Пограничник. Том 2: Смертельный дозор

Глава 16

— Наташка Иванова? Геологичка которая? — Удивился Стас.

— А ты че, ее тоже знаешь? — Не менее удивленно приподнял брови сержант.

— А кто ж ее не знает? — Пожал плечами Алейников, — вся застава на нее не могла налюбоваться, когда они с папкой тут, в окрестностях, появились. Много кто из наших к девчонке подходил, клинья подбивал.

Я молчал и только снисходительно улыбался. Сержант Симонов бросил на меня мимолетный взгляд, и, видимо, не поняв причину этой улыбки, тут же отвел.

«Куда уж тебе, сержантик, угнаться за Наташкой», — подумалось мне в этот.

Я ж свою жену, как облупленную знаю. Уж столько лет вместе, как никак. Знаю, скольких она отшила, пока мы с ней не познакомились. Знаю, скольких отшила, когда мы уже были вместе. Немало из тех парней, кстати, получили от меня по сусалам, когда Наташа жаловалась на очередного нерадивого дурачка, что пытался за ней ухлестывать. Не, ну а что? В молодости я был человек горячий, темпераментный. Только с возрастом научился выдержке и хладнокровию. Война научила только по делу кулаками махать.

Если б сейчас, здесь был тот, молодой, я, немедленно бы затеял с Симоновым драку. Даже слушать не стал. И был я даже сейчас уверен, что ему б тогда ой как не поздоровилось. А сейчас, с высоты прожитых лет, я ясно видел, что парняга-сержант просто рисуется перед другими мальчишками. А у самого, небось, душа скрипит, что его девчонка отвергает. Короче, не видел я в нем конкурента.

Стас наградил Сергея сочувственным взглядом, добавил:

— Ты, друг, зря себя обнадеживаешь. Наташка никого близко не подпускает. Говорю ж, наши часто пытались. Цветочки полевые ей носили летом, звали погулять в красивые места. Да даже на шашлыки с нами поехать предлагали! И че ты думаешь? Кремень. Всех отшила.

— Ты, друг, плохо меня знаешь, — самодовольно хмыкнул Симонов. — уж к кому к кому, а к таким врединам у меня подход имеется. Знаем, плавали. И не таких брали.

— Ты не знаком еще с нашим сержантом-инструктором? Нарывом по фамилии?

— Высокий такой? — задумался Сержант.

— Ну. Чернявенький. Ну точно Лев Лещенко в молодости.

— Да, кажись, видал.

— Ну вот. Нарыв у нас известный сердцеед. Как ни окажется в Московском, так у него новая любовь. А сколько ему девчонок письма пишет, знаешь?

— Откуда бы мне, — пробурчал Симонов как-то недовольно.

— Трое! Девки за ним табунами ходят. А Наташа все равно и ему отворот поворот дала.

Парни в окопе переглянулись: кто-то удивленно, кто-то с некоторой завистью, отразившейся на лице.

— Ну и что? — Холодно проговорил Симонов, — тут дело в этой… Как ее… Харизме. А мужик должен быть чуть красивее обезьяны. Так что, говорю вам, будет Наташка моя!

— Да и тут ты опоздал, — загадочно ухмыльнулся Стас.

— Это почему же опоздал?

— Наташка, хоть и строптивая, носом от всех крутит, а кое-кого из наших, все же приметила.

— Кого?

— А вон сидит, ухмыляется. Слушает, как ты рисуешься, да про себя смеется, — сказал Стас и кивнул на меня.

Я посмотрел в недовольные глаза Симонова с самой гаденькой улыбкой, которую только мог изобразить. На заставе слухи разносятся быстро. А что? Коллектив маленький, все про всех все знают. Ну вот и про то, что собираюсь я к Наташке в первый же свой выходной, тоже парни прознали быстро. Прознали и обзавидовались.

— Че? Правда, что ли? — Удивился Сергей. — Тебя?

— А это, Сережа, — вздохнул я снисходительно, — уже не твое дело.

Я встал, взял лопату.

— Но ты не переживай, — продолжил я, глядя на изумившегося Симонова, — девчонок в Московском хватает. Может, как сможешь выбраться туда, кого другого себе и подцепишь. А если уж там никто не понравится, то вон, в кишлаках местных дам пруд пруди. Только ты это, если туда решишь пойти, Ашота с собой возьми. Он тебе подскажет, как с женской красотой не ошибиться.

Симонов помрачнел. Светлые его, реденькие брови, поползли вниз, к переносице. Сержант нахмурился. Его экипаж стал беспокойно переглядываться. Мои погранцы тоже. Все чувствовали — грядет конфликтная ситуация. Все чувствовали, что она если и первая, то точно не последняя. Больно сильно отличались мы от танкистов. Отличались, хоть и были все пограничниками.

— Ну че, мужики? — Беззаботно сказал я, — заканчиваем перекур? Работы еще валом.

— Ну, ты чего хотел-то, Вася? — Спросил я, осматривая тетрадный лист, который Уткин положил на письменный стол перед собой.

Не так давно объявили отбой, и большая часть погранцов спали в казарме. С сегодняшнего дня им пришлось потесниться. До самого боевого расчета часть бойцов, не занятых на рытье окопов и в нарядах, таскала со склада железные койки. Они обеспечивали танкистам, кому не досталось спальных мест в расположении, где можно переночевать.

Офицерам решили освободить гостевую комнату в правом крыле. Пристроенная к комнатам старлеев, в обычное время она использовалась как дополнительное складское помещение.

Черепанов, в чью каптерку солдатам предстояло перетащить все добро из гостевой, молчал при шефе. Однако пограничники то и дело замечали, как молодой старшина недовольно бурчит себе под нос.

В общем, и без того спартанские условия жизни на заставе, стали еще сложнее. Или, если выразиться точнее — еще теснее. Конечно, ни у кого из нашего личного состава такое положение дел не вызвало восторга. На танкистов поглядывали с недовольством.

— Чего они к нам, на заставу прутся? — Сетовал тогда, после ужина, радист Тимощук, — вон, двенадцатую усилили личным составом мангруппы. Так, те ребята в опорнике сидят. Построили там себе шалаши и не жалуются.

— Мангруппа к ним на чуть-чуть пришла, — возражал ему сержант Мартынов, — неделю посидят и перейдут речку на ту сторону. А танкисты у нас, видать, надолго.

— От этого мне еще хуже делается, — вздыхал Тимощук.

В общем, атмосфера стала поднакаляться и офицеры, видимо, сразу это заметили. Таран даже позвал капитана танкистов Жукова к себе, в канцелярию. Полагаю, этот вопрос они тоже там обсуждали.

Вася Уткин, сидя за письменным столом, стеснительно потупил взгляд.

— Ду у меня тут… Короче… — Бурчал он.

— Чего-чего? — Я подвинул стул к нему ближе, догадываясь, в общем-то, чего от меня хотел Васек.

— Короче, помощь мне твоя нужна.

— Это я уже понял. Ты давай, говори толком, что такое?

Уткин вздохнул. Взял в толстые крестьянские пальцы ручку. В его руках пишущая принадлежность казалась какой-то нелепо маленькой. Подумалось мне, что более уместным в них смотрелся бы рабочий молот. А совсем уж уместно — автомат Калашникова.

Уткин неловко стиснул ручку в кулаке, помял ее пальцами.

— Короче, — снова буркнул он, — мне тут это… Настенька письмо написала.

— Это я слышал.

— Ну… Короче…

— Да завязывай ты со своими «короче», ты хочешь, чтобы я за тебя ей письмо написал? — с улыбкой спросил я.

— Нет-нет! — Тут же запротестовал Уткин, — ты чего? Я сам написать хочу! Просто…

— Что?

Уткин как-то быстро заморгал, отвел взгляд.

— Просто ты почитай!

Он взял необычно аккуратно сложенный вчетверо листочек, развернул и передал мне. Никогда не видел я, чтобы Уткин относился к какой-то другой личной вещи также бережно.

— Почитай, как она пишет! Как красиво там все описано! А почерк?

Я побежал взглядом по ровным, почти каллиграфическим буковкам. Девушка рассказывала в письме, как у нее дела. Говорила, что все хорошо и учеба у нее идет нормально. Что она прилежно занимается. Спрашивала, как жизнь складывается у Васи, и добавляла, что очень скучает по нему, после всех тех лет, проведенных вместе в детдоме.

Письмо заканчивалось несколькими четверостишьями, написанными в стихах. Рассказывали они об их с Васей сиротской жизни. О том, как он защищал ее от хулиганов. О том, как она помогала ему в быту и учебе.

— Очень красивые стихи, — улыбнулся я. — Твоя Настенька настоящий молодец.

— Я знаю, — засмущался Вася пуще прежнего. — Она это сама… сама сочинила. Я так никогда в жизни не смогу.

— Тебя никто не заставляет сочинять для нее стихи.

— А мне хотелось бы, — с грустью сказал Вася, а потом признался: — Я даже пробовал. Но получается всякая белиберда. Ничего я в таких делах не смыслю.

— Тогда напиши простое письмо.

— Как это, простое? — Удивился Васька.

— Простое. Своими словами.

— Так, ты посмотри, какие она красивые слова подбирает «я с теплотой вспоминаю каждую минуту нашей с тобой дружбы и надеюсь, что судьба снова позволит нам с тобой увидеться».

Когда Васька читал эти строчки, его простое лицо сделалось мечтательным, а глаза даже заблестели. Заметив, видимо, что я увидел в его взгляде эти эмоции, Уткин отвернулся. Смущенно забурчал:

— И так написать я тоже не смогу. Как-то у меня все криво выходит. А я…

— Что?

— А я хочу, чтобы тоже получилось красиво. Чтобы вот… Вот Настенька развернула, чтобы вот прочла, и сразу поняла, что я тоже по ней скучаю. Что я тоже хочу, чтобы судьба… Короче… Вот это вот все. Короче… как и у меня.

— У тебя? — Я ухмыльнулся.

— Ну. Я как письмо от нее получил, такой теплотой наполнилось у меня нутро, что словами не передать. А когда прочел…

Васька опасливо зыркнул на дверь. Потом шепнул:

— Даже слезу пустил… Я ведь никогда в жизни не думал, что мне сюда кто-нибудь напишет. Понимаешь? Я ведь в детстве стеснительный был. Всегда стеснялся. Молчуном меня дразнили другие дети. Дразнили и похуже, пока я не понял, что силы в моих руках побольше, чем у иных взрослых будет. Тогда уже не дразнили. Тогда сторонились. Сторонились все, кроме Настеньки.

Он помолчал. Вздохнул.

— Вот я тоже так хочу, Саша. Хочу, чтобы и у нее так было, когда оно мое письмо получит. Чтобы раз, и за душу. Хочу, а не могу, — Вася глянул на меня взглядом голодного щенка, — вот я и хотел тебя попросить, чтобы ты мне подсказал, как написать. Как так слова подобрать, чтобы ей за душу взяло.

— Это ты не по адресу, Вася, — сказал я с доброй улыбкой.

— Как это, не по адресу? — Удивился и тут же расстроился Уткин.

— Тебе надо было Димку Синицына просить, он комсорг. Язык у него подвешенный. Болтать умеет как надо.

— А у тебя тоже подвешенный, — пожал плечами Вася. — Ты вон как учено иногда говоришь. Особенно с офицерами. Это я… ни бэ, ни мэ…

— Ну, ты в другом деле хорош, Вася. Вот, скажем, даже в пограничном.

— Границу сторожить, это тебе не письма писать, — вздохнул он. — Я бы, вот честно, лучше б с дюжиной душманов остался, чем садиться за это письмо. И то не страшно было бы.

— А чего тут бояться? — Теперь пожал плечами уже я.

— А как же? А вдруг, что не так напишу? А вдруг не так поймет меня Настенька? — Развел руками Уткин, потом снова погрустнел: — Вдруг подумает, что я все такой же неуч, каким и был. Что ничего у меня в жизни не поменялось.

— Ты пограничник, Вася. Это уже много.

— Я знаю, — вздохнул Вася, а потом насупился. — Но к Димке комсоргу я не буду подходить. Он и правда языкатый, да только не в ту сторону. Потом вся застава будет знать, что я… Короче… Поможешь?

— То есть, ты хочешь, чтобы я тебе подсказал, что твоей Настеньке написать? — Вопросительно приподнял я бровь.

— Ну… Ну да.

— Чтобы сочинил для тебя письмо?

Вася несмело кивнул.

— Так это ж получится, — я ухмыльнулся, — получится, что не ты Настеньке письмо напишешь, а я. Что это не твои мысли, чувства, она там увидит, а мои. Совершенно незнакомого ей человека. Думаешь, после такого, станет ей в душе тепло?

Вася задумался, наморщил лоб и подпер рукой свой крепкий подбородок.

— Ну а как же мне тогда быть? — Наконец, спросил он.

— Просто написать письмо. Самому. Как можешь, и теми словами, которые сам решишь подобрать. Выразить свои чувства так, как умеешь.

— Да я ж говорю… Не писец я…

— Не писарь, ты хотел сказать?

Уткин задумчиво приподнял взгляд.

— Ну… Ну да. Не писарь.

— Ну неужели ты с Настенькой никогда в жизни и словом не обмолвился?

— Как это не обмолвился? — Вася удивленно приподнял брови. — Обмолвился. Мы много говорили про всякие вещи. Да у нас всегда было о чем поговорить!

— Ну вот, — я улыбнулся, — и не стеснялись же?

— А чего тут стесняться?

— И она тебя не высмеивала?

— Настенька? Высмеивать? — Вася сделал такое лицо, будто бы даже обиделся. — Да никогда в жизни!

— Так а чего же ты стесняешься ей письмо написать? Ведь говорил же с ней ты. Сам. Своим собственным ртом. А теперь хочешь, чтоб за тебя с Настенькой кто-то другой разговаривал.

Лоб Васьки наморщился еще сильнее от глубокой задумчивости. Потом Уткин будто бы просиял.

— А ведь и правда…

— Ну вот, дерзай. — Я улыбнулся. — Тогда выходит я тебе и не нужен совсем. Это ты сам себе каких-то глупостей понапридумывал.

Я встал было из-за стола, бросил:

— Ну лады. Пойду. Мешать не буду.

— Стой! — потянулся ко мне Вася.

— М-м-м-м?

Он снова нахмурился и будто бы сделался то ли смущенным, то ли каким-то сердитым.

— У меня все равно есть к тебе просьба.

— Какая?

Вася опять бросил на меня взгляд голодного щенка, спросил:

— Ошибки проверишь, а?

Я вздохнул, вернулся на свое место.

— Проверю, Вася. Обязательно проверю.

На следующие сутки мне выпал ночной дозор. Утром, после завтрака, я обработал раны Булата, прогулялся с ним немного. Покормил. Пес шел на поправку. Швы заживали хорошо, и теперь оставалось только следить за ними, чтобы не зарастали струпьями.

Кобель подпускал меня к себе, но все равно поглядывал с какой-то опаской. Простые команды, что я ему давал, воспринимал с неохотой. Однако «рядом», «сидеть» и «лежать» выполнял. Хотя и очень через силу.

— Работаешь с псом? — Спросил у меня Таран, когда увидел, как я хожу с Булатом у собаковязи питомника.

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

Шеф посматривал на пса с какой-то чуткой настороженностью. Старался не подходить близко. Булат тоже напрягся: навострил уши, уставился на начзаставы, как волк на добычу.

— Ребята-собачники посоветовали его почаще выгуливать, — сказал я. — Как заживет, говорят, надо сходить на полосу препятствий. Погонять его там. Посмотреть, как будет себя вести.

Таран задумался.

— И не боишься?

— А чего мне бояться? — Пожал я плечами. — Я с ним по-человечески, он со мной по-собачьи. И вся недолга.

— По-собачьи может и порвать, — хмыкнул Таран.

— Может. Потому я с ним и по-человечески.

— Ну ладно, работай, — шеф кивнул, — посмотрим, что из вас получится.

Потом он снова задумался.

— Правда… Знаний у тебя по этому делу нету. Ты у Нарыва поспрашивай, если будет нужна помощь. Подскажет.

«Не подскажет, — подумал я, — по крайней мере, пока он удила закусил. А там глянем».

— Если что, найду, у кого выспросить совета, — заверил я шефа.

— Значит, слушай мою команду, — сказал Таран, немного помолчав, — объявляю тебе задачу: привести пса в надлежащее состояние. Сможешь его приучить, чтобы на других людей не кидался? Чтобы нормально воспринимал остальных собак? В общем, чтобы мог караульную службу нести?

Я улыбнулся. Глянул на Булата, а потом встал перед ним в стойку для отдания команды. Сказал, вытянув руку над псом:

— Сидеть.

Для большей убедительности я придал голосу офицерского командного тона. Пес немного посомневался, повредничал, но все же сел. Уставился на меня взглядом своих ореховых глаз.

— Ну вот и хорошо, — разулыбался Таран. — Это уже какой-никакой, а сдвиг. Короче, с этого дня перевожу тебя в собачники. Приписываю к тебе Булата. Будешь с ним заниматься, пока не окрепнет. Потом возьмешь с собой в дозор. Понимаю, для экспериментов время не лучшее, но и собаку я губить не могу. Посмотрим, как себя проявит.

— Есть, заниматься с собакой, — улыбнулся я шефу.

Вдруг Таран помрачнел.

— Ты же понимаешь, что если все у тебя получится, мне придется собаку отдать Нарыву. Что б тот его обратно, в служебно-разыскные вернул, — Таран замолчал на мгновенье, сжал губы. Потом продолжил: — А тебе, Саша, придется с Булатом расстаться. Так и знай.