По волчьему следу

Глава 49 Старший в стае

Глава 49 Старший в стае

«К числу так называемых Старых или же Исконных родов относятся те, чьи имена записаны в Бархатную книгу, а родовод исчисляется сотнями лет, зачастую восходя к Рёрику или иным известным личностям того времени. Весьма часто основанию рода способствовало обретение первопредком силы, что происходило самыми разными способами, но всегда было сопряжено с опасностью или божественным благословением. Нельзя сказать, что этакая историческая давность вовсе не дает никаких преимуществ, как о том пишут некоторые скептики…»

«Наследование силы на примере некоторых отдельно взятых родов», «Магический вестникъ»

Мертвецы.

Сколько их… и выходит, что некромант открыл врата? Или она, та, что стоит на страже миров, снизошла? Отворила? Зачем?

Белый туман стелется, ластится к ногам.

Он пахнет… всем и сразу. Войной и пеплом. Кровью и хлебом. Домом, такой родной позабытый запах, составленный из множества других. И от него, этого запаха, на глаза наворачиваются слезы.

Я глотаю.

Нюхаю.

Смотрю.

Я… надо что-то делать. И нельзя делать ничего. В тумане мертвых легко потеряться. А потому я держу Бекшеева за руку. Или это он держит меня. Это уже и не важно. Туман густой, но постепенно глаза привыкают, а может, просто этот, чужой мир, принимает нас.

И я вижу…

Молчун улыбается. Он выглядит таким… спокойным.

- Прости, - шепчу. – Что… не увидела. Не заметила. Не помогла.

Никто из нас.

Мы были там, на Дальнем, вместе. В почетной ссылке, которую полагали жизнью. И варились в собственном дерьме, слишком гордые, чтобы попросить о помощи, слишком слабые, чтобы выбраться самим. Тонули бы и дальше.

А Молчун улыбается.

И качает головой. Он не зол, нет… он… зачем пришел? Попрощаться?

А мама…

И сестра… на ней свадебный наряд. Она так его и не примерила, чтобы по-настоящему, а не тайком, прикладывая к себе расшитую рубаху, представляя, как наденет её…

Отец.

Он все одно останется для меня отцом, чей бы крови я ни была на самом-то деле. Иные…

Я все же делаю шаг.

- Ты не видишь, - говорю Бекшееву. – Разве ты их не видишь?

- Только туман, - он отвечает и крепче сжимает мою руку. – Но чувствую, что он опасен. Рассказывай. Будешь моими глазами.

Я?

Почему бы и нет… тут ощущение, что остались мы вдвоем, хотя на самом деле никто не исчез.

И говорю. Про Молчуна. Про родных… про этого вот мальчишку в немецкой форме, которого я убила… когда-то убила. Не помню даже, когда именно. Он не был первым, и не был последним. Всего-навсего одним из многих. И шла война, а когда война, то не будешь думать над тем, что чувствует враг.

Я и не думала.

А теперь… он тощий и растерянный, и кажется, случайно оказался здесь. Другие… это я всех что ли? Сколько их… много. слишком много… вот маг, что загонял нас с Одинцовым. Этого помню. Дорого дался… а вот ту троицу с одинаковыми лицами – так и нет.

Седой, почти старик… пулеметчик из-под Вихровки, кажется. Но могу ошибаться. Деревень было много. Их, воевавших, не меньше.

Это же надо…

Сколько у меня мертвецов. Сколько за мной мертвецов.

Не только за мной. Не только моих. Они… ко всем пришли.

И Михеич захлебывается счастливым смехом, обнимая своих девочек, тоненьких и беленьких, как былиночки. Они повисают у него на шее. И он, покачнувшись, падает на мхи, оставаясь там. И поднимаясь уже… мертвым.

- Назад, - говорю я сестрице, которая идет ко мне. Неспешно идет. Улыбается.

- Зима… - голос её звучит так, что в душе все переворачивается. – Вот и свиделись… спасибо.

- За что?

- За то, что схоронила…

Я… не смогла по-правильному. Как-то вот… как сумела.

А за сестрой встает её жених, так и не ставший мужем, так и не успевший нарушить данное слово. И смотрит на меня выжидающе. Я же вспоминаю, что мертвые видят все. Что врать им бесполезно.

- Прости, - говорю сестре, смахивая слезы. Они сами потекли.

- За что?

- За то… что… за все. Я была еще той поганкой.

- Я не лучше… всегда тебе завидовала.

- Мне?!

Я ведь невысокая. И тощая. И не самая красивая. И не самая умелая. И мама всегда вздыхала, на меня глядя, а я в этих вздохах слышала упрек. Мол, стараюсь плохо…

Плохо.

Её правда.

- Ты была… другой. Совсем. И умела… отказывать. Маме, бабушкам… остальным. И отвечала так, дерзко… и не боялась совсем, что накажут.

Надо же. В жизни бы не подумала, что этому можно завидовать.

Сестра протягивает руку.

- Нет, - качаю головой. – Я… помню сказки. Коснется мертвец и душу украдет.

- Освободит, - отвечает уже матушка. – Хватит, Зима. Нагулялась и домой возвращайся… заждались уж тебя.

Бекшеев прислушивался к нашему безумному диалогу. И потому лишь крепче вцепился мне в руку. Не выпустит. Не позволит.

Не отпустит.

Как хорошо, когда есть тот, кто не отпустит тебя к мертвецам!

- Нет, мама…

- Я хлеб поставила… надобно испечь.

- Хлеб у меня никогда не получался.

- То живых, а мертвый, он иной… он приносит успокоение.

- Тогда я еще обожду, - отвечаю. – Мне пока успокоение не нужно. Мне пока и так… есть, чем заняться.

Матушка укоризненно качает головой. Совсем как тогда. И я боюсь, что она начнет уговаривать. Она всегда умела, но тут…

- Совсем выросла, - говорит она.

А я знаю… знаю, что если соглашусь, то смерть моя будет простой и безболезненной. Я вовсе её не замечу. Просто шагну вот навстречу родным и обниму их. И сброшу старое тело, измененное, больное, перекроенное людьми. И с ним сброшу все заботы и беды.

Обниму родных.

Вернусь в тот день, когда мне еще пятнадцать, и я влюблена… и быть может, свадьбу сыграем. Теперь-то почему нет? Вон, Михеич стоит, держа на руках своих девочек. И жена его, красивая статная женщина, рядом. И матушка, и другие… много. Семья.

Род.

Снова вместе.

Это ли не счастье.

И мне завидно.

До боли в зубах завидно. До воя. Темных глаз. Только… если я уйду, что будет с ними? С Бекшеевым… он же не позволит вот так. И не отпустит одну.

Тоже умрет.

Девочка…

Софья… Софья не выберется из леса, а эти вот не оставят свидетелей. Скормят своим свиньям… некромант, который устроил это вот все…

Тихоня.

У Тихони, может, и получится, да только тогда он все одно умрет. Чуть позже. Не простит себе, что жив, когда… у него с собой и прощением вовсе тяжко.

А еще где-то там, на ферме, есть люди, которые погибнут, если я отступлюсь.

- Люди всегда будут гибнуть, - говорит матушка. – Такова их природа.

Пускай.

Но…

Это мои люди. И я не позволю… не дам…

И рядом, у ног, возникает еще одна тень. Черная и гладкая, словно из стекла отлитая. Мрак?

- Хороший зверь вышел… - тот, кто назвал себя моим отцом, тоже выходит. – И ты, девочка, молодец… сама дошла. Вон, какую сотворила… стало быть, не зря все.

Девочка рычит.

Она видит Мрака. И он тоже скалится.

Надо же, мне казалось, что девочка похожа на Мрака, а на деле они разные совсем. И смотрят друг на друга. И я понимаю, что для зверей нет особой разницы.

Живые.

Мертвые.

- Идите, - говорю им. – Приглядите… за Тихоней.

Две тени исчезают. А я, обхватив покрепче руку Бекшеева, тяну его за собой…

- А мы не должны оставаться на месте? – уточняет он. – И там… круг очертить. Солью. От мертвецов.

- А у тебя есть с собой соль?

- Нет, - признается он. – И серебра тоже. Но помолиться могу.

- Не стоит. Не самая хорошая идея. Здесь… место власти другого бога. Богини… но нас не тронут, - я выдыхаю и понимаю, что так оно и есть. Дар? Или просто так повелось? - Если сам не полезешь.

- Постараюсь. А куда мы идем? Погоди… - он останавливается. – Тихоня… ушел. И этот мальчишка за ним. У него арбалет. И по-моему, не только. А еще он…

- Измененный, - спокойно говорю я. – Я догадалась.

- Пока все равно не складывается, - Бекшеев озирался. – Знаешь, такое ощущение, что тут туман. Просто туман и все… он не сказать, чтобы густой. Но это довольно странно, когда люди разговаривают с туманом…

- Ты видишь живых?

Потому что меня окружали мертвецы. Свои и чужие, кажется, здесь много всяких. И я не боюсь, но вот не вижу… ни Тихоню, ни Ваську.

Ни некроманта.

- Ярополк… вон, - Бекшеев разворачивает меня к дереву. – И Софья с ним, стоит рядом…

- А этот где…

Который все и затеял.

Я озираюсь. И нахожу-таки… здесь, в тумане, Генрих выглядит иначе. Он моложе и не болен. У него светлые волосы и синие глаза. Улыбка такая… наверное, многих с ума сводила. Статный и высокий. Красивый, пожалуй, но красота ничто, а улыбка вот… ею нельзя не залюбоваться.

Тот, кто стоит напротив его, тоже красив.

И куда более аристократичен.

Кровь?

О да, древняя, славная. Именно она и дает чертам лица эту вот безумную притягательность. И сейчас очевидно, что Генрих – лишь слабая тень своего брата.

А если так, надо радоваться, что этот поганец издох задолго до нашего появления здесь.

- Ты убил меня, - его голос звучит отстраненно. В нем нет ни злости, ни иных эмоций.

- Ты стал слаб.

- И ты решил воспользоваться случаем… даже и бил-то в спину. А перед этим что? Чем ты меня опоил?

- Какая разница. Ты сам меня учил, что все средства хороши.

- Никакой, - соглашается мертвец. – Скоро твое время выйдет, тогда и расскажешь. Я дождусь. Здесь все ждут.

Прозвучало все на редкость равнодушно.

- Где перстень?!

- Рода?

- Ты его спрятал… где ты его спрятал? Отвечай!

- Ты слаб.

- Я не слаб! Я… хороший охотник! Лучший, чем был ты… легко, когда дичь покорна. Когда подчинена твоей воле. А вот по-настоящему… пройти по следу. Столкнуться. Взять жизнь в честном бою…

Мертвецы тоже умеют смеяться.

- Что за… - Бекшеев засовывает палец в ухо. – Звук такой мерзкий… даже описать не возьмусь.

- Мертвецы смеются…

Я пересказала ему услышанный разговор.

- Перстень? Это многое объясняет.

Мне вот ровным счетом ничего.

- Он мой! По праву! Я… забрал твою жизнь. И твой дар.

- И мою болезнь, - немец, к слову, весьма чисто говорил по-русски. Или просто дело в том, где мы находимся? Здесь, на грани, условностей, как и языков, не существует. – Твое тело уже предает тебя. Сперва слабость… один приступ, другой и третий. Всегда не вовремя, но кажется, что они не так и страшны. Бывает. Особенно, когда напряжение. Усталость опять же… и объясняешь себе это все именно усталостью… больше отдыхаешь. Но появляется головная боль. Такая… сводящая с ума. Не утихающая ни днем, ни ночью. И даже во сне от нее не скрыться. Ты… и вправду оказал мне услугу, маленький никчемный Генрих, решивший, будто он равен мне.

- Я… единственное, что осталось от твоего рода!

- И значит, не осталось самого рода.

Насмешка.

И печаль.

- Что за перстень? – шепотом интересуюсь у Бекшеева. Хотя можно и не шептать. Эти двое вряд ли услышат. Но мне и вправду интересно, потому что этот перстень должен быть ну очень важен, если из-за него подобную игру затеяли. А ведь из-за него.

Мертвецы.

Врата… я даже понимать начинаю, как оно завязалось и сошлось.

Сожженная деревня.

Михеич, который никак не мог успокоиться… Васька. Он упоминал, что однажды потерялся в лесу. И нашел, думаю, это место. А Михеич понял, что за место и рассказал Ваське. Тот же, наверняка, не стал молчать и доложил тому, кого полагал отцом…

И уже тогда Генрих решился подобраться к Михеичу.

Болезнь, стало быть.

Зимняя.

Долгая.

Такая, которая ослабляет и тело, и душу. Травы… что там в этих травах было? Что-то, что изменило Михеича, как изменило и несчастного медведя. Просто… с человеком не так заметно. И потом вот… в гости не ходят без подарка. А что подарить богине смерти?

Жертву.

Только такую, которая достойна.

Наверное, нам стоит гордится, раз нас такими признали.

- Родовой перстень – это… родовой перстень.

Угу, а глухарь – это глухарь. Отличное объяснение. И на Бекшеева смотрю так, что он понимает. Смущается.

- Это… основа… воплощение силы. Права. У меня его нет, а вот у Одинцова должен бы быть. Его носит глава рода, а когда решает отойти от дел, передает наследнику. С ним… есть мнение, что перстень этот дает возможность обратиться к силе предков. Ко всей, накопленной за время существование рода. Но это миф.

- Я! Я есть! – Генрих не собирался отступать. – Я был с тобой… всегда. С самого рождения. Твоей тенью. Твоим… учеником.

- Слугой.

- Нет! Учеником! Братом… по крови! По праву…

- Бастардом.

Издевается.

- Еще перстень часто дают детям, у которых дар не стабилен. Считается, что вновь же, сила рода позволяет успокоить дар. Раскрыть его наилучшим образом… или тем, кто слаб, особенно, если есть опасность, что дитя умрет. Я носил этот перстень. Долго.

- А ему что даст? Он думает, что поправится?

- Думаешь, - немцу в черном пришла в голову та же мысль. – Думаешь, ты поправишься? Сила рода поможет выжить? Ты по-прежнему глуп и наивен… и внушаем.

В это охотно верю.

Жить рядом с менталистом и не быть внушаемым?

- Я ведь на тебе учился, дорогой мой… ученик. Тебя кинули мне, как игрушку… забаву… - немец заложил руки за спину и двинулся, обходя Генриха по дуге. – Мне ведь нужно было на ком-то учиться… а лучше способа нет постигнуть силу самому, чем учить кого-то. Помнишь? Ты меня ненавидел. Нет? Я стер эту ненависть. Я забрал твою обиду… это и вправду обидно, родиться раньше, но быть никем… и твоя никчемная матушка, которая нашептывала тебе, что за тобой право старшинства… мне было забавно наблюдать за вами.

- Ты…

- Когда надоело, я внушил ей ненависть к тебе. Это тоже было смешно… как и твои потуги все исправить. Как же… у тебя дар! Ты им гордился, куцым ошметком истинной силы. И я тебя поддерживал. Подыгрывал… как и подобает хорошему наставнику.

- Ты… убил её.

- Она сама себя убила. Случается… слишком активным стало вмешательство в разум. Отец еще ругался, - фриц поморщился. – Но это ерунда… ты так и не понял?

- Перстень!

- Наша первая охота, Генрих… помнишь? Тебя вырвало. Ты сбежал в кусты, чтобы спрятаться, но тебя все-таки вырвало.

- Я… сумел.

- Сумел. И я… и мы оба… не скажу, что это доставило удовольствие. Безумный древний обряд… отец почему-то полагал его важным. Мы его исполнили… а потом, Генрих? Потом ты повадился охотиться. С ним, без него… доказывая, что равен. Снова доказывая, Генрих. Ты ненавидел убивать их. Тебя мутило от свежего мяса…

Я тихо пересказываю Бекшееву. А он хмурится. И мы… мы оба догадываемся, на кого охотились эти люди.

- Но ты раз за разом ломал себя… самое смешное, что на тебя и воздействовать больше не нужно было. Ты и так готов был сделать все… чего ради?

- Признания.

- Моего? Отца?

- Рода. Он обещал… обещал, что признает меня!

- И признал.

- Что?

- Он оформил документы как раз, когда все это началось. Ты удивлен? Тебе ли не знать, сколь благоразумен был отец. А война – дело непредсказуемое… и пусть мы довольно защищены, но… случиться могло всякое. И потому он дал тебе свое имя. На всякий случай.

Мне показалось, что Генрих выдохнул.

С… облегчением?

Удивлением?

Просто вот… выдохнул?

- Ты… ничего не сказал. Почему?

- Зачем? Чтобы в твоей не самой умной голове появились какие-нибудь совсем уж глупые мысли… они и появились. Или думаешь, я не замечал? Твоего взгляда задумчивого. Твоих сомнений, которые ты старательно прятал, наивно думая, что и вправду способен что-то спрятать? Будь я здоров, ты бы не решился, Генрих. Ты ведь в душе трус. Обыкновенный трус… но я заболел. И болезнь эта… она сжирала меня. И я устал, Генрих. Просто устал от бесконечной боли. Да и к чему оно? Возвращаться… некуда. Я видел, что эта война проиграна. Я понимал, что после нее всем выставят счет. И к нашему роду он будет особенно велик. Чернь потребует виновных, и ей их дадут, чтобы было кого ненавидеть, а то ведь сама найдет. Так что… смерть – не самый худший вариант. И я позволил тебе убить себя, Генрих. Я видел, как ты прячешь нож за спиной. И все никак не можешь решиться… сомнения, вечные сомнения… и слабость.

- Ты… ты…

- Я сказал, что убил твою матушку. Что заставил её сунуть голову в петлю. Что она была слабой. Никчемной…

- Ребенок… твой ребенок…

- Да, он держал меня некоторое время. Но… потом я понял, что этот ребенок тоже обречен. Я не чувствовал в нем… - фриц щелкнул пальцами. – Разума. Такое случается. Проклятье нашего рода, Генрих… и может, мы и вправду заслужили все это. На той стороне многое видится иначе…

- У меня тоже будет ребенок!

- От той несчастной девочки, которую ты заморочил? Или новую нашел?

- Я…

- Извращенец. Она же совсем ребенком была. Хотя да… с детьми проще. Главное, воспитать их правильно. Воспитание как-то может нивелировать недостатки происхождения. Но лишь как-то… и твое существование наглядно это доказывает.

- Я убил тебя!

- Убил. И съел… и с моей плотью получил проклятье, которое скоро сожрет тебя. И нет, старые рецепты не помогут. Ни печень сильного врага, ни его мозг. Это лишь мясо, Генрих. Человеческое мясо. И в нем нет ничего волшебного.

- Кроме того, - сказал Бекшеев тихо. – Что это мясо, как любое иное, может быть источником болезни. Матушка говорит, что есть сырое мясо в целом небезопасно…

Я, чувствую, что и к несырому долго буду с подозрением относиться.

- Ты… ты… я тебя ненавижу.

- И при этом все одно пытаешься доказать, что ты лучше меня. В этом дело. Сильнее…

- Я и вправду сильнее! Я выжил, а ты сдох… ты мог бы уйти. Мог бы…

- Мог. И вправду мог. Только вот куда? Вернуться? И что, пойти на эшафот? Они ведь пошли, все, кто был с отцом… разве не так?

- Так. Их… судили.

- И признали виновными. Потому что проигравшие всегда виновны. Их казнили?

- Повесили.

- Позорная смерть. Для черни. И наверняка записали казнь на пленку. В назидание. И чтобы птомки знали. Отец?

- Принял яд еще до суда.

- Видишь, Генрих, он все понял верно… как и я. Что с нашим домом? Землями?

- Конфисковали…

- И продали с молотка. Так? Или отдали в награду кому-то, кто стал полезен новой власти. И ты сейчас думаешь, что тоже можешь быть полезен… что если вернешься, то тебя оценят. Конечно. Менталисты всегда нужны. Всегда и всем. Сильные… но ты слабый, братец. Ты ничтожество…

- У меня будет сын! Ради него хотя бы…

- Возродить род, именем которого сейчас наверняка пугают детишек?

- Все… меняется.

- Не для таких, как мы… отец вряд ли уничтожил архив. А там много интересного… тебе ли не знать, сколь наши… традиции далеки от того, что считается нормальным. И то, что эта информация не всплыла, это… потому, что мертвый род мало кому интересен. А появись ты, заяви свои права…

- Не отдашь?

- Кому и зачем? Тебе? Ты не достоин этого перстня… да и умрешь скоро. Перстень не спасет тебя. Или думаешь, я бы не воспользовался шансом? Твоему сыну? Он еще не родился. И родится ли… даже если родиться нормальным, ты просто не сумеешь его вырастить правильно.

- Моя семья…

- Тебе лишь кажется, что у тебя есть семья. Это заблуждение…

- Анна меня любит! И Василий…

- Просто ты им внушил любовь. Что еще? Почитание. Уважение. Все то, что внушали тебе. Так проще… вот только если делать это топорно, как делаешь ты, разум будет сопротивляться. Чем дальше, тем сильнее… сними внушение и получишь ненависть. Абсолютную. Скопившуюся подспудно ненависть… думаешь, я не пытался? Я ведь тоже хотел семью, чтобы настоящую… я многое был готов сделать ради этой семьи.

- Убить её мужа?

- Я не виноват, что она меня не дождалась. Ты же знаешь, как тяжело найти ту, что… не внушает отвращения. Когда видишь человека целиком, с его мыслями, с чаяниями… большинство людей еще то дерьмо. И заслуживают стать добычей. Она же… была особенной. Но у меня не получилось.

- Неужели мой дорогой совершенный брат может ошибаться.

- Может. В этом и есть разница, Генрих. Я ошибаюсь. И умею признавать свои ошибки. Я знаю свои слабости. Я… пожалуй, не должен был ломать ей разум. Но искушение так велико… Ты знаешь, как хочется, чтобы на тебя смотрели с таким вот восторгом… чтобы делились счастьем и множили его… чтобы любили, просто любили. Без внушения. Без воздействия. Без коррекции… но правда в том, что все это зря. Таких как мы нельзя любить. По своей воле во всяком случае. А внушенная любовь… не знаю, как поддельное Рождество. Никакого смысла, одна суета. Что до перстня… то вот…

Фриц сунул руку в карман и вытащил кольцо.

- Это просто символ, но раз он тебе так нужен… у мертвых свои пути. А я задержался что-то… возьми, - он протянул перстень. Обычный такой… и да, у Одинцова тоже был. Такой вот, квадратиком, на котором что-то да выдавлено. У Одинцова – герб рода.

А я и внимания особо не обращала.

Генрих стоял, не решаясь сделать шаг.

- Ну же… клянусь посмертием, я не собираюсь тебя убивать, - фриц бросил перстень под ноги, и тот не исчез, не превратился в клок тумана. – Ты хотел стать главным в роду? Пожалуйста…

Шаг.

Генрих садится. Тянется к перстню.

- Только, надеюсь, ты помнишь…

А фриц начинает рассыпаться туманом.

- …что род – это не только сила… и память…

- Что он… - интересуюсь у Бекшеева. А Генрих дотягивается-таки, и пальцы стискивают кольцо.

- Род, - отвечает Бекшеев. – Это и вправду не только сила предков. Это еще и долги их… обратная сторона силы. Долги есть всегда.

- Я, - голос фрица обретает плотность и силу. – Отдаю этот перстень по доброй воле. Принимаешь ли ты, Генрих из рода Гертвиг, право наследия?

- Принимаю! – отзывается Генрих. И перстень надевает. А я… я уже знаю, что произойдет. Туман вдруг оживает. И плодит новых людей.

Множество новых людей.

- Назад… - я тяну Бекшеева, пусть даже эти мертвецы не обращают на нас внимания, но… страшно. Слишком страшно. Женщины.

Мужчины.

Дети.

Старики.

Те, кто… я узнаю, пусть и не видела их никогда прежде. Но мы связаны тонкими нитями родной крови. А это надежнее канатов.

Умершие.

Сожженные в той проклятой деревне. Ушедшие, но не совсем… и за ними – другие. Люди выходят и выходят. И черный костер некромантской силы разгорается ярче, открывая путь тем, кто…

У любого рода есть долги.

И порой приходит время их платить. Он знал об этом, тот, кто смеялся за спиной брата. Снова обманул? Снова…

Вой вырывается из белесой мути, заставляя меня зажимать уши. И Бекшеев сгибается пополам. И кажется, изо рта идет слюна.

Или кровь.

От этого крика лопаются сосуды. И больно… до чего же больно.