Помещик 4

Глава 20

Третье января продолжило приносить потрясающие новости и известия. Мухаммад Али, похоже, совершенно утратил чувство реальности и сделал нам огромный подарок. Хотя возможно, это было дело рук его генерала Сулеймана-бея.

Но на самом деле было непринципиально, кто это сделал. Несколько частей египетской армии нового строя — так мы, русские офицеры, оказавшиеся в Александрии, стали называть части египетской армии, в своё время были сформированы этим франко-египетским военным деятелем.

Они на практике оказались намного боевитее и эффективнее старой египетской армии, на наш взгляд, только за счёт одного. Сулейман привлёк для обучения и командования личным составом иностранцев, которые сами были хорошими воинами и понимали значение воинской дисциплины и внутреннего корпоративного духа армии.

Он молодец — добился безусловного внедрения в жизнь своей новой армии одного из главных армейских принципов: приказ начальника — закон для подчинённого. И сумел создать офицерский корпус, верный египетскому паше и себе лично.

И вот ирония судьбы для него и Мухаммада Али оказалась в том, что части этой новой египетской армии, которая в принципе могла бы оказать серьёзное сопротивление союзникам, начавшим оккупацию Александрии, за неделю бомбардировки были стянуты ко второму городу Египта с расчётом всё-таки попытаться нанести поражение оккупантам.

И когда Ибрагим-паша и Сулейман-бей приехали на переговоры, они, наверное, держали в уме возможность атаки этими частями союзников, когда те начнут дальнейшее продвижение в глубь города. И поэтому, возможно, и подписали условия капитуляции — вернее, помахали не глядя и безропотно пошли садиться под замок.

Расчёт их был прост: приказы командирам частей были отданы заранее, в их верности паше и лично Сулейману-бею сомнений не было, то, что у союзников личного состава для сухопутных действий кот наплакал, они увидели отлично. Так что шансы, по их мнению, были железнейшие.

Но они не учли один маленький фактор — личность русского генерала, который на непродолжительное время стал фактическим руководителем всей операции союзников, Дмитрия Васильевича Куприна.

Дмитрий Васильевич был профессиональным военным историком и разведчиком, действующим всесторонним профессионалом военного дела. Я уже успел убедиться в его невероятной проницательности и способности просчитывать события на несколько шагов вперёд. Когда другие видели лишь поверхность происходящего, он умел заглянуть в самую суть, раскрыть скрытые мотивы и предугадать действия противника.

Пока англичане и французы пуляли свои бомбочки, самодовольно любуясь разрушениями и считая дело уже сделанным, он организовал несколько разведрейдов казаков-пластунов, оказавшихся в нашей миссии, для изучения окрестностей Александрии.

Эти ребята были настоящими профессионалами своего дела. Бородатые, жилистые, с глазами, привыкшими видеть в темноте, они умели двигаться бесшумно, как тени, и выведывать всё, что нужно. Они не только выявили появление и сосредоточение этих частей новой египетской армии, но и установили контакты с их командованием, проникли в египетские лагеря, разговаривали с солдатами, подслушивали офицеров, составляли карты позиций.

И вот к своему огромному изумлению Дмитрий Васильевич узнаёт, что там есть части, где костяком, на котором всё держится, являются наши служивые, попавшие в плен на Кавказе и проданные в рабство.

— Представляете, Александр Георгиевич, — говорил мне генерал Куприн, когда мы сидели в его кабинете в цитадели, — там целые роты, где командирами наши офицеры! Они обучают египтян русскому строю, русской тактике. Их насильно заставили служить, но они остались русскими офицерами в душе.

Дальше всё остальное было делом техники. Пара бесед по душам — и у него на столе лежали рапорты наших офицеров о подлой «морковке» Сулеймана-бея и согласии почти всех командиров, выходцев из Российской империи, искупить вину своей службы басурманам. К тем кто даже теоретически мог отказаться это сделать даже и не подходили, но их было не больше десятка.

Эти рапорты были написаны дрожащими от волнения руками, чернила местами расплывались — то ли от влажности египетского воздуха, то ли от слёз авторов. Офицеры подробно описывали свой плен, издевательства, выбор между смертью и службой, свой стыд и надежду на искупление. Читать эти строки было тяжело.

И когда Ибрагим-паша и Сулейман-бей подписывали капитуляцию, треть частей, сосредоточенных ими в окрестностях Александрии, фактически перешли уже на сторону не союзников, а конкретно русских.

Это оказалось неприятным сюрпризом не только для египтян, но и для англичан с французами. Лица английских офицеров вытянулись, когда они увидели, что целые батальоны египетской армии строятся под русскими знамёнами. Французы же были просто в шоке.

Совершенно неожиданно у генерала Чернова в его непосредственном подчинении оказалось не горстка русских офицеров и нижних чинов, а несколько тысяч человек — хорошо обученных и дисциплинированных воинов, которые уже к вечеру третьего января полностью взяли под свой контроль всю Александрию и её окрестности.

И это были не все сюрпризы от генерала Куприна. Скандал, связанный с судьбой русских офицеров, сильнее ударил по Франции, причём настолько сильно, что французы не только не приняли участие в дележе александрийской добычи, но и промолчали при решении судьбы города, отдав это на откуп Англии и России. Это было на самом деле предательство своего союзника, но Франция как известно всегда на стороне сильного.

Дмитрий Васильевич отлично понимал, что долго держать англичан в узде, используя часть этого скандала, оставшуюся в тени, не получится.

— Пройдёт время, — говорил он мне за чашкой кофе в своём кабинете, где мы часто беседовали по вечерам, — эти господа проморгаются, случится масса других событий, и эти неприглядные дела станут всего лишь историей, небольшим тёмным пятнышком на блистательном английском мундире. И британцы опять начнут гадить. Такова их природа — они не могут не интриговать, не могут не стремиться к господству.

Он отпил кофе, задумчиво посмотрел в окно на залитую лунным светом Александрию и продолжил:

— Поэтому нужно действовать быстро. Использовать момент, пока они напуганы и готовы на уступки. Пока скандал свеж и может разгореться с новой силой, если мы захотим.

Время, проведённое в море, он использовал с большой пользой и вник во все ближневосточные проблемы.

Для этого он использовал огромную библиотеку парохода, которую англичане существенно пополнили тематической литературой, и ознакомился с содержимым трёх больших портфелей генерала Чернова, которые были доставлены ему из Петербурга. Я видел, как он сидел ночами при свечах, изучая карты, документы, донесения агентов, книги по истории и экономике региона.

И генерал Куприн придумал, что надо предложить англичанам, чтобы они хотя бы стали не искренними долгосрочными союзниками России, а прекратили бы гадить.

Идея строительства современного Суэцкого канала будоражила европейское общество ещё со времён похода генерала Бонапарта в Египет. И французы, несмотря на поражение, продолжали свою ползучую экспансию в эту страну. Они посылали инженеров, учёных, дипломатов. Они изучали местность, составляли проекты, налаживали связи.

Дмитрий Васильевич решил воспользоваться ситуацией и предложил английскому министру хитрый ход: перехватить инициативу и самим заняться строительством этого перспективного канала на четверых — Египет, Турция, Великобритания и Россия.

Безусловно, главную скрипку должна в этом деле играть Англия. Её доля в проекте будет составлять сорок процентов, остальные трое — по двадцать. А вот распределение будущей прибыли будет другим. Номинальные хозяева канала — турки и египтяне — получат по десять процентов, русские пятнадцать, а остальное — англичане. Для России бонусом будет патронаж над Александрийским патриархатом.

— Видите ли, Александр Георгиевич, — объяснял мне Дмитрий Васильевич, разворачивая на столе карту Египта, — канал через Суэцкий перешеек изменит всю мировую торговлю. Путь в Индию сократится на тысячи миль. Кто контролирует канал — тот контролирует торговлю между Европой и Азией. Англичане это прекрасно понимают. Они боятся, что канал построят французы, и тогда Франция получит огромное преимущество. Но если предложить им самим возглавить строительство, да ещё и с большей долей прибыли…

Он провёл пальцем по карте, показывая будущий путь канала:

— Они не смогут отказаться. Это слишком заманчиво. А мы получим свою долю и, что важнее, гарантию, что англичане не будут мешать нам на Кавказе. Это наша плата за их согласие.

Предыдущий министр иностранных дел Великобритании Генри Палмерстон был противником строительства канала, считая, что это приведёт к ослаблению позиций Британии на Востоке и, возможно, даже к потере Индии.

Но это при условии, что канал всё-таки построят французы. А если англичане — то это будет совсем другое дело.

Это всё Дмитрий Васильевич рассказал мне, так сказать, по-родственному. Он ещё хотел просветить меня, почему это выгодно России, начал рассказывать о торговых путях, о влиянии на Балканах, о противостоянии с Османской империей. Но мне это, честно говоря, было совершенно не интересно, по крайней мере сейчас и поэтому слушал его в пол-уха.

Для меня достаточно, что англичане поспособствуют скорейшему окончанию Кавказской войны и освобождению всех православных пленных, надеюсь, не только в одном Египте. Соответственно, мы с Василием скорее вернёмся домой, и я очень рассчитываю, что больше никакие великие дела никогда не омрачат мою тихую и скучную жизнь обыкновенного русского помещика. Я мечтал о своём имении, о тихих вечерах на террасе, о конных прогулках по полям, о рыбалке на пруду.

Судя по тому, как пошли наши дела в Александрии, англичане приняли предложения генерала Куприна, и пятнадцатого декабря я с большим конвоем, состоящим наполовину из уже освобождённых русских невольников, ехал в Каир.

Вторая половина были были солдаты, которыми командовали у Сулейман-бея наши соотечественники. Они пошли за своими командирами, которым как оказалось верили больше чем беям и паше.

Мухаммад Али понял, что ему надо переориентироваться на других европейских покровителей, и принял предъявленный ультиматум, подтвердив своё согласие с подписанным его сыном Ибрагимом-пашой документом. Но чтобы не произошло конфликта, в первую очередь с русскими, он уехал куда-то на юг. Там со слов знающих людей нет русских пленных и правитель Египта уверен, что не столкнется с нами.

За свою власть и просто рухнувший в пропасть авторитет после моего расстрела изверга-паши, Мухаммад Али не переживает. Он уверен, что его новые хозяева хорошо знают, что лучшее враг хорошего и не позволят никому отнять у него власть.

С нами едет шустрый адъютант Сулеймана-бея. Он оказался тоже французом, как и его хозяин. Невысокий, юркий, с быстрыми глазками и угодливой улыбкой. Но этот человек принадлежит к категории людей, которые считают, что вовремя предать — это значит предвидеть. И вот этот месье, а нам он представился уже снова как месье, как раз это и сделал. И сдал Сулеймана-бея с потрохами.

— В Каире достаточно много тюрем, где содержатся строптивые русские, — объяснял он мне монотонным голосом, словно читал заученный урок, когда мы ехали по дороге. — Содержать их в одном месте арабы боятся. Неприятный для них опыт уже имеется. Была попытка собрать всех в одной крепости — так они подняли бунт, перебили охрану и едва не сбежали. С тех пор не больше пятнадцати человек в одном месте. Это правило Сулеймана-бея.

Он говорил спокойно, деловито, словно речь шла о складировании товара, а не о людях.

Я уже вполне здоров, но разговаривать о чём-либо со своими сопровождающими желания нет. Тем более с этим господином «Во время предвидеть». Его с моей лёгкой руки у нас так и зовут: господин «Во время предвидеть».

Когда я повторил эту фразу полностью, она всем понравилась, и француза сразу же стали называть именно так. Он, кажется, даже не понял, что его прозвище — насмешка. Или сделал вид, что не понял.

Каир мне был знаком. Когда мы ездили смотреть пирамиды, то побывали и в этом огромном городе. И я был потрясён, что сейчас, в девятнадцатом веке, мне довелось увидеть почти то же самое, что будет и через двести пятьдесят лет.

Это, конечно, не касается нового современного города, а старого исторического Каира, в который нам организовали экскурсию в прошлый раз.

Древняя столица Египта встретила нас удушающим зноем и невообразимым смешением красок, запахов и звуков. Солнце стояло в зените, безжалостно палило, и воздух дрожал от жары, словно над раскалённой сковородой. Узкие улочки старого города, где наши лошади с трудом протискивались между глинобитными домами, были забиты толпой — нищие в лохмотьях, с протянутыми руками и заунывными воплями, богатые купцы в шёлковых одеждах и расшитых золотом жилетах, закутанные в чёрное женщины, из-под покрывал которых иногда сверкали любопытные глаза, уличные торговцы, выкрикивающие на очень многих языках свой товар, погонщики верблюдов и ослов, беспрестанно понукающие своих животных.

Над всем этим хаосом возвышались минареты мечетей, стройные, изящные, украшенные арабской вязью. С них доносились призывы муэдзинов, призывающих правоверных к молитве. Воздух дрожал от жары и был напоён тысячей запахов — пряностей с базара, корицы, кардамона, шафрана, навоза от бесчисленных животных, гниющих отбросов, которые валялись в канавах, благовоний из лавок парфюмеров, жареного мяса с уличных жаровен, где готовили кебабы и кофту, одного из любимейших и традиционных блюд в Египте…

Старый Каир был настоящим лабиринтом кривых переулков, где дома нависали друг над другом так, что почти смыкались крышами, оставляя лишь узкую полоску раскалённого неба. В полдень в этих переулках царил полумрак, жара здесь была чуть меньше, и местные жители прятались в тени, сидя на пороге домов или в лавках. Стены домов были покрыты пылью веков, облупившейся штукатуркой, местами виднелись древние камни, помнившие, возможно, ещё фатимидских халифов. Из-за резных деревянных решёток машрабий, этих характерных эркеров, выглядывали любопытные лица — женщин, детей, стариков.

На каждом углу — фонтан или водонос с бурдюком из козьей кожи, предлагающий прохожим воду за мелкую монету, торговцы сладостями — пахлавой, рахат-лукумом, финиками, — и лепёшками, нищие, протягивающие руки и бормочущие молитвы, слепые старики, которых вели мальчики-поводыри, дервиши в потрёпанных одеждах, с горящими фанатичным огнём глазами.

Базары поражали воображение — это был отдельный мир, город в городе. Бесконечные ряды лавок под навесами из парусины и пальмовых листьев, защищающих от солнца, где торговали всем, чем можно: от золотых украшений, инкрустированных драгоценными камнями, до живых кур в плетёных клетках, от персидских ковров, развешанных так, что образовывали целые коридоры из шерсти и шёлка, до рабов, которые стояли на специальных помостах, пока покупатели оценивали их зубы и мускулы. Крики торговцев, зазывающих покупателей и расхваливающих свой товар, звон медных изделий, когда медники стучали молотками, придавая форму подносам и кувшинам, запах кожи из кожевенных лавок, специй из лавок пряностей — всё это сливалось в единую оглушительную, пёструю, пахучую какофонию восточного города.

Я видел, как торговцы коврами разворачивают свой товар перед покупателями, рассказывая историю каждого ковра — где он соткан, сколько месяцев работы в него вложено. Видел, как ювелиры взвешивают золото на миниатюрных весах, придирчиво рассматривая каждый грамм. Видел, как торговец попугаями учит своих птиц произносить приветствия на арабском и турецком. Видел продавца змей, который доставал из корзины кобру и заставлял её танцевать под звуки флейты.

Но сейчас у нас не экскурсия, а выполнение поручения генерала Чернова.

Мы уже осмотрели с десяток тюрем, где содержались непокорные русские, но среди освобождённых, штабс-капитана Судакова всё не было.

Каждая тюрьма была по-своему ужасна. В одной узники сидели в яме под открытым небом, без крыши, под палящим солнцем днём и холодом ночью. В другой — в узких клетях, где невозможно было встать в полный рост. В третьей — в полной темноте, без единого проблеска света. Мы освобождали изможденных, полубезумных людей, которые, увидев русские мундиры, не сразу верили, что это не галлюцинация.

Всех, кого мы вызволяли из темниц, отправляли в сопровождении нескольких солдат из числа перешедших в Александрии на нашу сторону полков «нового строя» Сулеймана-бея в наш военный лагерь. Его мы разбили перед Каиром, рядом с дорогой на Александрию. Лагерь быстро рос — палатки, костры, повозки. Там освобождённых кормили, отмывали, одевали, лечили.

Новости о случившемся быстро распространялись по стране, и в наш лагерь уже потянулись бывшие невольники со всего Египта, которых хозяева уже не решались удерживать. Каждый день приходили новые люди — пешком, на ослах, на верблюдах. Кто-то один, кто-то целыми семьями.

Особенно после одного случившегося у меня инцидента в одном из поместий, в тридцати верстах от Александрии на побережье Средиземного моря.

Я чувствовал себя уже более-менее здоровым, в отличие от Василия или того же Светлова, который продолжал бороться со смертью. Брат всё ещё был бледен и слаб, рана заживала медленно. Светлов же находился в забытьи, лекари качали головами, не давая никаких прогнозов. С кадрами у наших генералов ситуация с каждым днём становилась всё напряжённее: количество людей в их распоряжении увеличивалось ежедневно, но и объём работы нарастал стремительно.

Поэтому, когда я сказал Дмитрию Васильевичу, что вполне в состоянии выполнять его небольшие поручения, он обрадовался и поручил мне съездить в одно египетское поместье, на хозяина которого поступила жалоба, которую надо быстро рассмотреть.

— Александр Георгиевич, — сказал он мне серьёзно, — там удерживают наших людей. Хозяин — влиятельный паша, связи при дворе. Но закон есть закон. Разберитесь. Если жалоба подтвердится — действуйте по обстановке. Вы понимаете, что я имею в виду?

Я понимал. Это в наших реалиях означало только одно: в поместье есть невольники, и хозяин не собирается их освобождать. Я взял поступивших к нам на службу солдат, естественно, свою троицу — Ефима, Ефрема и Андрея — и поехал в это поместье.

Всё подтвердилось. Поместье было роскошным — большой дом в мавританском стиле, фонтаны, сады с апельсиновыми деревьями. Но за этой красотой скрывался ужас. И мало того, выяснилось, что этот достаточно высокопоставленный паша ещё и приказывал наказывать «провинившихся» физически — бил их палками и плетьми. Нам показали орудия пыток, показали подвал, где избивали непокорных.

Когда я убедился, что наши информаторы не лгут и сам увидел следы побоев на спинах русских пленников — кровавые полосы, вздувшиеся рубцы, синяки, — я вызвал пашу.

Он пришёл надменный, в расшитом золотом халате, с холёным лицом и презрительным взглядом.

— Ты кто такой, чтобы вызывать меня? — спросил он по-французски через переводчика.

— Я тот, кто исполняет волю российского Государя, — ответил я. — По условиям капитуляции все русские пленные подлежат немедленному освобождению. Ты нарушил это условие. Более того, ты избивал их.

— Это мои рабы! Я купил их! Заплатил деньги! — начал кричать паша.

— Русских людей вы не можете не продавать, не покупать, тем более офицеров и нижних чинов, — сказал я холодно. — Они свободные и служат только своему Государю и Отечеству.

— Я пожалуюсь! У меня есть связи! Мухаммад Али…

Я достал револьвер и просто приказал:

— Расстрелять.

— Вы уверены, ваше благородие? — спросил меня один из египетских офицеров, перешедших на нашу сторону, бледнея. — Это важный человек. У него связи…

— Именно поэтому, — ответил я жёстко, глядя в расширенные от ужаса глаза паши. — Чтобы все поняли: связи больше не помогут. Законы изменились. Время произвола кончилось. Исполнить приказ.

Паша начал кричать, молить о пощаде, обещать деньги. Но я был непреклонен. Его вывели во двор и расстреляли там же, у стены его собственного дома.

Расстрел произвёл эффект разорвавшейся бомбы. Новость разнеслась по округе за считанные часы, обрастая подробностями и домыслами. Говорили, что русские безжалостны, что они не смотрят на положение и богатство, что они карают беспощадно. И после этого случая никто больше не пытался удерживать русских невольников.

Лагерь приказал разбить я, когда мы подъехали к Каиру. В нём осталось два десятка человек из моего сопровождения.

Двенадцатой в списке, который мне представил месье «Во время предвидеть», была настоящая тюрьма. Больше половины предыдущих так называемых тюрем были просто подвалами, где содержались в скотских условиях непокорные пленники, которых рассчитывали сломить таким способом. Среди них, кстати, были не только русские, но и, например, армяне и представители других народов.

Я не разбирался, кто есть кто, и всех приказывал освобождать и сопровождать в наш пересыльный лагерь.

Сопротивления мне никто не оказывал — египтяне уже поняли, что это бесполезно, и все знали, каким будет наказание. Достаточно было произнести: «Помните пашу из прибрежного поместья?» — и все сразу становились покорными и услужливыми.

Эта тюрьма располагалась в самой старой части города, в здании, которое, судя по массивным стенам из тёсаного камня и узким бойницам, когда-то было крепостью или караван-сараем. Снаружи оно выглядело вполне невинно — просто старый дом с глухими стенами, без окон на нижних этажах, с массивными воротами, окованными железом. Ничто не выдавало, что внутри — настоящий ад.

В этой тюрьме узники содержались в цепях в подвалах, из которых их выводили на прогулку раз в месяц, и то не всех. Когда мы спустились по узкой грязной лестнице в кромешную тьму, каменные ступени были скользкими от влаги и плесени, меня ударил в нос невыносимый смрад — смесь нечистот, гниения, плесени и человеческих страданий. Это был запах смерти, медленной и мучительной. Я достал платок и прижал к носу, но это мало помогало. Факелы, которые несли мои люди, осветили мрачное зрелище.

Подвал был низким, со сводчатым потолком, покрытым копотью от факелов и плесенью — зелёной, чёрной, влажной. По стенам тянулись цепи, толстые, ржавые, к которым были прикованы изможденные фигуры в лохмотьях. Некоторые сидели, прислонившись к стене, некоторые лежали. Пол был земляной, покрытый грязью и нечистотами, в которых копошились насекомые. В углах копошились крысы — жирные, наглые, они даже не боялись света факелов. Воздух был настолько спёртым и тяжёлым, что дышать было трудно, казалось, что лёгкие отказываются принимать эту гниющую массу.

На стенах висели орудия пыток — плети, цепи с грузами, какие-то железные клещи. По углам валялись кости — человеческие или животные, я не мог разобрать в полумраке.

Когда мы вошли, несколько фигур пошевелились, повернули головы к свету. Глаза у них были безумные, воспалённые, запавшие глубоко в глазницы.

Я услышал, как кто-то начал читать стихи Пушкина. Голос был хриплым, надломленным, словно человек долго не разговаривал, но в нём звучала несгибаемая гордость, последний остаток человеческого достоинства:

— Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье, Не пропадёт ваш скорбный труд И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра, Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье, Придёт желанная пора:

Любовь и дружество до вас Дойдут сквозь мрачные затворы, Как в ваши каторжные норы Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут — и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут.

Голос читавшего несколько раз останавливался — человек кашлял, собирался с силами, чтобы продолжить. Но он дочитал до конца, не сбившись ни на слове. Когда он закончил, под сводами темницы прозвучал другой такой же хриплый, усталый голос:

— Вы, Александр Викторович, по-прежнему верите, что нас не забыли и кто-то в России пытается узнать о нашей печальной судьбе?

— Вне всякого сомнения, Филарет Степанович, — ответил первый голос с непоколебимой уверенностью. — Я знаю как минимум одного человека, кто никогда не забудет и до гробовой доски будет пытаться разыскать нас. Мой отец… он не из тех, кто сдаётся. Он найдёт способ. Я верю в это.

— Ваш отец… — в голосе второго узника прозвучала нежность. — Подполковник Судаков. Да, это настоящий офицер. Но что может сделать один человек против всей этой машины?

— Вы, штабс-капитан, наивны, как юный кадет, — вступил в разговор кто-то третий. В его голосе не было ни нотки надежды и оптимизма, только горечь и усталость. — Я охотно верю, что ваш батюшка пытается разыскать вас и даже поверю, что ему удастся что-то узнать о нас. Но он не сможет никого из сильных мира сего сподвигнуть предпринять какое-нибудь, даже минимальное, действие. Мы брошены. Забыты. Для России нас больше не существует. Мы — призраки, тени. Мы умерли в тот день, когда попали в плен.

— Нет! — с неожиданной силой воскликнул Александр Викторович. — Не смейте так говорить! Мы живы! Мы русские офицеры! И пока мы дышим, пока можем читать Пушкина, пока помним Отечество — мы не умерли!

Я попробовал набрать в лёгкие как можно больше воздуха, хотя он был ужасным, попробовал унять сердце, пожелавшее вырваться из груди от волнения, и громко, чтобы все услышали, чтобы каждое слово отозвалось под этими проклятыми сводами, выдохнул:

— Ошибаетесь, господа!

В подвале воцарилась мгновенная тишина. Даже крысы замерли. Все повернулись в сторону лестницы, откуда лился свет факелов. Я видел расширенные глаза, приоткрытые рты, застывшие в изумлении лица.

— Я, русский офицер поручик Нестеров, — продолжил я, спускаясь в подвал, и мой голос звучал твёрдо и уверенно, — прибыл сюда по приказу Государя Императора Николая Павловича для того, чтобы освободить вас и препроводить в город Александрию, перешедший несколько недель назад, а конкретно второго декабря сего тысяча восемьсот сорок первого года, под совместное управление британской и российской корон. В ближайшее время из нашего Отечества должны прийти русские военные корабли, на которых все желающие будут доставлены в Россию. Вы свободны, господа. Россия не забыла вас. Россия пришла за вами.

Несколько секунд стояла гробовая тишина, а потом раздался чей-то истерический смех, тут же перешедший в рыдания. Его почти сразу же заглушили громкие крики радости и изумления. Кто-то начал молиться, голос дрожал: «Господи! Господи! Слава Тебе!» Кто-то плакал навзрыд, как ребёнок. Кто-то пытался встать на ноги и не мог — цепи не давали, ноги не держали.

— Господи! Господи! — кричал кто-то, протягивая руки к нам. — Это правда? Это не сон? Не галлюцинация?

— Братья! Братья пришли за нами! — вторил другой голос, и в нём была такая радость, что у меня самого к горлу подступил комок.

— Русские! Наши! — кричал третий.

Напуганные тюремщики, которые стояли у входа в подвал с побелевшими лицами, дрожа от страха, по моему приказу бегом бросились открывать замки цепей. Руки у них тряслись, ключи звенели. Пока они это делали, мои люди привели в подвал двух кузнецов, которых мы взяли с собой специально для этой цели. Это были опытные мастера, с могучими руками и тяжёлыми молотами. Они тут же, не теряя времени, начали сбивать оковы с узников.

Звон молотов по железу, лязг падающих цепей, крики освобождённых — всё это наполнило мрачный подвал невероятным шумом, который отражался от сводов и становился оглушительным. Несчастных поднимали, выносили на руках к свету. Многие не могли идти сами — ноги отказывались служить после месяцев в цепях, мышцы атрофировались. Их несли на руках солдаты, бережно, как детей.

Несчастных оказалось тридцать пять человек: десять русских офицеров, двенадцать нижних чинов, а остальные — христиане из других стран и армяне.

Я приказал освободить не только их, но и двенадцать египтян, которые оказались в этой тюрьме из-за произвола, творимого властями. Один из них просидел в этом подвале три года без единой прогулки, три года в полной темноте, в цепях. Его преступление заключалось в том, что он не отдал свою юную дочь-красавицу за бея, старого местного развратника, которому было за шестьдесят.

— Благословен час вашего прихода, эфенди! — целовал он мне руки, плача, его борода была мокрой от слёз. — Аллах милостивый послал вас нам! Моя дочь… моя Фатима… она жива? Он не убил её?

— Мы узнаем, — пообещал я, помогая ему встать. — Если она жива, мы её найдём. Даю вам слово.

— Да благословит вас Аллах, эфенди! — повторял он. — Да хранит вас и вашу семью!

Штабс-капитан Александр Викторович Судаков действительно оказался сыном нашего героически погибшего подполковника. Он еле держался на ногах. На нём был почти истлевший русский офицерский мундир — когда-то он был тёмно-зелёным, с красными обшлагами, теперь превратился в серые лохмотья. Через лохмотья было видно, что он крайне истощён — рёбра выпирали, кожа обтягивала кости, и всё тело в синяках и кровоподтёках — свежих и старых, жёлтых и багровых.

Его за строптивость и непокорность последнее время били почти ежедневно. Он отказывался признавать власть паши, отказывался склонить голову, отказывался просить о пощаде. И за это платил кровью. Если бы не наше появление, то за прочитанные стихи он был бы опять сегодня же избит палками по стопам — любимая пытка местных тюремщиков, — и, возможно, сегодняшний день стал бы для него последним.

Когда с него сняли оковы, которыми он был просто прикован к стене за руки и за ноги, тяжёлые железные оковы, натёршие кровавые раны на запястьях и лодыжках, штабс-капитан не смог стоять на ногах и без сил опустился на земляной пол, покрытый чуть ли не сплошь продуктами жизнедеятельности грызунов.

— Господин поручик… — прохрипел он, глядя на меня снизу вверх воспалёнными, покрасневшими глазами. Губы его были потрескавшимися, в уголках рта запеклась кровь. — Это правда? Или я умер и это уже… там? Или это лихорадка? Я схожу с ума?

— Это правда, штабс-капитан, — ответил я, опускаясь перед ним на колено, не обращая внимания на грязь. — Вы свободны. Ваш отец… Ваш отец не забыл вас. Он отдал жизнь, пытаясь вас найти. Он геройски погиб, но перед смертью передал мне приказ — найти вас. И я выполнил этот приказ.

Судаков закрыл глаза, и по его изможденному, заросшему нечёсаной бородой лицу потекли слёзы. Они текли по щекам, оставляя чистые дорожки на грязном лице.

— Отец… — прошептал он. — Я знал. Я верил. Я знал, что он не оставит меня. Даже здесь, в этой преисподней, я верил…

Он попытался подняться, но сил не было. Я обнял его за плечи и помог встать.

— Месье, — обратился я к продажному французу, который с побледневшим лицом наблюдал за происходящим, прижавшись к стене, словно боясь, что гнев освобождённых обрушится на него, — распорядитесь, чтобы кузнецы заковали и посадили на цепи всех, кто охранял наших людей. Пусть почувствуют, каково это — сидеть в цепях в собственной грязи. Хотя бы одну ночь. Пусть поймут, что творили.

— Слушаюсь, господин поручик, — пробормотал француз, и по его лицу я увидел, что он боится. Боится, что та же участь может постичь и его.

Такого отношения к русским пленным я больше не встретил нигде. В некоторых местах к ним относились вполне прилично: не били, нормально кормили и разрешали гулять. Видимо, хозяева рассчитывали, что когда-нибудь смогут получить выкуп.

Штабс-капитана на руках вынесли на свет божий. Когда он увидел небо, яркое египетское солнце, голубое, бездонное, он зажмурился и застонал — глаза, привыкшие к темноте, к тусклому свету факелов, не могли сразу выдержать яркий свет. Слёзы потекли из-под сомкнутых век.

— Солнце, — прошептал он. — Я забыл, каково это — видеть солнце…

С нами был лекарь с пакетбота, опытный человек, немец по фамилии Шмидт, видавший многое — и на войне, и в госпиталях. Он быстро осмотрел Судакова, пощупал пульс на запястье, прислушался к дыханию, заглянул в глаза, оттянув веки, и его лицо стало серьёзным, озабоченным.

— Этому человеку нужен немедленный уход и покой, — сказал он мне тихо, по-немецки, чтобы больной не слышал. — Истощение крайнее. Обезвоживание. Признаки цинги — зубы шатаются, дёсны кровоточат. Раны гноятся. Ещё неделя-другая в этих условиях — и было бы поздно. Вы вовремя пришли.

Затем он громко распорядился, уже по-русски:

— Дать чистой свежей воды с небольшим количеством уксуса и немного красного вина. Совсем немного, чайными ложками. Ничего другого ему сейчас давать нельзя — желудок не примет, будет рвота. Потом понемногу давать бульон, только бульон, без мяса. Потом жидкую кашу — рисовую или овсяную. К нормальной еде переходить постепенно, в течение недели. Поторопитесь — и убьёте человека.

Я приказал тут же отправить штабс-капитана в наш лагерь и охранять как самую важную особу.

— Двое человек всегда рядом с ним, — приказал я сержанту. — Лучшая еда, лучшее место в лагере — не на земле, а на настоящей кровати. Лекарь постоянно наблюдает. Он должен выжить. Понятно?

— Слушаюсь, ваше благородие! — отозвались мои люди, отдавая честь.

— Этот человек — сын героя, погибшего за Россию, — добавил я. — Мы в долгу перед его отцом. Позаботьтесь о нём, как о родном брате.

К концу этого очень долгого дня осмотр каирских тюрем был закончен. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в багровые и золотые цвета. Мы освободили почти три сотни православных, из которых только треть были офицерами, человек пятьдесят армян, столько же примерно других христиан, среди которых преобладали сербы и греки, и почти две сотни египтян, большинство — по просьбам наших офицеров и нижних чинов, которые говорили: «Этот человек делился с нами едой», «Этот приносил воду», «Этот защищал от охранников».

Из Каира с нами ушла почти сотня женщин, которые были наложницами у состоятельных египтян. Больше половины вели с собой своих детей, рождённых в неволе, которых ждала в большинстве своём рабская доля. Эти дети — с тёмной кожей, с огромными чёрными глазами — цеплялись за юбки матерей и испуганно смотрели на происходящее.

— Мы свободны! — кричали освобождённые, выходя из города вереницей. — Мы едем домой! В Россию! На родину!

Длинная вереница измождённых, но счастливых людей потянулась по дороге к нашему лагерю. Над колонной стояло облако пыли, поднятое сотнями ног. В воздухе звучали молитвы — православные, армянские, католические и мусульманские, — плач и смех одновременно. Женщины голосили от радости, мужчины пели. Кто-то затянул «Боже, Царя храни», и голоса подхватили гимн, он разнёсся над пустыней.

Я ехал во главе колонны на лошади и думал о том, что вот оно — настоящее дело, ради которого стоило приехать в этот далёкий жаркий край. Не политические игры, не дележ территорий, не торг о процентах в будущем канале, а спасение людей, возвращение их к жизни и свободе. Вот ради чего стоит рисковать, воевать, терпеть лишения.

Штабс-капитан Судаков ехал в повозке, укрытый от солнца парусиной, на мягких подушках, окружённый заботой. Рядом с ним сидел лекарь, то и дело проверяя пульс. Он был жив. Мы успели. Ещё немного — и было бы поздно. Но мы успели.

И это было для меня самое главное.