошибку. Он был потрясён и возмущён тем, что какой-то выскочка — а он именно таковым считал Дмитрия Васильевича — смеет лезть в высокую политику.

— Ваше Величество! — воскликнул он, прочитав первые два листа. — Это… это же самоуправство! Это превышение полномочий! Генерала Куприна надо немедленно отозвать и предать суду!

Император холодно посмотрел на него:

— Продолжайте читать, Карл Васильевич.

Император не считал нужным посвящать своего министра в истинное положение генерала Куприна в прилично запутанной иерархии ведомств и в положении отдельных людей. А вот шеф жандармов в силу своей профессиональной деятельности это знал и не спешил с выводами, когда читал.

Бенкендорф молчал, дочитал последние листы до конца и только тогда поднял глаза на императора. Их взгляды встретились, и в этом взгляде было понимание.

Министр иностранных дел быстро прочитал донесение до конца и всем своим видом демонстрировал готовность ответить на вопросы императора. Он стоял, выпрямившись, руки по швам, как солдат перед начальством.

— Карл Васильевич, что вы по этому поводу думаете? — спросил император, и голос его был обманчиво мягким.

Обычно Нессельроде говорил то, с чем Николай Павлович соглашался и считал сказанное как минимум не глупым. Но не сейчас.

— Ваше Величество, — начал Нессельроде, — считаю, что генерал Куприн вышел за рамки своих полномочий. Он не имел права вести переговоры от имени Российской империи. Он не имел права заключать соглашения с иностранными державами. Это прерогатива исключительно Вашего Величества и министерства иностранных дел. Предлагаю немедленно дезавуировать все достигнутые договорённости, отозвать генерала и…

— Достаточно, — оборвал его император.

Всё, что начал говорить Нессельроде, шло вразрез с мыслями императора, и тот быстро решил это закончить.

— Александр Христофорович, — обратился он к Бенкендорфу, — ваше мнение?

Граф встал, подошёл к столу и сказал спокойно:

— Ваше Величество, генерал Куприн поступил очень смело, но разумно. Он воспользовался уникальной ситуацией и заключил соглашение, которое выгодно России. Конечно, формально он превысил полномочия. Но если мы утвердим это соглашение, то получим больше, чем могли бы получить годами дипломатических переговоров. А если не утвердим — потеряем всё.

Император кивнул. Это было именно то, что он хотел услышать.

— Спасибо, господа. Я хорошо услышал ваше мнение. Можете идти.

Нессельроде открыл было рот, желая что-то добавить, но император повторил жёстче:

— Можете идти, Карл Васильевич.

Оба вышли. Бенкендорф — с довольным видом, Нессельроде — с кислым.

Когда император остался один, он ещё раз быстро прочитал донесение, сел за стол и решительно придвинул к себе письменный прибор.

Николай Павлович составил своё окончательное мнение о действиях своих генералов и решил собственноручно ответить им.

Он взял перо, обмакнул в чернильницу и начал писать крупным, размашистым почерком:

'Генералу Чернову. Генералу Куприну.

Господа!

Получил ваше донесение. Читал его трижды. Первый раз — с гневом. Второй — с удивлением. Третий — с одобрением…'

Император писал своё повеление не обычным канцелярским языком принятым в его царствование, человеческим живым языком, так как уже писали в России девятнадцатого века. Как писали Пушкин и Лермонтов с своих частных письмах, да и все грамотные люди огромной империи. В том числе и он сам Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, когда ему приходилось писать обыкновенные частные письма человека, а не функции.

Перо скрипело по бумаге. За окном сгущались сумерки. Император писал долго, тщательно подбирая слова. Это был не просто ответ на донесение и Высочайшее повеление. Это было решение, которое изменит судьбу России на Востоке на многие годы вперёд.