По волчьему следу

Глава 45 Волчица

Глава 45 Волчица

«Стоит запомнить, что обязанности хорошей хозяйки состоят не только в том, чтобы отдать указания прислуге. Та, что желает заботиться о доме своем по-настоящему, всегда проверяет, как сделана работа. Начищено ли серебро. Вытерта ли пыль. Расставлен ли фарфор. Сменены ли ночные наволочки на подушках дневными [1] , и многое, многое иное»

«Советы юной хозяйке»

Пусто.

Первое ощущение, что и здесь пусто.

Сумрачно.

Стекла темные затянуты пылью и грязью. Ощущение, что не мыли их лет пять минимум, а то и больше. Пыль же на полу… клубками.

Ощущение заброшенности.

Воздух затхлый, застоявшийся. И в нем отдельные запахи воспринимаются резко. Я чешу нос и останавливаюсь, позволяя себе привыкнуть. И к сумраку, и к запахам.

К месту.

Ковер врос в пол. И сам пол неразличим почти под слоем грязи. Здесь и засохшие черные следы сапог, и дорожки песка, на которых отпечаталась чья-то босая нога. Сухие листья. Труха. Перья какие-то. Дорожка черных капель.

Безумие.

Все это место кричало о чьем-то безумии.

Я иду.

Заглядываю на кухню, где также пусто. Плита в жиру. А вот огромная туша холодильного агрегата сияет натертым хромом. На столе возвышаются башни грязных тарелок, и тут же, к ножке притулился старый казан. Из темного варева торчит ручка черпака. Я зачерпываю.

Пахнет…

Как кровяная колбаса, и еще травами. Трав здесь много. Они лежат на широких подоконниках, в пустых коробках, в каких-то ящиках. Пучки трав свисают с потолка. И прикрывают затертые бока печи. Не белили её давно.

А еще в доме холодно.

И не так, как бывает в старых домах, когда холод идет от каменных стен. Нет, нынешний – иного свойства. От этого холода и я дрожу мелко и часто. Зубы стучат, перестукиваются.

Чтоб их…

Я заглядываю в холодильник… надо будет себе такой поставить. Чтобы коробом, а не отдельной комнатой. И не удержавшись, принюхиваюсь к дверце.

Фыркаю.

Пахнет волчьей травой.

А внутри – мясо. Свежее, красное… в тазу, аккуратно прикрытый полотенчиком, ком печенки. Чьей… не хочу думать.

Надо…

Девочка ворчит. А откуда-то сверху доносится музыка. Такой перелив колокольчиков, который манит, зовет проверить, кто же там играет.

Я вытащила револьвер.

Отступить?

Отправиться к Новинскому? Взять подкрепление, оцепить этот дом, и ферму, и… нахрен все. Тогда я точно опоздаю.

Уже опоздала, возможно.

Наверх.

Пыли больше. И запахи… запахи потерянные когда-то давно. Тени чужого счастья. Выцветшая фотография в рамке. Мужчина с усиками, красивая женщина и несколько девочек в белых кружевных платьицах. Анну почти и не узнать.

Снова женщина…

Он любил её, если заказал отдельный портрет.

И не один. На следующем она с дочерями и младенцем, которого держит на руках. Васька? Улыбается… и не знает, что счастья осталось на один вдох.

Так бывает.

Наверное, это даже хорошо. Я… не хотела бы знать. Честно… если бы нельзя было ничего изменить, то не хотела бы…

Анна сидит в гостиной. Когда-то комната была роскошной по местным меркам. И рояль имелся. Или это пианино? Я так и не научилась их различать. Да и… какая по сути разница?

Главное, что когда-то наверняка женщина садилась за черный этот инструмент и играла… или не она? Если она из наших, то вряд ли умела. Меня вот пытались научить, потом уже, когда я стала княгиней, да не вышло. Сказали, что поздно.

Пальцы утратили гибкость.

И вовсе таланта нет. А у нее был? Я бы представила её за этим вот то ли роялем, то ли пианиной, и чтобы девочки рядом, сидят и чинно слушают. А может, сидели и слушали родители? Вместе, на той софе у окна, на которой устроилась Анна. Сидит и держит в руках музыкальную шкатулку.

Красивую.

И крутит ручку. А потом отпускает, и тогда балерина в ярко-голубом платьице начинает кружиться, вертеться, дразнить танцем.

- Анна? – я говорю очень тихо. Но меня не слышат. – Анна…

Она там, в прошлом.

Где была жива мама. И отец. Где у них была бричка. И на ней они отправлялись в город. И по рынку гуляли. И она, наверное, покупала себе леденцы или засахаренные орехи, и ленты, бусины, все то, что кажется таким необходимо-волшебным в детстве.

- Ань, нам пора, - Васька появляется из-за второй двери. – А ты еще не оделась? Я ж говорил, что сегодня тебе не надо никуда ездить.

- Почему?

Васька видит меня.

И… не пугается. Не смущается. Он плечами пожимает, объясняя:

- Потому что у нее сегодня свадьба. А она вот не готова. Поможете? Одеть надо.

- Где Бекшеев?

- Там, - Васька кивает головой. – В лесу остался… у Михеича в гостях.

- Врешь?

- Можете проверить… хотя… какая теперь. Без меня вы их все одно не найдете. Так что сами выбирайте.

- А не боишься?

- Чего?

- Что я тебе шею сверну?

Васька фыркает, а потом трясет головой, будто я смешное что-то сказала.

- Не-а, - он скалится. И зубы у него острые, волчьи. – Тогда ж вы их точно не найдете… а вам надобно. Вы ж себе не простите потом…

Вот… поганец.

- А если не убью… но вот пальцы ломать буду? Один за другим? Шкуру сниму… с живого когда, это больно… еще чего. Я ведь умею.

И в глаза смотрю, чтобы понял, что и вправду умею. Васька взгляд выдерживает, разве что слегка щурится.

- Не-а. Не выйдут. Я ж… забуду тогда. Он сказал, - и пальцем в голову тычет. – Знал… сделал такое, что если силой, то и забуду… и ломай, хоть совсем изломайся.

Нет, точно поганец!

- Ань, Анька! – его крик заставляет Анну вздрогнуть и она едва не роняет шкатулку. А потому кривится, лицо её приобретает какое-то детское, обиженное выражение, и кажется, что она того и гляди разревется. – Ань, я тебе платье купил! Из Городни заказал! Красивое… помнишь?

- Михеич тебе помогал?

- Волки, они стаями живут, - сказал Васька и отошел к шкафу, из которого вытащил платье. Моя свекровь назвала бы его безвкусным – слишком пышное, чересчур кружевное, да еще и бусинами расшито щедро, теми, которые перламутровые, под жемчуг. – Вы уже определитесь. Или убивайте, или помогайте.

- Мне кажется, она не слишком хочет замуж.

- Упертая. Я ж ей говорил, говорил, что лучше Генриха она никого не найдет… а не слушает. Женщина должна слушать мужчину. И знать свое место, - Васька произнес это с полной убежденностью.

А я… промолчала.

И платье взяла.

Ткань блестящая, но дешевая. Надо же, что-то у меня с тех времен осталось. Вроде способности определять качество ткани. Эта – на один раз. Тонка. И сыплется, надо полагать, со страшной силой.

Впрочем, кто надевает свадебное платье дважды?

- Так значит, стая?

- В одиночку волк долго не протянет. А стая… они ведь такие… волки… даже лучше людей, - Васька принялся стягивать с Анны старый свитер. – И руки грязные, вся изгваздалась… постриглась опять же ж. Вот на кой? Волки, они семьей живут. И заботятся. Детишек растят вместе. И те, что подрастают, помогают беречь малых. И старых тоже…

- Мне казалось, старых прогоняют.

- Нет. Не всегда. Часто напротив. Сколько волк может, столько и живет. А те, что охотятся, ему мясо приносят. Даже когда у него зубы выпадать начинают. Они мясо глотают, и в животе оно у них переваривается немного, а потом куски отрыгивают, щенкам совсем разваренное, а вот кому больному, так почти и целое будет…[2]

Под свитером Анны обнаружилась грязная нательная рубашка.

- Давай… платье сюда, - велел Васька.

- На это?

- Ай, все одно времени нема… так вот, волки и лес чистят. Они ж не просто зверя на охоте берут, они слабых да больных бьют. Когда зверя в лесу с избытком, то это тоже лесу не на пользу.[3]

- Стало быть, вы волки?

Анна нисколько не сопротивлялась. Напротив, она окончательно утратила интерес к происходящему. А вот Васька крутился, вертелся, силясь натянуть на сестру платье. И в юбках путался.

Что ж, я помогла.

Мне не жаль.

- А то нет… среди людей тоже всякой погани много. Теперь от меньше. Скажи, что я не прав?

- Ты не прав, - сказала я. – Ты судить взялся, а…

- Права не имею? А кто имеет? Шапка? Великое начальство. Или судья наш, может? Так он не дальше Шапки ушел. Ага… вона, он за деньги любого оправдает, ежели чего… и постановление выдаст, чтоб с аресту выпустили честного человека. В Городне, не знаю, может, получше, но туда ж доехать-то надо…

- Шапку – ты?

- Я, - не стал отнекиваться Васька. – И солдатика того… двоих. Один мне без интересу, а вот второго я притащил… в подарок другу.

Охренеть.

Надеюсь, меня от подобных подарков и подобных друзей боги избавят.

Васька оправил юбки.

- Красивая, - сказал он, отступивши. – Правда?

Врать я никогда не умела. И в белом этом платье, слишком большом для худого тела её, Анна казалась странной. И страшной.

- Еще бы накрасить… ты умеешь?

- Нет.

- И волосы эти… я ей говорил, чтоб не стригла, говорил, а она… упрямая.

Взгляд Анны устремлен в стену.

Она вряд ли вовсе понимает, что происходит.

Васька поправил съехавший рукав. Вздохнул.

- Большое. Померить бы, да сюрпризу не вышло б… я вроде старые мерил, а все одно…

- Он ей в голову залез, твой друг. Верно?

- Да что ты понимаешь?!

- Ничего. Разве что это насилие. И она уже на грани. Посмотри.

Васька хмурится.

- Я люблю её! Я все делаю для нее!

- А её ты хоть раз спросил?

- Генрих о нас заботился! Всегда! Помогал! И спасал! Он мог бы уйти, но он остался… он… он ради неё брата убил!

Анна вздрогнула.

- Тише, тише, - засуетился Васька и отошел, наклонился, вытащив откуда-то из-за низенькой софы коробку. – Она нервничает. Ей нельзя нервничать.

- И поэтому твой дружок правит ей мозги. А хочешь кое-что скажу? Нельзя просто взять и залезть человеку в голову. Точнее можно, но чтобы без последствий – нельзя. Она чуяла, что что-то не так. Поэтому и сторонилась твоего дружка. Вроде бы вы пели про благодарность, а её выворачивало от одного его прикосновения. Так?

- Это пройдет, - Васька вытащил из коробки что-то, на первый взгляд показавшееся мне дохлым котором или пучком шерсти. Встряхнул, разгладил пальцами.

Парик?

Его он и попытался нахлобучить на стриженую голову сестры.

- Не выйдет так, - сказала я, чувствуя одно желание – свернуть этому поганцу голову. Нельзя. Терпение и еще раз терпение. – В театре парики приклеивают. Специальным клеем.

- Да? – он искренне удивился.

Поглядел на Анну.

- А фату как? Она к волосьям крепится…

- Можно без фаты.

- Какая свадьба, если невеста без фаты? Я ведь для нее хочу! Чтоб она была счастлива!

- Послушай…

А ведь эта его зацикленность столь же ненормальна, как и безразличие Анны.

Ненавижу менталистов.

- Ты ведь не в храм её поведешь, так? А в лес? А туда в этом вот не ходят. Не принято.

- Да?

- Я ведь тоже из язычников… тебе ведь Михеич говорил?

- Ага… сказал, что с тобой ухо востро надо.

И не удивлена. Нисколько.

- Так вот, у нас невест тоже наряжали, но не в белое. Белый – это цвет савана. Смерти. Ты же не хочешь, чтобы Анна умерла.

Закушенная губа.

И сомнения. Он ведь так готовился, так старался. И платье, верю охотно, выбирал тщательно. Может, даже выписывал… откуда деньги? Так денег у него хватает.

- И что делать?

- Ничего. Есть другие платья? Скажем… мамы вашей?

Нашлись.

Этот дом был стар, он бережно хранил свои секреты и сокровища. И из очередного шкафа они выпали пыльным ворохом. Чихнула Анна, оглянулась, уставилась на свои руки и снова замерла, ими завороженная.

- Снимай, - велела я Ваське, перебирая платья.

Этот дом знавал разные времена. И когда-то он был богат, а потому и на наряды хозяйка не скупилась. Скользкий шелк, настоящий, индийский, которому годы – не помеха. Парча. И простенький с виду ситец, впрочем, украшенный шитьем и перламутровыми пуговицами.

- Это, - я вытаскиваю из общей кучи платье ярко-красного, что ягоды калины, цвета. – Красный – цвет радости…

Радостью горели глаза Васьки.

Сколько он их держит… и Молчун вспоминается, который все же пытался вырваться из липкого плена чужого разума. Но воздействие ведь разным бывает.

И Молчуна просто ломали.

Как ломали и Анну, превратив в живую куклу. Стирали память раз за разом, прятали в этом доме-клетке, выпуская лишь на рынок, в иллюзию настоящей жизни. Да и то… как вообще решился выпускать?

Или…

Кому-то надо было показываться. Поначалу Анну сопровождали, создавали для всех определенный образ, который и отпугивал, и не вызывал желания узнать больше. И постепенно привыкли все. Затем, конечно, болезнь взяла свое, а нарушать заведенный порядок гребаный менталист не рискнул. Разум – хрупкая штука. И когда он на грани, любая мелочь может его разрушить.

Я ведь пыталась разобраться.

Тогда, после Дальнего.

- Красное…

- Красный – цвет радости.

И еще крови, которая обязательно прольется.

Я присела на колени перед Анной, попыталась поймать взгляд её. Ускользал.

- Аннушка, - я погладила её по руке. – Надо платьице сменить. Беленькое вымазалось.

- Да?

- Да…

Это было красивым. Пусть ныне подобные фасоны и не в моде, но все одно. Из переливчатой тафты, строгого прямого крою, оно село на Анну, как будто для нее и шилось.

- Видишь, - говорю Ваське.

Он хмурится. Недоволен.

- А белое потом наденете… если решите в церковь пойти. Да и сам подумай, как ей в этом, длинном, и по лесу. Нам же по лесу придется?

- Ага, - он платье погладил. – Вот… он тоже говорит, что я пустоголовый и не думаю. Но я ж как лучше хотел! Чтобы праздник! Чтобы нарядно!

- Праздник, - подтвердила я. – Еще какой… идем, что ли?

И Анну за руку взяла.

Без нее эта свадьба не состоится. А мне нужно на нее попасть.

[1] Есть чудесная книга, написанная викторианской домохозяйкой на тему того, как правильно домохозяйничать. Очень утомительное занятие на самом деле. Один из советов – иметь два комплекта наволочек, для сна, и дневные, украшенные шитьем, оборками и т.д.

[2] Вполне себе реальный факт. Волк способен самостоятельно управлять своим пищеварением. Например, волчица, желая накормить свое потомство, может съесть кусок мяса и через полчаса отрыгнуть его уже практически переваренным. А вот если нужно накормить взрослого члена семьи, например, раненого или пожилого, волк способен съесть мясо, долгое время нести его в себе, а затем по необходимости отрыгнуть — еда будет непереваренной. За это отвечает специальный фермент, который вырабатывается волчьим организмом.

[3] Кстати, еще один факт. Излишек копытных вредит лесу. Косули, олени и лоси, размножившись, начинают вытаптывать и выедать траву и молодой кустарник, молодую поросль и т.д. Процессы возобновления леса нарушаются.