По волчьему следу

Глава 47 Метели

Глава 47 Метели

«Пантеон языческих богов столь велик и многообразен, что по сей день нет единого мнения о том, кого же из них считать главным. Если на одних землях язычники поклоняются Даждьбогу, то на других могут нести жертвы Перуну или даже Волоху. Порой во главе становится Макошь или иная, в прочих случаях, слабая богиня. Бытует мнение, что во многом главенство определяется нуждами отдельно взятой общины…»

«Современное язычество Империи», научная работа академика Шаевского.

От чужого безумия пахнет болезнью.

И запах этот острый, едкий. Он не оставляет шансов безумцу, пусть бы самому ему кажется, что времени еще много, но нет, смерть не обмануть.

Она не за спиной.

Она в нем.

В желтой набрякшей коже. В желтых белках глаз, которые налились этой вот желтизной так, что даже веки теперь не смыкаются полностью. Она в желтоватых сосудах, что поднялись из глубин, поползли под кожей тела. Она… всюду.

И там, внутри тела.

Она дышит, глубоко, с клекотом и сипеним в разодранных легких. И она же порождает мелкую дрожь в пальцах. Но сам человек искренне верит, что времени у него еще много. что он успеет… что?

Что-то важное.

У всех есть что-то такое, бесконечно важное, что нельзя ни отложить, ни бросить.

А я… я бы могла свернуть ему шею. Наверное. Нет, его воля… да, ощущалась. Этаким ошейником, что заставил Девочку смирно лежать, пусть бы она тоже с немалой радостью вцепилась бы в глотку наглецу. Но я – не она. И этот ошейник разорвала бы. Легко?

Нет. Но, пожалуй, шанс был бы. Но я…

Жду.

Чего-то.

Сама не знаю, чего. Ответов? Так ли они нужны на самом-то деле? Все здесь… даже больше.

- Надеюсь, ты понимаешь, - он решается заговорить. – Бить буду не по тебе. Я не воюю с женщинами, но…

Бекшеев ментального удара не выдержит.

- Возьми меня за руку, - теперь его сила направлена на Анну. И та подчиняется. Я вижу, что не сразу. Она смотрит на него, губы кривятся и кажется, что женщина того и гляди заплачет. Но нет, вот она послушно протягивает пальцы.

Делает шаг к нему.

- Ты всегда была хорошей девочкой… красивой девочкой.

Девочкой, которой он влез в голову, напрочь заморочив.

Я подхожу к Бекшееву, отмечаю, что выглядит он на диво погано, хотя, конечно, жив – уже радость. Все-таки своей смертью мы не помрем. И знак вон подает, чтобы не лезла.

- Чего ждем-то? – интересуюсь, устраиваясь рядом. За нами следят.

Васька… поганец.

И Михеич.

От кого не ожидала… зато многое понятно становится. И странно только, что раньше не сообразили. Хотя кто ж знал, что ненормальные могут сбиваться в стаи?

То-то и оно.

- Понятия не имею, - также спокойно отвечает Бекшеев. – Полагаю, момента, когда станут уговаривать некроманта открыть путь мертвым.

- А…

Про безумцев, стало быть, не ошиблась.

Но теперь понятно, чем Михеича зацепили. Вот только мертвым мертвыми бы и оставаться. И некромант это наверняка понимает.

А вот остальные?

Нет, Михеич – точно нет. Слишком много он отдал ради шанса. Точнее того, в чем шанс видит. И не отступится. Убьет еще столько же. Три раза по столько же… и главное, что понимаю.

Его.

Я бы…

Нет, тогда я и не знала, что мертвецов можно вернуть. К счастью. Потом… потом видела. В том числе и мертвецов. И многое из того, что хотела бы забыть.

- Софья? – уточнила я, хотя ответ знала.

И поморщилась.

Не стоило её тянуть сюда. Надо было отправить куда… не знаю, на побережье морское свежим воздухом дышать, в гости Медведю… да хоть на Дальний, лишь бы подальше.

А я вот.

Опять. Все повторяется. И даже не смешно.

- Здесь должна быть, - Бекшеев поддерживал одной рукой другую.

Ранили?

- Все здесь. Вон, висят…

Висят.

Это я тоже увидела. И Егорку-Василька, и Тихоню. И каких-то других людей… словно плоды диковинные. Но и дерево непростое.

И снова многое становится понятным.

Только…

Молчу, потому что Бекшеев осторожно сжимает пальцы. А Васька подпрыгивает опять.

- Солнце вон! Солнце вон уже где! Пора уже… пора…

- Тихо, - Генрих выпускает руку Анны. – Ты слишком нетерпелив. Но… ты прав. Пора. Приведи…

Его не привели – принесли.

И верно. Спящий некромант, он как-то безопаснее бодрствующего.

Кстати, довольно забавно. Михеич – мужик здоровый, но и Ярополк не мелкий. Так что… я не сдержала улыбки.

- Весело, да? – Ваську переполняло желание сделать что-то, поэтому он не удержался и пнул меня. Вот… поганец мелкий.

А ведь человеком казался.

С чудовищами всегда так. Если не приглядываться, все они на людей похожи.

- Мне казалось, что вы занимались воспитанием юноши, - не удержался Бекшеев. И судя по всему, упрек был воспринят.

Генрих поморщился и резко сказал.

- Отойди!

- А чего она…

- Чернь, княже, всегда остается чернью. Даже если в воспитание вложить всю душу.

Васька обиделся и засопел. Причем злым взглядом он буравил отчего-то меня, хотя уж я-то при чем?

- Но я накажу мальчика.

- Я…

- Замолчи!

Резкий окрик. И Васька вжимает голову в плечи, а ненависти в его взгляде становится столько, что еще немного и не удержит. А ведь тоже непонятно. Почему он ненавидит меня?

Или…

Ненавидеть Генриха ему не позволено, а чувство никуда не делось. И нужен объект, чтобы выплеснуть? Этак я и до Бекшеевского понимания убогих безумцев дойду.

- Просыпайтесь, - Генрих склонился над некромантом и надавил пальцами на глаза. Не самый приятный способ разбудить человека. Нет, может, у некромантов оно как-то иначе, но…

Михеич подал плашку, Генрих опустил в нее пальцы и красная черта пролегла через лоб Ярополка.

И вторая – перпендикулярная ей, прямо над бровями. Завиток на левой щеке. На правой. А к запаху крови примешивается другой… такой гнилой, но знакомый, манящий, пробуждающий в душе дурные воспоминания.

- У них…

- Зелье, - спокойно ответил Бекшеев. – Или груз был больше и нам оставили половину, или они знали где хранится запас. Второе – вернее.

- Заткнитесь!

Бекшеев чуть прикрыл глаза. И провалился. Его тело обмякло и начало заваливаться набок. Я подставила плечо, а потом просто плюнула на всю эту братию, обняла и осторожно уложила. Рукава мокрые. Вся одежда насквозь… и сейчас, конечно, не зима, но все одно… и запах крови этой.

К тому же он ранен.

- Что с ним? – Васька тотчас подскочил, чтобы ткнуть в Бекшеева палкой. Попытался, но палку я перехватила и не отказала себе в удовольствии ткнуть уже Ваську.

- Я тебя…

- Угомонись!

- А она…

- Угомонись, - это Генрих произнес так, что и у меня руки онемели. Васька насупился и отступил. А главное, на собственной шкуре ощутила, до чего сильная падла нам попалась. Васька сделал всего два шага. Замер, всем видом показывая, что следит за нами.

- Что с ним? – Генрих закончил создавать рисунок, а затем, вставив тонкую палочку в зубы некроманта, разжал их.

- Дар сработал. Он… не совсем его контролирует. Наверное, набрался критический объем информации, вот дар и сработал.

Кивок. Объяснение его устроило. А я еще подумала, что поздновато как-то. Набрался. Этот вот критический объем. Что ему бы пораньше набраться, что…

И что свернуть Генриху шею – самое разумное, что я могу сделать…

Успею ли?

- Ты давал ему? – уточнил Генрих у Михеича.

- Да, господин. Как вы и велели. Дважды. Один раз сразу, второй – как свело… он сможет? Теперь сможет? – и столько надежды в этом вопросе.

И он верит.

Знает ответ.

И потому, за верой этой, знанием, не видит кривой усмешки Генриха.

- Конечно… сможет. Ярополк? Вас ведь так зовут… не стоит меня бояться. Я хочу вам помочь. Да, пока вы лишены возможности шевелиться… говорить… но это исключительно ради вашего собственного блага. И нашей безопасности.

Во второе верю куда охотнее.

Благо.

Как же… срать ему… хотя все одно не до конца понятно. И почему Бекшеев запретил вмешиваться? Нет… я понимаю, что опасно и все такое. Но он же сейчас доведет парня до безумия. И врата мертвых – это не шутка. В таком месте они действительно могут открыться.

Тогда…

Я поежилась.

Не хочу проверять, насколько правдивы байки о некромантах.

А Бекшеев дышит ровнее, глаза открывает и едва заметно качает головой. Нельзя? Не лезть? Почему? Потому что может умереть Анна? Может. И да, нехорошо получится, но… если Ярополк не справится, то умрет не только Анна.

Мы вот тоже.

И Тихоня.

Люди, которых приготовили… это дерево долго поили кровью, пытаясь дозваться до той, которая когда-то была хозяйкой в нынешних местах.

Что я знаю?

Мало знаю. Я ведь не интересовалась богами, но… память вываливает очередной пыльный сундук, все содержимое и наголову.

Не к месту.

Не вовремя. Но куда от нее денешься-то?

…сестра замолкает и замирает, глядя куда-то за спину. А я даже вздыхаю с облегчением. Вот сколько можно болтать-то? И главное, без умолку, о всякой ерунде… свадьба у нее скоро.

Ага.

Через год еще и то если будет, потому как даже сватов не засылали, а что отец договориться обещался… во мне оживают обида и ревность. Почему все ей? И мама её хвалит, а когда на меня глядит, то только хмурится да вздыхает.

Я ж не виновата, что усидеть не могу на одном месте.

Что скучно мне шерсть чесать.

Или прясть.

Или ткать… и домашняя работа, она ж тоска смертная. А свадьба… он, может, сестру вообще не любит. И на нее не глядит. А на меня так очень даже. И я знаю, что я лучше! Красивей… а тут слушать это, что ей там расшить еще надо для приданого, ну сил никаких не хватает.

И потому ужас на лице сестры я не сразу вижу.

А увидев, оборачиваюсь.

- Чего?

Из рук её выскальзывают листья щавеля, который мы перебираем. Еще одна нудная работа. И я хмурюсь. В самом деле, чего? Старуха?

Незнакомая.

Но и что с того? Обыкновенная старуха… правда, наряд странный, грязно-белое платье, расшитое белой же нитью. Кто такое носит? И юбки тоже белые, и платок, которым старуха прикрыла волосы. И клюка резная её белой краской покрыта.

Стоит.

На нас пялится. Глаза её белым-белы… да она ж слепая.

- Вам помочь, бабушка? – говорю, и отпускает странный страх, душу сдавивший. И понимание приходит: женщина, небось, из тех, что по дорогам ходят, милостыню просят. Вот и заблудилась. – Водицы принести? Или молочка?

Сестрица дергает за рукав, что-то шипит, да я отмахиваюсь.

Чего она вдруг?

Она сама-то подобрее меня будет. И к странникам выносила, что хлеб, что молоко. А тут вот прям сжалась вся.

- Водицы, - голос у старухи низкий тяжелый. И пробирает до самых костей. – Коль не побоишься…

Я пожимаю плечами. Не боюсь. Ножик откладываю, которым хвостики у листьев щавеля обрезала, и иду в дом. Выношу воды в старой кружке и держу, помогаю напиться, потому что руки у старухи тоненькие, что веточки.

А она пьет неспешно.

И смотрит.

Слепая вот… а смотрит. А допив, кивает.

- Спасибо, дитя, - говорит мне.

- Вот, - я протягиваю ей платок свой, недовышитый с завернутым куском хлеба. Платок все одно не получился, а мамины полотенца еще сохнут, да и не похвалит, если отдам. Хлеба-то не жаль, но как она его понесет-то? В руках ни сумы, ни котомки. – Возьмите… не побрезгуйте. Сама пекла.

Это вырывается невольно. Но старуха берет. И кивает.

Главное, что не ложь это, я и вправду сама хлеб пекла. Под маминым присмотром, она все чаяла, что научит бестолковую меня чему-то, но хлеб так себе получился.

Ладно, это мягко говоря.

Старуха смотрит странно так… потом касается вдруг моего лба. И голова идет кругом. Вдруг на мгновенье глохну и слепну, и теряюсь, но не успеваю испугаться.

- Сколько ж в тебе всякого понамешано… но нет, не её дитя. Иное, - старухин голос доносится сквозь толщу тишины. – Что ж… за дар отдариться надобно.

Она наклоняется.

И дует.

- Коль встретишься с нею снова, то не бойся… помнит добро… люди забывают, а боги помнят…

Она говорит что-то еще, и меня сковывают холод и ужас. Ужас и… я прихожу себя от надрывного воя сестрицы.

- Ты… чего? – я с трудом разлепляю губы. И она замолкает. А потом вскакивает и убегает с визгом… дура. Нет, она хорошая, но все одно дура…

Я опускаюсь на табуреточку. Гора листьев щавеля, который предстоит перебрать, никуда не делась, да и…

- Не трожь! – возвращается сестрица. – Не смей! Иди вон… к речке вон иди!

И толкает. А за ней прежде этакой щедрости, отпустить меня к речке, когда работать надобно, не водилось.

- Ты чего?

- Все попортишь! Ты кому хлеба дала… на вот, на, - мне в руку пихают старую кружку. – Уноси! И домой… я родителям расскажу!

Нашла чем удивить.

- Чего опять не так?

- Ты… ты на нашу голову! Теперь… что будет, ой что будет… это ж она!

- Кто?

Сестрица воровато озирается и наклоняется ближе, но так, чтоб меня не коснуться ненароком.

- Это её… её жрица! Смерти…

Тогда-то и я пугаюсь. Самую малость.

- Могла бы с собой увести, если бы глянулась… - и в голосе сестрицы слышится запоздалое сожаление. Она, наверное, думает, что вариант-то не из худших. Потом спохватывается. Небось, если б меня в жрицы забрали, то и ей замуж было бы выйти непросто, побоялись бы связываться.

Но…

Вечером вернулись родители. И сестрица долго обстоятельно рассказывала про мои прегрешения. Матушка вздыхала, отец хмурился. Странно, но ругать меня не стали. А вот в баню отвели, хотя до банного дня еще прилично времени оставалось. И матушка с тремя женщинами долго парила, пока с меня шкура не слезла. А больше никто ничего не сказал.

Правильно.

Лучше не поминать лишний раз, но…

Мне вдруг вспомнился тот холод. И прикосновение. И глаза, которые то ли слепые, то ли наоборот, зрячие, ибо зрят они сокрытое от обычных людей.

Страх.

И… и может, я выжила благодаря тому куску хлеба? Нет, знаю, что старуха могла бы войти в любой дом, и не нашлось бы человека, что решился бы встать на пути. И за стол бы села. И поставили бы перед ней все-то, что только есть в доме… правда, после выкинули бы и еду, и посуду, и стол, и лавки. А может, и пол бы переслали, смерть от порога отваживая.

Это мне сестрица после высказала.

А я еще подумала, что, может, потому она и не заходила никуда… теперь я в этом уверена совершенно.

Только…

Холод знакомый.

По спине.

И тихо вдруг становится. Очень тихо…

- Мора… Морана… Морена… дева белоглазая… - мой голос вплетается в эту тишину. – Её боятся. И боги, и люди… боги тоже смертны…

- Слушай мой голос… только мой голос… я скажу, что ты должен делать.

Смешной человек. Он и вправду думает, что получится обмануть бога? Нет, наверное, он не на то надеется… а на что?

И Бекшеев тоже.

Он-то почему…

Не знаю.

- Пей… вот так… понемногу… пей. Я помогу тебе. А ты поможешь нам… это особое место. Здесь все пахнет смертью… я не верю в ваших богов, они бессильны.

Зря.

Хотя… иным богам безразлично, верят в них или нет.

- Но само это место… оно собрало много жизни, много смерти. Это ведь именно то, что тебе нужно. Ты только слушай, слушай…

Мы вместе слушаем.

Странное состояние, когда голова кругом. И я вижу, я слышу… все вижу и слышу. Голова Ярополка запрокидывается, закатываются глаза и изо рта вырывается хриплый стон.

Словно ворон…

Ворон ворону…

И вороны откликаются. Их много собралось. Они ждут пира, который для них устраивали не единожды…

Безумие.

И в нем, передо мной встают бельмяные белые глаза.

- Ты не её дочь, но добрая девочка… добрая… бестолковая только. Это пройдет, - руки у старухи вовсе не ледяные, а очень даже теплые. – Жалостливая. И сердечко есть… как бы от боли не разорвалось. Но ничего, глядишь, и выдюжишь. А станет совсем тяжко, то вот тебе… подарочек.

Я вдыхаю обжигающее ледяное крошево метели.

И давлюсь им.

А еще – кашлем. Но крошево остается там, внутри меня-ребенка. И я знаю, что придет час, я… что? Что-то смогу. Чуть большее, чем могут обычные люди.

Только… как понять, что час пришел?